СУТКИ ЧЕРЕЗ ТРОЕ

                            У В Е Р Т Ю Р А    И     Ф И Н А Л

 

         Больницу подновили, подкрасили... Цвет был тот же, малиновый, с белой окантовкой окон, но свежая краска заиграла, сделала корпуса игрушечными, издали похожими на сказочный военный городок для оловянных солдатиков.

         Боже, неужели прошло двадцать пять лет? Институт, женитьба, ребёнок, развод и диссертация. Только и делов...

         А что с остальными? Одних случайно встречал, о других слышал, о прочих - ничего.

         Сколько же нас всего было?

         На ставку - сутки через трое. Шестьдесят рублей. На полторы - более сложный график за девяносто. В смене по три-четыре санитара. Значит, примерно, человек пятнадцать.

         Из них половины не помню. Так, тени... Хорошо помню Боба, Вадьку и Мишаню Холодца.

         Из водителей «рафиков» скорой помощи помню троих. По имени - Игоря Мамыкина. У него была причина здесь работать.

         Из врачей почти никого. У сестёр, скорее, вспомнишь тело, чем имя...

         Воспоминания отрывистые, эпизодические. Как сны. Если всё сложить, едва ли на смену наберётся...

         Года четыре спустя, будучи уже студентом другого медицинского института, я зашёл, по случаю, в приёмный покой. Санитары были все новые, а пенсионера шофера я признал. Он-то и сообщил, что Игорь помер.

         - Отчего же? - спросил я.

         - Наркотик он был...

         Холодец вновь поступил в мед на следующий год. Закончив, стал врачом скорой помощи. С ним мы встретились на улице.

         С Вадькой столкнулись в метро, обменялись телефонами, но не созвонились. К тому времени он работал дальнобойщиком в «Совтрансавто».

         Боб, после отсидки, нашёл себе одинокую пригородную бабу с большим участком земли и занялся разведением цветов. На рынке я его и увидал. Вернее, он меня. Деньги Боб, по тем временам, хапал атомные, стихи сочинять бросил, с иглы слез окончательно. Но внешне или, скорее, внутренне, оставался тем же Бобом, грустным и смешливым. На тот рынок я хожу до сих пор, но больше его не видел. А ведь договаривались встретиться именно там.

 

                                                       У Т Р О

 

         Меняем мы Лёнчика, Рашида и Серёгу Заболотного. Первые двое уже смылись в общагу бриться и собираться на занятия, а Серёгу я вижу со спины ещё на подходе к приёмному. Он размеренно конвоирует вглубь больницы мешкообразного ходячего мужика. Безотказный...

         Я толкаю служебную дверь покоя, а Игорёха сидит на одном из коридорных топчанов и улыбается.

         - Хау ду ю ду! - протягиваю я длань.

         - Ай дую рашен пиво эври дэй, - не вставая, отвечает Игорёха, топя в своей лапе мою, ставшую детской, ручонку.

         Штаны и ботинки у него далеко не новые, шоферские. Зато рубаха свежая, голубая, в нитчатую полоску. Рядом на топчане валяется потёртая куртка из натуральной кожи.

         Игорёха сменился двадцать минут назад. Настроение уверенно-вальяжное. Значит, уже чего-то заглотнул. То, что Игорь был наркоманом, знали все. Но с работы не гнали, потому как ампул не воровал, водки не пил и отличался спокойным характером.     

         В прошлом, Игорёха Мамыкин был боксером-средневесом, трехкратным чемпионом Ленинграда, причём, в последний раз в полутяже. Бокс он бросил из-за страшной лёгочной болезни, дважды оперировался и, хотя выглядел отлично, чувствовалось, что настоящей силы в нем уже нет. Прекрасная полая статуя кулачного бойца из гипса. Ему двадцать восемь и все мы любим работать с ним. Остальным шоферам приемного отделения за полтинник.

         Входит Серёга. Глаза припухшие, непослушные руки снимают халат как кольчугу.

         - Как прошла смена?

         - Хреновато. Больница по городу дежурила. Всех к нам. И бухих, и трезвых. Один совсем достал. Мечется по приёмному, рожа в кровище. Орёт, мол, в скорой подтяжки спиздили. Сестёр разогнал, врачиху взял за грудки. А подтяжки у него на заднице болтаются. Когда мы прибежали, завопил: «Ребята, не бейте! Я же свой! Зубной техник!» Извинялся, кланялся, адрес просил записать. Усёк, что вместо вытрезвона в больницу попал. Врачиха ему после морду зашивала, а Лёнчик ассистировал.

         - Ладно, - прерывает его Игорь, - Поедем-ка, телегу подзаправим, чтобы вечером не дёргаться. Я с главной договорился. И тебя подвезу малехо. Давай, собирайся, пока не началось.

         Спустя минуту после их исчезновения, заявляются Боб и Мишаня Холодцов.

         -  Ну и отличная сегодня компашка! - говорю я, будто бы удивляясь, хотя все мы знаем своих напарников по работе на месяц вперед.

         Действительно, на обоих любо-дорого смотреть. Холодец - под два метра, личность калорийная, черноглазый и черноволосый с отпущенными ершистыми бакенбардами. Ему двадцать один. После первой же сессии его выперли из института за академическую неуспеваемость, и поэтому он считается среди нас чем-то вроде врача-рецидивиста. Теоретическую медицину он знает теперь чуть ли не на три курса вперёд, поскольку, загремев в армию, добился, посредством усердия и кулаков, права использовать для учёбы всё свободное время, мечтая вернуться в утерянную альма матер.

         Боб сантиметров на десять пониже, голубоглазый и худощавый, с мелко вьющимися светлыми волосами. Ему, как и мне, около восемнадцати, но средней школы он не окончил, и работал уже около полутора лет санитаром. Его это устраивает, потому что в свободное от дежурств время он может преспокойно заниматься любимыми делами - мечтать и сочинять под бормотуху нехитрые стишки. У Боба уже есть постоянная женщина, Наташа, на три года старше его. Он глотает колёса, эпизодически ширяется по вене, хотя и предпочитает пока винный кайф.

         - Вас трое сегодня, мальчики? - спрашивает выпирающая из униформы сестра-хозяйка, держа на вытянутых руках стопку свежевыглаженных халатов.

         - Нет, четверо, - отвечает Холодец. -  Еще Вадька в день.

         - Тогда выбирайте себе и ему.

         С халатом мне и Вадьке попроще. Я отбираю средних размеров себе и чуть пошире ему. Боб тоже быстро находит себе спецодежду, края которой заканчиваются выше колен. Холодец же, как не рыщет, но все-таки оказывается в прелестном мини, из-под которого торчат длиннющие здоровенные мослы.

         Халаты хирургические, и  завязываются несколькими тесёмками вдоль хребта.

         Боб уже завязал Мишаню и заканчивает завязывать меня, как с дежурным опозданием на пятнадцать минут заявляется Вадька. Его тёмно-синие глазищи блещут при виде нас колдовским огнём.

         - Сдаётся мне, сегодня что-то будет! - поёт он фальшивым опереточным баритоном, потирая руки. - Надеюсь, все принесли?

         - Лично я принёс, - отвечает Боб. - А ты, Гошка?

         - Аск? - говорю я.

         - А для тебя, Горгий, такая доза будет не летательная? - спрашивает из-под люстры голова Мишани.

         - С чего бы это?

         - А с того, что я тоже принёс.

         Все, как по команде, смеются, а Боб, вытянув правую руку, делает паузу и, дождавшись внимания, декламирует:

                            Пот течёт по подбородку,

                            В голове повис туман.

                            Где б найти злодейку-водку,

                            Что свела вчера с ума?

                            Я б пришил ее как падлу,

                           Я б истратил все слова,

                            Я б душил, пока не пала б

                            Золотая голова,

                            А когда в поганой глотке

                            Замер булькающий звук,

                            Я б за той бутылкой водки

                            Придавил её подруг,

                            Разглядел на дне стакана

                            Мозг, одетый набекрень

                            И, заклинив жезл стоп-крана,

                            Повторил вчерашний день.

 

         - Надпиши мне книжку, Боб, - стонет Вадька, - Мне батя на день рожденья книжку подарил. О вреде алкоголизма. Вместе с пепельницей. На пепелке - надпись: «Вадик, немедленно брось курить!»

         Входит аккуратненькая сестричка-первогодка. Светленькие волоски спрятаны под колпаком и видны только за ушками. На Боба и Мишаню не глядит, потому что высоко. На Вадьку не смотрит, он ей нравится, а подходит именно ко мне.

         - Доброе утро. Пока машины нет, тут как раз четверо ходячих. Все в разные корпуса.

         Я смотрю истории болезни. Один - урология. Это Вадьке. Второй - профзаболевания. Мишане. Третий - терапия, на другой конец больницы. Это Бобу, у него ноги быстрые. Себе беру мужчину на неврологию.

         Больные входят гуськом из комнаты, где их облачили в больничное, в наш узенький предбанник. Вслух зачитываю фамилию, и пациент уныло тащится чуть сзади. Лет пятьдесят. Ничего невропатологического, с виду, в нём нет.

         Идём по аллее и сворачиваем налево к корпусу номер одиннадцать. Придерживая дверь, пропускаю больного вперёд. На втором этаже молча кладу историю на стол дежурной и ухожу. Сёстры на этом отделении пожилые...

         Не входя в приёмное, сажусь на скамейку, где уже расположился Холодец. Рафик стоит на приколе. Постепенно подгребают остальные, причём Боб раньше Вадьки. Скорость передвижения санитара от расстояния не зависит.

         Закуриваем по беломорине... В больничные ворота вползает неотложка и подкатывает к приёмному. Пожилой доктор вводит в отделение женщину средних лет. Та идет через силу, клонясь на правый бок, рука прижата к животу.

         Холодец кидает недокуренную папиросу в урну и подходит к машине. Навстречу ему из кабины выпрыгивает пухлая фельдшерица. Холодец, сложившись, чмокает её в щёчку. Старая связь. Причём, без претензий на замужество, а исключительно ради здоровья. Минут пятнадцать мы наблюдаем за их беседой. Наконец, выходит доктор и увозит Мишанино сокровище. Холодец медленно возвращается.

         - Кого привезли? - спрашивает Вадька.

         - Переводка из третьей истребительной. Подозрение на желчный пузырь.

         - Договорился? - подкалывает его Боб.

         - Не... Завтра вечером в кино. Месячник безопасности движений.

         Мы сочувственно киваем и отправляемся в помещение, где в той же умиротворённой позе, что и утром, пребывает Игорь...

         - Мальчики! Лежачий на хирургию! - раздается из холла голос врача.

         Боб и Мишаня переглядываются, выходят и приносят из рафика носилки с резиновыми рукоятками. Носилки покрыты свежей оранжевой клеёнкой, в головах - подушечка в такой же клеёнчатой оболочке. Проходят в переодевалку и через минуту выносят через предбанник больную, которую привезла неотложка. Лицо желтоватое, перекошенное, сиреневые губы закушены.

         Игорь встает,  помогает им пройти, придерживая дверь, и тоже выходит. Слышно как заводится и трогается машина, потом всё стихает.

         Санитарские пары образовались. Боб и Холодец. Я и Вадька. По росту. Так легче носиловать.

         Ждём их на улице... Из учебного корпуса высыпают студенты. Десять сорок пять. Конец первой пары.

         Студентам легче... Как я завидую им, изучающим латынь, анатомию, фарму. Конкурс был - два и восемь человека на место. Завалил экзамен, не добрал пол-балла, и всё. Гуляй... Какие они чистенькие в своих аккуратных халатиках, с портфелями и тетрадочками. Мочалки-первокурсницы серьёзные, постройневшие от белых одежд. Такой и предлагать бесполезно. Она на каблуках как на постаменте. Высший сорт перед твоим байховым.

         Скубенты неспешные, зазнавшиеся. Базарят только между собой. А ты бегаешь, жопа в мыле! Забрал из приёмного историю болезни, схватил носилки и погнал. Носилки и ходячих - в рафик, доехал до отделения, вытащил, дверь корпусную ногой толкнул... Если спереди тащишь - каблуком створку придержишь, если сзади - коленом. На лифте или без - до этажа, историю болезни дежурной сестре, носилки в палату. Тут, на ходу, разворачиваемся мордами друг к другу. Пока передний перехватывает, бедро под отпущенную рукоятку подставив, задний коленями носилки поддерживает в полуприседе, параллельную ручку приотпускает, а другую тянет вверх, чтобы лежачего не сковырнуть. Дальше - до кровати, перенося тяжесть на уровне груди через спинки занятых коек. Переложил больного - и назад в машину. Потом развёл по другим отделениям ходячих, и обратно в приёмный покой. А там ещё пачка готова. Ходячие - отдых, носилки - тоска. Иногда отнесёшь килограмм сто двадцать на четвёртый этаж, а он встаёт - и в курилку! Сам ты этого не видишь, конечно, но сёстры потом рассказывают. К вечеру руки отваливаются, висят как у гориллы, ноги гудят, подгибаются.

         Я бы в санитары только штангистов набирал. С каталки носилки снял - руки вверх-вниз. Передний в машину, согнувшись, по ступенькам - руки вниз. Задний руками вверх и вперед, подталкивает. Переднему здесь, главное, за ступеньку не зацепиться. Многие цеплялись, особенно ночью или по пьянке, но чтобы кто-то больного уронил, я ни разу не слышал... Из машины - то же самое наоборот. Только переднему, поскольку он теперь задний, ещё труднее - согнувшись, подтолкнуть носилки, ручки схватить, и по ступенькам вниз. А они узкие, железные, зимою обледенелые. Промахнуться - как два пальца... Зато бывшему заднему, ставшему передним, полегче. Он сначала из машины выходит, а потом уже выдвинутые носилки берёт... Лестница - тоже техника. Передний пригибается и руки опускает, второй - руки поднимает, чтобы носилки горизонтально тащить... Для лестничного поворота другой метод... А, что там говорить! Не дай бог, на смену кожаные перчатки забыть. Без них к середине дня рукоятки выскальзывают. А ладони потеть начинают уже когда ты эти чёртовы носилки видишь. Условный рефлекс, мать его в ёп.

         Следующие носилки - наши с Вадькой. И так через раз. Хорошо, что четверо дежурим. Хуже - если втроём, а бывает и вдвоём. Тогда вообще хана. Перекурить некогда. На больных не смотрим, стонов не слышим. Профессиональные медработники...

         Но в этот день лежачих было немного...

         В то время как Мишаня с Бобом повезли седьмые носилки, а Вадька куда-то запропастился, мне дают троих ходячих. Последнего - в ту самую терапию, куда утром сопровождал больного Боб. Ходить я туда разлюбил, и всячески пытался не проникать в этот корпус потому что там работала Лариса. А этого ходячего направили именно на её этаж и, более того, на её пост.

         По нашим меркам, она была самой красивой дежурной медсестрой. Высокая, сбитая, с каким-то чудным прибалтийским говором. Лёнчик как-то подсчитал, что сначала из-за угла появляется её бюст, а секунд через пять - остальная Лариса, что было, конечно, некоторым преувеличением.

         Никто из нас не был влюблён в неё. Во-первых, ей уже перевалило за двадцать. Во-вторых, она была совершенством, полубогиней. Даже когда смеялась в ответ на наши незамысловатые шуточки. Например, на предложение Вадьки прийти к ней на свидание с табуреткой.

         Откуда нам было знать, что эта женщина хотела на самом деле?

         Однажды, давно, Боб, будучи под сильным кайфом, предложил ей переспать. Вдруг, да обломится? Можно было ожидать всего - пощёчины, оскорбления, усмешки, холодного отказа. Но ответ был совершенно обескураживающим:

         - Хорошо, но ты не мог бы стать моим постоянным парнем?

         Боб, как всякий порядочный человек, тут же ретировался и более этой темы не развивал. Оставить Наташу он не мог.

         А потом настал Новый год. Я, вместе с двумя бывшими одноклассниками, Андрюхой и Юркой, битый час поджидал в метро девчонок, с которыми договорился Андрюха. Родители Юрия уехали отмечать праздник к друзьям, и двухкомнатная хата с ванной предполагала попарное уединение. Однако, девицы не явились. До Нового года оставалось всего двадцать пять минут, и мы уже понуро собирались восвояси, как меня окликнули...

         Ты чего задумался, боярин? - трясёт меня за плечо Вадька.- Обед. Собирай-ка кастрюльки, пора на ЦК. Боб, готовь стаканы!

 

                                                        Д Е Н Ь

 

         Кормёжка у нас двухразовая, бесплатная, за счет фирмы. Жратва прямо из ЦК - из центральной кухни. Толстые бабы поматерятся, поскрежещут поварёжками о днища бачков, но пару кастрюлек накатят. Одну с супом, другую со вторым. И хлеба. Стол, естественно, диетический, но зато полезный. Иногда, если на отделения всё не забрали, рыба перепадёт, иногда парные котлеты, иногда фига с маком. Поэтому каждый что-то из дома волочёт на всякий случай, а заодно и на закусь. А десерт у нас свой, пролетарский.

         Рассаживаемся в маленькой подсобке - посудный шкаф, раковина, стол и стулья. Разливаем суп по тарелкам.

         - Ну, чью сначала? - спрашивает Боб, выставляя из шкафа гранёные ёмкости.

         - Вадькину, - отвечает Мишаня.- Он сегодня до девяти. Чтоб с собой не унёс.

         - А он нажрётся и на сутки останется.

         - Не исключено, - ухмыляется Вадька, доставая из сумки пол-литровую бутылку.- Только не с вами, пидорами. Игорь, ты будешь?

         Игорёха мычит и мотает головой. Он уже ест.

         Вадька наливает половину стакана Мишане, который говорит, как и всегда в таких случаях:

         - Ну, давайте, мужики. За нас с вами и за хрен с ими.

         Боб перед принятием читает:       

                   Подфартило раз в жизни нам с Вадичкой -

                   Мы цистерну надыбали водочки,    

                   Погадали, раскинули, срюхали,

                   Догадались, рискнули и втюхали,

                   Подивились, что так подсуропило,

                   Подсчитали и счастливо пропили.

         - Правильный стих. Так бы и поступили,- говорит Вадька и передаёт очередной стакан мне.

         - За тихое дежурство,- говорю я и, раскрутив водку, вливаю её прямо в пищевод. Водка противная, но вида не подаю, тем более что Вадька допивает свою часть прямо из горла. Не утерпел.

         Сосредоточенно хряпаем. Хлеб исчезает кусок за куском. Проголодались, хотя в больнице и жрать-то по-настоящему неохота.

         - Мишка, а почему на дежурстве жрать не хочется?

         - Климат не тот, да и куришь постоянно, - отвечает Холодец.

         - Точно, - поддакивает Боб. - Свои кончились - можно у больных стрельнуть. Они тут добрые, одинаковые. Кто в больницу попал - душа человек, независимо от национальности, партийности и вероисповедания.

         - У нас два вероисповедания, - поддерживает Вадька, которого уже потянуло на запрещённую философию. - Атеист воинствующий, с пеной как от огнетушителя, и атеист невоинствующий, хомо сапиенс.

         - В больнице те и другие крестятся, - говорю я. -  Можно все церкви разрушить, а вера всё равно останется. Хотя партийным труднее. Осенил себя принародно, - и могут произойти неприятности по службе. Кстати, даже в истории болезни графа есть «Беспартийный или член КПСС».     

         - Верно, - опять поддакивает Боб. - А будет член молиться - угодит в органы.

         - Сами ничего придумать не могут, сплошной плагиат от гинекологии или ещё откуда-нибудь, - говорит посуровевший Холодец.

         - Чую я, вы завтра утром не на рафике, а на воронке отсюда уедете, - смеётся Игорь.

         Замечание правильное. Хотя стукачей среди нас, скорее всего, нет, болтать лишнего никогда не надо.

         Раскладываем серую варёную рыбу и пюре. Боб с лукавой усмешечкой открывает свои пол-литра. Завёлся.

         - А не многовато? - спрашивает Игорёха. Ему уже хочется подлакироваться, но водку он всё равно пить не станет...

         Вторая бутылка идёт хуже. Заполненный желудок выпихивает водку наверх, но потом пододвигает суп в сторонку.

         Покурить не успеваем. Носилочки для нас с Вадькой... Справляемся с ними играючи. Пациент лёгкий, лифт в корпусе работает, да и мы на кочерге...

         Возвращаемся в предбанник. Кроме Боба и Мишани никого на отделении не видно. Все обедают. Только в самом конце холла понуро сидят на скамеечке две женщины. Одной лет шестьдесят, другая вдвое моложе. Вид у неё провинциальный, но фигура в порядке. По крайней мере, нам так кажется.

         Холодец делает строгий вид и, входя в холл, громко спрашивает:

         - Вы кого ждёте, товарищи? Доктора?

         - Нет, - отвечает пожилая. - Доктор уже смотрел. Сказал переодеваться

         - Тогда сюда, пожалуйста, - говорит Мишаня и отворяет дверь переодевалки, куда быстро проскальзываем я, Вадька и Боб.

         Когда женщины, ведомые Мишаней, входят, мы при деле. Вадька достаёт из шкафа несколько стопок больничной одежды, я сижу за столом и перекладываю бланки описи сдаваемых вещей синей копиркой, а Боб, выскочив в смежное помещение ванной и захлопнув за собой дверь, задыхается там от хохота. Молодец! Копия - бронхиальная астма.

         Холодец важно садится рядом со мной, а Вадька, вытащив, наверное, комплектов тридцать белья, складывает их двумя кипами на единственный в помещении топчан, расположенный сбоку от стола. Он слегка подталкивает стоящую в угле каталку так, чтобы она была не очень близко от топчана и говорит:

         - Кладите сюда одежду.

         Я не поднимаю глаз от бланков, которые уже перетасовал с копиркой как карточную колоду. Затем медленно выбираю шесть бланков и четыре копирки. На каждого больного по три экземпляра, как и положено.

         - Фамилия-имя-отчество? - спрашивает Мишаня.

         Женщины называют себя, и я записываю.

         - Давайте, товарищи, складируйте одежду на каталку, - подгоняет их Холодец.

         Пока молодуха мнётся, бабка шустренько раздевается до байкового исподнего, перечисляя при этом наименования сдаваемого тряпья, одевает больничное и расписывается на бланке.

         - Всё, - говорит Мишаня. - Ждите в коридоре. А вы, гражданка, не копайтесь. И называйте сдаваемые вещи. У нас работы выше крыши.     

         Женщина, от испуга не смекнув, какого чёрта в этой комнате делают три жлоба, если у них полно работы, начинает торопливо расстёгивать свои крючки и пуговицы. Комбинации на ней нет. Розовые лифчик и трусики выдавливают дебелое тело. Раздевшись, она было кидается к стопке халатов на топчане, но, остановленная громогласным Мишаниным «Минуточку!», застывает посреди комнаты с опущенными руками.

         - Р-р-распишитесь! - приказывает Холодец.

         Женщина, красная от смущения, подходит к столу и ставит ни на что не похожую закорючку. Я ощущаю тепло, исходящее от её кожи. Схватив самый верхний балахон, больная, путаясь в рукавах, влезает в него и пулей выскакивает в коридор.

         Из двери ванного помещения впадает Боб и, указывая пальцем на замочную скважину, шепчет:

         - Я всё видел.- Говорить нормально у него нет сил.

         Зато остальные ржут как лошади.

         Входят две пожилые санитарки, чьи обязанности были только что выполнены, и мы получаем положенную в таких случаях вязанку «охальников», «бесстыжих морд» и «сукиных детей». Сопровождать переодетых женщин на отделение однозначно приходится незапятнанному Бобу.

         Не проходит и двадцати минут, как Мишаню вызывают на ковёр. Настучали...

         Заведующая у нас крутая. Зимой на дежурстве средь бела дня мы набухались так, что Лёнчик вошёл в стеклянную дверь одного из павильонов, не распахнув её. Прямо так головой вперёд и вошёл. Стекло разбил, сам  порезался и нас засветил. Думали, уволит всех к едреней фене, а она велела меня и Боба промыть. Сколько мы тогда воды выпили... Литра по три. Я потом блевал в туалете, а Бобу -  хоп что. Рвотный рефлекс у него исчез по причине раннего алкоголизма. И ещё, я видел как она плакала. Это было когда реанимировали электрика, зашибленного в подвале током. Закрытый массаж сердца, искусственное дыхание, потом укол кордиамина в сердечную мышцу и, наконец, разрез. Реаниматолог руку засунул прямо в грудную клетку - открытый массаж. Не помогло...

         Мишаня отделался лёгким испугом. Главное, не сел напротив, а стоял поодаль. Выхлопа заведующая не учуяла или сделала вид, а журила только за баловство. Холодец вышел с ковра бело-румяный, вермут с молоком...

         Всё путём, но до пяти, до её ухода - ни-ни. Не потому что боимся, а просто расстраивать не хотим. Из уважения.

         ...Снова курю на скамейке. Остальных услали... Мозги размякли. Лениво слежу за расходящимся персоналом. Без халатов  все они разноцветные, разнокалиберные. Стекаются по аллеям и идут к проходной двумя кильватерными колоннами. Вмазать бы сейчас...

         ...Лариса была с подругой, и их друзья, какие-то моряки, как и наши дамы, оказались необязательными. Впятером мы добежали до дома, сели за накрытый заранее стол, ну и так далее... Часам к двум кавалеры были готовы. Андрюху Ларисина подруга уволокла в соседнюю комнату, хозяин дома, изведя на нет в туалете выпитое и съеденное, без чувств отдыхал на родительском диване, а я, раскинув раскладушку, улёгся прямо в одежде. За столом я даже не глядел в сторону Ларисы, а тупо и бесцельно нажирался, как способны нажираться только подростки. В ту новогоднюю ночь Лариса сама легла ко мне. Она всё умела и всё могла. А я ещё ничего не умел и мало что смог. Поэтому хотелось убежать, поэтому, в дальнейшем, я избегал её и ничего никому не рассказал. Мне говорили, что она несколько раз спрашивала меня, передавала чтобы зашёл...

         - Вмазать бы сейчас, - прерывает воспоминания подошедший Боб.- Главная слиняла?

         - Вроде бы да. А где Мишаня?

         - Работает не прикладая рук.

         - С Вадькой?

         - Не-а... Вадька тёлку склеил. Стоит за углом, треплется.

         Подъезжает рафик с Мишаней и, естественно, с Игорем. Собирается критическая масса...

         Вадька проводит мимо какую-то девицу. Фейс у неё невкусный, но задница ничего.

         - Совсем глаз залил, - осуждающе кивает в его сторону Холодец.

         - На безрыбье и сам раком станешь, - глубокомысленно изрекает Игорь...

         - Ну что, бригада, вдюндим? - орёт метров с десяти возвращающийся Вадька и, пригнувшись, хлопает себя по коленям. - Плановые-то кончились! Одну сейчас, другую за ужином.

         - А потом чего? - резонно возражаю я. - Вафлю сосать?

         - Потом всё равно будет, - отвечает Вадька.

         Заходим в подсобку, разливаем, берёмся за гранё...

         - Мальчики! - голосит из коридора сестра. - Двое ходячих на терапевтическое!

         - Вот бля! - выплёвывает Холодец, ставя непочатый стакан на стол. - Выпить не дадут.

         - Ты сходи, Мишаня, а мы тебя подождём, - лукаво предлагает Боб.

         - Сходил бы ты, сам знаешь куда, - ворчит Холодец, но, тем не менее, нервно выходит и хлопает дверью. За ним степенно следует ухмыляющийся Игорёха. У него всё о’кей.

         Ждём. Не выпитая водка стоит на столе и будет казнена не раньше возвращения Холодца. А выпить хочется, страсть! Аж тишина в ушах зазвенела. Выручает находчивый Боб:

         - Вадька, а как у той, у стриженой-то, муж уже приехал?

         - Увы...

         -Увы да или увы нет?

         - Увы, приехал, падло. Небось, трахает её счас.

         - С час?

         - Отвали, мудак.

         - Хорошо... Вадька, а у неё где волосы длиннее, на голове или на лобке?

         - Отвали, сказал. На лобке.

         Вадька непроизвольно облизывает губы, глаза меняют выражение, становятся темнее и глубже. Наконец, он натянуто улыбается.

         - Ну и хер с ней. Других баб полно. А то чуть не каждый день... Заколебала... Хоть отдохну... Домой сегодня поеду. А завтра выходной. В том числе и от пьянки.

         - Запиши где-нибудь чтоб не забыть, - язвит Боб...

         - Пойду-ка я, отолью, - говорит, нарочито потягиваясь, Вадька.

         - И я с тобой. На брудершафт, чтобы после поцеловаться, - вскакивает Боб.

         Оба торопливо уходят...

         А ведь это была моя очередь везти на терапевтическое. Чего это Холодец таким покладистым стал? Сам больных повёз. Догадывается, что ли? Нет, не может быть. Нету тут концов. Никто не знает. Да что это я забеспокоился? Скорее бы ребята пришли...

         ...В конце февраля Лариса не вышла на работу. Не было её и в общежитии. Подруги перезвонили всем возможным знакомым Ларисы, в милицию, в морги - тщетно. И лишь когда стаял снег, её нашли в парке, совершенно голую с выколотыми глазами и изрезанной грудью. Следов изнасилования не обнаружили...

         Бригада во главе с Мишаней шумно вваливается в подсобку. Быстро рассаживаются, гремя стульями. Ждём команды...

         - Давайте, мужики, Лариску помянем, - ни с того ни с сего заявляет Холодец, не глядя в наши встрепенувшиеся глаза. - Я на её пост отводил. Пусто без неё там.

         - Тогда и мне плесните, символически, - тихо говорит Игорь.

         Стараясь унять дрожащий в кулаке стакан, я отливаю в его кружку грамм десять.

         - Чего это у тебя лапы дрожат, а, Гошк? - подмечает Вадька. Ему уже всё равно за что пить.

         - Заткнись! - обрывает его Холодец.

         Встаём. Медленно выпиваем. Садимся... К хлебу, оставшемуся с обеда, никто не тянется.

         Подступает тошнота. Водка застряла где-то в пищеводе и не хочет проваливаться. Беру ломтик хлеба и занюхиваю, хотя очень хочется зажрать... Кладу хлеб на место.

         Лучшает. Руки снова послушные. Надо знать как занюхивать. Не быстро, а плавно, наращивая вдох, со стороны мякиша. Корка у такого хлеба пахнет слабо.

         - Что,  их так и не нашли? - вворачивает пристыженный Вадька.

         Господи, пронеси... Кладу обе ладони под столом на коленки. Морду б куда-нибудь деть. Белая, небось, как одеколонище разведённый.

         - Нет, не нашли. И вряд ли найдут, - отвечает Мишаня. - Слишком много времени прошло.

         - Да-а, отличную бабу упустили.., - вздыхает Вадька. - У тебя с ней было, Гошка?

         - Нет, - выдавливаю я, вжимаясь в собственные внутренности. - А у тебя?

         - Тоже нет. Хотя лучше б чтоб было. Жалко, что не успел.

         - Ну и дурак же ты, пьяная твоя харя, - опять вмешивается Холодец. - Думай, что болтаешь, а то можешь и по репе получить.

         - Ладно вам, - еле слышно говорю я. - Сменим тему.

         - Правильно, - поддерживает меня Боб. - Ты чего съёжился-то?

         - Да так, колотит слегка. Продуло.

         - Пожрать тебе надо, - делает медицинское заключение Холодец, - Кстати, если ещё минут десять груши пооколачиваем, на ЦК ничего не останется. Поехали, Игорь. И Боб с нами. А ты, Гошка, пока тут посиди, да за Вадькой присматривай, чтобы по приёмному не шлялся в таком виде и рот не разевал. Видишь, он уже говорит справа налево. Пусть лучше тарелки вымоет.

         - В каком таком виде-то? - возбухает Вадька.

         Но Холодец уже не слушает его. Гремя кастрюльками, троица выходит.

         Мыть поручено Вадьке, но мне нужно найти хоть какое-то занятие... Я медленно собираю грязную посуду и кладу её в раковину. Горячей воды тут отродясь не бывало... Вожу намыленной губкой кое-как. Лишь бы явных следов не было видно. Если потом хорошенько казённым полотенцем протереть, жира почти не остаётся.

         - Братья и сёстры! - недоумевает Вадька. Он понуро сидит, облокотившись на стол и не думая мне помогать, что в данный момент меня вполне устраивает. - Чего он на меня взъелся?

         - Устал, наверное. Не обращай внимания, - отвечаю я, не отрывая глаз от посуды.

         - Ты извини меня, Гошка, если я чего...

         - За что извинить-то?

         - Да за Ларису.

         - А при чём тут Лариса?

         - Так... Действительно, не при чём. Дело прошлое.

         - Да вы что, с ума все посходили? - испуганно взрываюсь я. - Кончай этот базар!

         - А чего он завёлся-то?

         - Кто завёлся?

         - Холодец. Он её что..?

         - Не знаю. По-моему, нет. Хотя чёрт его знает. 

         - Вот и я думаю, чего он так распереживался? - Вадька кладёт голову на согнутый на столе локоть и замолкает.

 

                                                        В Е Ч Е Р

 

         Вечер начинается с ужина. Больных на отделении нет. Сёстры и дежурный доктор пьют чай в ординаторской. Мы тоже сидим за столом, но в подсобке.

         Синдром предвкушения поддачи... Холодец выглядит вполне трезво. Я, вроде, тоже. Боб постоянно чему-то улыбается, а Вадька занят делом - откупоривает последнюю. На том, чтобы прикончить всё, настоял именно он. Его смена кончается через два часа, и он окажется в другом измерении. Логично... Вне работы у меня, например, приятели. Почти непьющие. Из «благополучных семей». Серёга и Славка. Мы из одного двора Правда, Серёга поступил в погранучилище и уехал в другой город, а Славка решил стать великим физиологом как Павлов, и вечно пропадает в университете. Вне работы у всех родители, магнитофоны, гитары, ещё что-то, чем убивается время. Сутки через трое...

         Стол у нас шикарный. На ЦК дали по две тефтелины с рисом, по куску творожной запеканки, булку и бачок с приторным чаем. Чай на потом. Утром с похмела обязательно пить захочется...

         Все тарелки заняты и принесённые с собой бутерброды раскладываем на газете «Советский спорт». Бутерброды разные - с килькой, с колбасой, с сыром. Особенно красивые разворачивает Игорёха - ветчина толстыми ломтями со срезанным жиром. Жена у него заботливая. Любит. Зимой пальто ему купила на собственные сбережения - за сотню. У самого Игорёхи сбережений нет. Всё что дал спорт, давно на наркоту ушло. Сейчас, правда, получку ей отдаёт до копейки. Где-то в больнице у него связи. Мы не расспрашиваем, где. Списанное достаёт, что ли? Да не такой уж он и наркоман. Может пару месяцев на колёсах проторчать, потом месяц поширяется, и опять на колёсах - кодеин, кодтерпин, ноксирон. Иногда - пузырёк дионина. Всеядный... А то вдруг на сухое переходит, но не напивается. Просто, чтобы кайф какой-то был. Совсем без кайфа ему никак. Где-то ещё подхалтуривает слегка. Тоже на тачке. С халтуры берёт заначку, остальное - опять в семью. Дети у него. Две девочки. Он их кайфоломщицами зовёт. И смешно и грустно. Сколько он ещё так протянет, с наркотой, да с дыркой в лёгких? Девчонки-то ещё ясельные...

         Вадька успел налить, сдвинул стаканы - глаз-алмаз! Ровно по 125.

         - Вы хоть жрите побольше, черти, - по-отечески ворчит Игорь, - Уже четвёртую обуваете.

         - А мы и пятую могём, товарищ драйвер, - опрометчиво заявляет Холодец и заливает в себя водку.

         Его кадык приподнимается и встаёт на место. Пьёт грамотно, одним глотком. В армии научился.

         - Потому как человек - единственная на свете тварь, ищущая дискомфорта, - не поморщившись, продолжает Холодец.

         И говорит складно. А вот насчёт пятой он зря брякнул. Боб таких шуток не понимает. Нутром чую, на этом дело не окончится.

         - Как-как ты меня назвал? - шутливо набычившись, спрашивает Игорёха.

         - Это по-английски, от слова «драйв» - водить, - отвечает Холодец. - Также как «фишер» - рыбак, от слова «фиш» - рыба.

         - А от слова «трип» - путешествовать, какое производное? - спрашиваю я. - И как тогда назвать человека, вникающего в суть?

         - Давай, пей, филолог, - смеётся Холодец, единственный, оценивший шутку.

         Водка проскакивает отлично. На минуту полностью трезвею, осматриваюсь.

         Все поддатые, говорят разом, с набитыми ртами. Только Игорь сидит, насупленный. Обидно ему, бедолаге, что мы бухие, а у него кайф кончается. Да и не интересен ему такой базар соплячий. А уходить - и лень и неприлично.

         Вдруг из всеобщего мычания вырывается звонкий голос Вадьки:

         - ...а она, голая, прямо ко мне под душ, разворачивается, нагибается, жопа здоровая, а я так не люблю, нет уж, милая, говорю, пойдём лучше в койку, а она как обидится, еле уломал...

         Игорь молча кладёт тарелки и ложки в раковину, отодвигает газету с оставшимися бутербродами и протирает тряпкой освободившееся пространство. Потом достаёт из кармана повешенной на спинку стула куртки карточную колоду.

         - В дурачка?

         - Если только в переводного, - вставляет Холодец. - И бубны - бубями.

         - В переводного интересно втроём, а нас пятеро. В колоде почти ничего не останется. Под кого ход, того и засыпят.

         - А вы возьмите Вадьку и сыграйте. Он дурак по призванию. А мы пойдём с Гошкой на скамейку, покурим. Если будут больные - отведём, - предлагает Боб.

         - А если носилки? - спрашивает Игорь.

         - Тогда тебя позовём. Ты как, Гошка?

         - Мне всё равно, - отвечаю я. - Играть не шибко хочется.

         ...На улице ещё светло. В воротах больницы исчезают припозднившиеся посетители. Воздух после подсобки кажется вдвойне свежим... Мозги встают на место.

         - Хочешь, косяк забъём? - предлагает Боб. - У меня есть немного.

         - Да нет, спасибо. Ты же знаешь, я по другой части.

         - Ну вот, а я тебя из-за этого вызывал.

         - Кури сам. Я так посижу.

         - Одному неохота. Да и план так себе. Подорожал, кстати. Косяк уже больше рубля. Я взял на пятёрочку. А так я лучше на этот рубль бутылку бормотухи возьму. Двадцать копеек добавлю и...

         - А что, для вдохновения анаша требуется?

         - Да не то чтобы требуется... Не знаю, короче. Я вчера один вот так же на скамеечку в парке сел,  забил, выкурил, и настроение такое осеннее появилось... Даже не могу объяснить. И вдруг, бац! Стихи. Прямо сразу четверостишие. Ни рифмы не подбирал, ни размера. Стихи, они ведь целиком не приходят.

         - Прочитай.

                            - Крутится-кружится листик,

                            Кружится, хочет упасть,

                            Мальчик сидит на скамейке,

                            Хочет, мечтает пропасть.

 

         - А дальше?    

         - Дальше я ещё не придумал. А разве этого недостаточно?

         - Да, вроде, маловато... Хотя мне очень понравилось, - вру я.

         - Я не смогу сочинить следующие строфы, которые будут лучше этих. А если первое четверостишие хорошее, а остальное - говно, то всё стихотворение исчезает.

         - Наверное, ты прав.

         Мы умолкаем, наблюдая за возвращающейся с тренировки командой регбистов. Холодец тоже за них играет, только за второй состав. Регби в институте хорошее. Третье место по городу. Ребята здоровые, всего человек двадцать. Пиджачки, лёгкие курточки, чтоб, неровен час, не простудиться после душа, не пропустить календарную игру. Подскочить бы, да со всего размаху самому здоровому по сраке... Пускай потом мочат, если догонят. Нет, они точно догонят.

         - Гошка, а почему всегда хочется самого неисполнимого?

         - Например? - спрашиваю я, хотя только что думал, примерно, о том же.

         - Например, пропасть.

         - Пропасть? Как в стихотворении?

         - Да. Ведь совсем пропасть невозможно. Только после смерти, да и то не сразу. Нас же помнить кто-нибудь будет, пока сам не умрёт. То есть, исчезнуть полностью мы сможем только через одно, максимум, два поколения. Представляешь, как долго?

         - Некоторых помнят ещё дольше.

         - Кого?

         - Ну, Мечникова, например.

         - Я же об обычных людях говорю. Вот сегодня Ларису поминали. Она уже после своего поколения пропадёт, точнее, после нашего. А если бы она нормально вышла замуж, родила, тогда б её помнили и дети, и внуки, и их родственники. Прожила бы три поколения, а так - одно.

         - Какая разница, три или одно?

         - Разница есть. Вот я всю жизнь её буду помнить, а рассказать некому.

         - О чём?

         - Да не о чем. Как про неё расскажешь? Мы с ней даже не подружились, не говоря уже о чём-то ещё. .. Зря Холодец Вадьку обрезал. Я, приблизительно, то же самое чувствую. Пока живая была, почти не замечал. А как убили, вспоминать начал, жалеть, что не было у меня с ней любви или хотя бы дружбы... Может, и не случилось бы тогда... Ты знаешь, в кого она втюрилась?

         - Нет. И какое это сейчас имеет значение?

         - В тебя.

         - С чего ты взял?

         - Сама говорила. Я ведь разговаривал с ней не дежурстве ночью. Отвозил больного на её пост. За несколько дней до того как. Понимаешь? Машину в приёмное отправил, а сам с ней часа полтора проговорил.

         Боб замолчал, неспешно закуривая очередную беломорину. А в моей башке засуетились беспокойные варианты. Неужели проболталась? О чём? Нет, не могла она. Не та натура... А если? Даже если. Боб не выдаст, свинья не съест... Выдаст. Больно говорливый по пьянке...

         Руки сами полезли искать несуществующие карманы халата... Спокойно. Сейчас всё выяснится.

         - Расскажи.         

         - Да рассказывать-то особенно нечего. Просто так поболтали. Она расспрашивала о тебе, пыталась выяснить, что ты за человек. Я ей сказал когда ты дежуришь. Чтоб позвонила или зашла. А она отшутилась как-то. Не помню... Мол, гордость девичья... А какая у них нынче гордость? Ты с ней встречался, что ли?

         - Нет.

         - Странно...

         - Что?

         - Она была... Ну, как тебе сказать? Как будто на ней вина висела перед тобой. Ты с ней не виделся после? То есть перед..?

         - Нет. А что ты ей про меня сказал?

         - Сказал, что ты отличный парень. Надёжный. Что с тобой интересно.

         - Ты действительно так считаешь?

         - Конечно. Но знаешь, как только разговор конкретным становился, она сразу в сторону. И вставала постоянно, склянки перебирать. Переставляла их с места на место. Потом вдруг бумажки какие-то стала заполнять. Я ей даже посредничество предложил. Насчёт тебя.

         - А она?

         - Отмолчалась. А когда я уходил, говорит, то ли мне, то ли самой себе: «Интересно, каким он будет лет через десять? И с кем.».

         - А ты?

         - А я ей сказал, что ты будешь великим врачом, хирургом или анатомом. И с ней. А она засмеялась.

         - И всё?

         - Всё?

         - И больше она тебе.., вы с ней ни о чём не говорили?

         - Вроде нет. А почему ты спрашиваешь?

         - Просто так... Поскольку и не подозревал, что она обратила на меня внимание, - нашёлся я. - Я ведь ниже её.

         - Ну и что?

         Из дверей выходит Игорь.

         - Эй, мужики! Вас там обыскались. Носилки в травму, с переломом голени и сотрясением.

         - А Вадька с Холодцом? - спрашивает Боб. Ему не хочется заканчивать разговор.

         - Вадька с Холодцом выясняют, кто из них дурнее, - ухмыляется Игорь.-  Дурак нынче пошёл образованный.

         - Пошли, Боб. Мы же сами вызвались, - говорю я.

         ...Мужик тяжеленный, да и мы не то, что давече. Слегка штивает, когда несём.

         В павильоне номер двадцать тишина и покой. Первая травма за вечер. А иногда на трёх каталках в коридоре ждут очереди. Кого только не привозят! Открытый перелом бедра, сдавливание тазовых костей... Жуть! Везде бинты, кровища, стоны, вопли... Холодец рассказывал, что один мужик, когда ему сустав на место ставили, от боли врачу врезал. Челюсть сломал.

         - С почином вас, - говорит Боб двум подскочившим медсёстрам, перекладывая мужика на каталку.

         - Типун тебе на язык, - охают девицы.

         - Типун - не шанкр, - философски изрекает Боб. - Давайте, девочки, созвонимся попозже, если работы не будет. Мне нравятся брюнетки, а моему коллеге - блондинки. Идёт?

         - Давайте, - отвечает блондинка и многообещающе смотрит на меня. - А вы разве не спите?

         - Санитары никогда не спят! - заявляю я. - Только изредка, после закрытия гастронома. А кого к телефону звать?

         - Таню или Лену, - говорит брюнетка.

         - А вы кто?

         - Таня.

         - Тогда мне Лену.

         Блондинка звонко смеётся. Смех немного портит её. А так она очень стройная и симпатная. А может, это по пьянке кажется?

         - Что-то я вас, Лена, раньше здесь не встречал.

         - А мы только  два месяца работаем. И вас тоже впервые видим, Гоша с Борей, - и опять смеётся.

         - Девочки! - высовывается из кабинета лысоватая голова травматолога. - Идите помогать.

         Девицы исчезают.

         - Слушай, Боб, а откуда они нас знают-то?

         - Нас все медсёстры знают. Кстати, Леночка-то ничего. Форсируй.

         - А ты со мной пойдёшь?

         - Пойду, за компанию, а потом смоюсь. Всё равно бесполезно.

         - Это ещё почему?

         - Эту Таню травматолог трахает. Вот этот самый.

         - Ты уверен? - поражаюсь я его осведомлённости.

         - Вполне. Я уже к ней клинья подбивал. Так что сегодня не обломится.

         Игорь ругает нас за задержку, сбрасывает у приёмного и, убедившись, что больных пока нет, уезжает куда-то вглубь территории «по делам». Ясно...

         Заходим в подсобку. Холодец с довольной рожей смотрит на Вадьку, который стоит на карачках под столом и гундосит государственный гимн Советского Союза. Проигрался... Допев, Вадька вылезает из-под стола со словами «в рот его», имея в виду, по-видимому, одновременно и Союз и гимн.

         - Хреново спел, - издевается Мишаня. - Ну, ничего, в армии научат.

         - Не пойду я в вашу долбанную армию, - отдуваясь, говорит Вадька.

         - Ещё как пойдёшь, если не поступишь.

         - Вот уж, болт на горло. У меня менингит был в детстве.

         - Правда, что ли?

         - Вот те крест. В младенческом возрасте. Таких не берут.

         - Действительно не берут, - разочарованно говорит Холодец. - Ведь после менингита становятся идиотами. Повезло тебе...

         - Пошёл ты...

         - Слушай, Мишаня, - вставляю я. - Вот представь, что я не поступлю этим летом.

         - Запросто, - отвечает Холодец.

         - Тогда надо будет как-то косить два призыва, осенний и весенний. Не подскажешь? Это и для Боба тоже актуально.

         - Как не подсказать? Подскажу. Есть несколько вариантов. Некоторые кретины карбид глотают, чтоб язву с прободением получить, другие предпочитают суицид. После суицида - в психушку.

         - Зачем?

         - Затем чтоб встать на учёт. В нашем образцовом сосическом обществе попытка самоубийства - есть хроническая ненормальность.

         - А, по моему, наоборот, - замечает Боб. - Я, кстати, так поступить и собираюсь. Вены перережу, пусть госпитализируют. А как с учёта снимать будут - повторю. Они ведь в скворешнике сразу на несколько лет на учёт ставят.

         - Где? - переспрашиваю я.

         - В Скворцова-Степанова. Что я, дурачком не смогу прикинуться?

         - Тебе и прикидываться не надо, - ворчит Холодец. - Но на самом деле, закосить на психиатрии - волчий билет на всю жизнь. Да и непросто тебе будет их объехать. Они там всякого насмотрелись. Для тебя же, Гошка, главное - не совсем от армии освободиться, а призывы пересидеть.

         - Вот я и спрашиваю, как?

         - Во-первых, не ходи по повесткам и, главное, не расписывайся в их получении. Пусть родичи говорят, что тебя нет. Уехал. И, таким образом, проволынь до последних дней призыва. Они тебя всё равно через работу найдут. Через военный стол. Тогда сразу ложись на обследование. Прямо здесь.

         - А симптомы?

         - Симптомы осенью и весной должны быть разные. Лучше всего - язва, менингит и сотрясение. Прочти учебник по внутренним болезням. Я принесу. Будешь жаловаться на изжогу, отрыжку, боли в дуоденальной области. - С этими словами Мишаня пребольно тычет меня здоровенным пальцем под рёбра.

         - Ой!

         - Правильно. Так и отвечай. Говори, что болит натощак, а как пожрёшь - отпускает. Держать тебя будут недели три.

         - Ладно. Это осенью. А менингит-то я как себе сделаю? Вадька ведь уже не заразный.

         - С менингитом ты и сегодня можешь лечь.

         - Это как?

         - Прыщ у тебя на лбу. А в сочетании с очень высокой температурой - это симптом менингита. Главное, не давай ему проходить. Расчёсывай грязными пальцами. Температуру на градуснике, я надеюсь, ты набъёшь. Перевернул в кулаке, и о ладонь пару раз. Понял? С этим тебя любой врач обязан госпитализировать. Причём, на носилках. Мы и отнесём. А из больницы раньше чем через десять-пятнадцать дней не выпишут. Пока анализы, туда-сюда... Да и в больнице можешь им предъявить какую-нибудь другую симптоматику. Печёнку или почки. Они с ними тоже быстро разберутся, но всё равно обследовать будут. Ты часто ангиной болеешь?

         - Бывает...

         - Вот. Миндалины можешь удалить. Ещё неделя. А, на худой конец, сотрясение. Стукнись затылком об стенку или попроси кого. Главное - чтоб шишка была. Придёшь к нам в приёмное, скажешь, что со скамейки упал. Тошнота, рвота, головокружение, понял? Тогда опять-таки на носилки - и в травму. По закону - двадцать один день.

         - В травме бы я полежал, - говорю я, вспоминая стройную блондинку. - Спасибо, Мишаня. Я усёк. Хорошо, что школу в шестнадцать лет закончил. Можно два раза поступать. Надеюсь на этот раз проскочить.

         - И вообще, - продолжает Холодец. - Ты ленинградец, а это уже диагноз, как говаривал один сержант.

         - Ну и что же, что ленинградец?

         - Да я уже о другом... Тебе пробиваться труднее будет. Ты обрати внимание на некоторых иногородних. Например, на нашего брата-санитара Виталика Одинцова. Я с ним вместе три года назад поступал. Сейчас он староста курса.

         - И что Виталик?

         - Он будет большим боссом. «Б» в квадрате.

         - Почему именно он?

         - Виталик иногородний. У него в Питере никого нет. Поэтому к концу последнего курса он женится на ленинградке и останется тут.

         - А причём тут карьера?

         - Видишь ли, иногородние обладают более низким порогом для совершения неблаговидных поступков. Чуть более низким. Но этого вполне достаточно чтобы обскакать вас, туземных олухов. Эволюционный закон искусственного отбора.

         - Давайте ещё возьмём, - предлагает пригорюнившийся Боб. - Бормотухи. Бутылки четыре. Сразу всё пить не будем. Пускай стоит. И на опохмел. Носилочки отвёз - пол-стаканчика принял. Стимул будет.

         - А кто пойдёт? - спрашивает Вадька. Смена его кончилась, о чём никто уже, включая него, не помнит.

         - Я предложил, я и пойду. Давайте быстренько по два рубчика. Закусь есть. А то лавка закроется.

         Собираем деньги. У Вадьки только рубль с мелочью. Всё равно хватит...

         Боб, изогнувшись как цирковой артист, развязывает тесёмки на спине, ссучивает рукава халата, хватает Вадькину сумку и прямо в рубашке ныряет за дверь.

         - Вадька, - спрашиваю я. - А тебе от бати не нагорит, что ты явишься в таком состоянии?

         - А я и не явлюсь! - заявляет Вадька. - Я им сказал, что сутки работаю. А  спозаранку батя на работу уйдёт. Кстати, знаете, что он тут на днях отмочил?

         Вадькин отец работает хирургом в милицейской больнице и относится к алкоголю не менее лояльно, чем его пациенты. Однако, дело своё знает и пьёт редко. Но метко. Да и дома у них полный шкаф коньяков, водок и ещё чёрт знает чего. Дарят.

         - Так вот, - продолжает Вадька. - Где-то в час ночи звонок. Открываем - впадает батя, а за ним торчат два мента. Пожалуйста, говорят, Николай Василич, не обессудьте, коли что не так. А батя лыка не вяжет. У него в тот день банкет был. Защита чья-то. Ну и наклюкался. Но всё  помнит, паразит. Только как с банкета уходил, не помнит. Проснулся в троллейбусе совершенно в другом конце города, начал выходить и загремел костями. А тут эти два мусора подлетели. Хвать его, причём в грубой форме, и поволокли. А батя помолчал-помолчал и говорит: «Значит так-то вы, падлы, со своими обращаетесь...». Те опешили. Кто ты, мол, такой, спрашивают.

          - У вас, говорит, работаю.

         - Где?

         - В больнице.

         - Кем?

         - Хирургом.

         Так они его в газик, и домой под личным конвоем. Мало ли что? Сегодня они его в вытрезвон, а завтра-послезавтра он им на столе кокарду в жопу зашьёт. Не говоря уже о том, что батя от любой квитанции наутро отмажется. Хоть и менты, а тоже соображают.

         Мы с Холодцом одобрительно смеёмся. Нам, выросшим без отцов, нравятся взрослые мужики, особенно те, кто может и здорово работать, и хорошо поддать. Везёт Вадьке...

         - Как вы думаете, что Боб притащит? - спрашиваю я.

         - Думаю, вермут за рубль двадцать две. Не люблю я его, - отвечает Холодец.

         - А я люблю. Лучше, конечно, венгерский, но и наш тоже пить можно. А ты что из бормотухи предпочитаешь?

         - Портвейное вино, - говорит Холодец, проглатывая в первом слове букву «в». - Хотя всё равно лучше водяры ничего нет.

         - Мишаня, - спрашивает Вадька. - А правда, что водку Менделеев выдумал?

         - Неправда. Хотя он и занимался исследованием растворов, в том числе и спиртовых.

         - Батя говорил, что именно он определил оптимальное содержание спиртяги в воде - сорок процентов. Это и была его основная работа. А периодическая система - так, случайность. То ли во сне, то ли с похмелья.

         - Вряд ли он когда-нибудь был с похмелья. Хотя, если вспомнить литературу, то многие наши учёные отдали, так сказать, должное этой проблеме. Сеченов на себе опыты ставил. Не без удовольствия, надо думать. А Бехтерев установил безопасную для организма суточную дозу водки. Я точно не помню, но где-то около стакана. Павлов его потом за это в прессе ругал. Он-то к тому времени уже завязал, воду пил на банкетах из персональной водочной бутылки, и другим из неё наливал, подъябывал.

         - Так вредно её всё-таки пить или не вредно? - вновь встревает Вадька.

         - В определённых дозировках, думаю, полезно, - отвечает Холодец.

         - Это-то понятно... Непонятно, что значит в определённых дозировках. Лично я бы ещё пару бутылок бормотухи определил. Одну сейчас, а другую утром, против стресса. У бати есть любимая присказка, что алкоголь в малых дозах безвреден в любых количествах...

         Толкнув дверь ногой, влетает Боб. В его руках расползающаяся охапка пол-литровых сосудов с почти чёрной жидкостью.

         - Боже мой, - вздыхаю я, принимая у него товар и ставя бутылки поочерёдно на стол. «Солнцедар». Дешевле и хуже не бывает.

         - Шесть! - бодро докладывает гонец. - Еле донёс.

         - Ну и пуркуя так много? - спрашивает Холодец.

         - Как это много? - недоумевает Боб. - Я бы и седьмую взял, да полтинника не хватило. Дай, кстати, полтинник, я ещё схожу.

         - Что с тобой говорить? - вздыхает Мишаня и добродушно машет на него рукой.

         Медленно входит Игорь. Поглядев на бормотушную батарею, тихо и протяжно присвистывает, и небрежно бросает на стол две небольшие бумажки и связку ключей. Только что сам забрал у дежурного врача, чтобы нас не светить.

         - Заявочки из урологии и из хирургии.

         - Ну что, все поедем? - спрашиваю я. - Так быстрее будет.

         Медленно выходим в коридор. В морг никому ехать, естественно, неохота. Едем вместе именно потому, что каждый боится. Игорь при этой процедуре никогда даже из кабины не выходит. А мы в такой подпитой компании выкаблучиваться друг перед другом будем. Это я заранее знаю. И действительно, подумаешь, жмура вынести?

         Вадька уже залез за шкаф и выгреб парусиновые носилки с пятнами посредине с обеих сторон, намертво въевшимися в ткань. Боб вынимает из бельевого ящика две старые простыни.

         - Бери три, - советует ему Вадька. - Не будем же мы дважды туда-сюда ездить.

         Игорь с Мишаней забираются в кабину, остальные с носилками - в кузов. Машина трогается. При этом Вадька не удерживается на узенькой боковой скамеечке и таранит башкою тощее брюхо примостившегося напротив Боба. Соответствующие комментарии, кулак Холодца, грозящий нам через заднее оконце кабины, Вадькино ворчание... Стоп. Машина разворачивается, причаливая кормой к дверям павильона. Урология. Боб берёт с собой одну простыню, я помогаю Вадьке вытащить носилки, а он мне при этом не упасть. Движения отработаны, заучены. Холодец остаётся в кабине.

         Павильон уже закрыт. Звоним, долго нажимая на розовую кнопку. Наконец, выскакивает дежурная сестра и коротко бросает:     

         - Второй этаж, следующая комната за лифтом.

         Входим в просторный больничный лифт, поднимаемся. Другая медсестра, завидев нас, подскакивает, зажигает в соответствующем помещении свет и поспешно сматывается.

         Молча, первым  Боб, проникаем в помещение. Тело лежит на носилках, снятых с каталки, и накрыто простынёй. Я снимаю её, имущество отделения урологии. Жмур, сухонький старичок, уложен как полагается, ровно, и челюсть подвязана. Из него торчат какие-то трубки. Сколько и откуда - не замечаю, смотреть противно. Теперь часа полтора слюну сглатывать буду, чтобы не травануть.

         Накрываем умершего своей простынёй. Я беру его за тощие лодыжки, Боб за накрытую простынёй голову, а Вадька придерживает урологические носилки, чтоб не перевернулись. Кто знает, может быть он снизу прилип... Приподнимаем лёгкое тело, перекладываем. Я разворачиваюсь, приседаю, хватаю рукоятки и жду сигнала. После Борькиного «Хоп!» выпрямляюсь одновременно с ним. Всё грамотно. Боб первым поднимет - труп на меня сползёт, будет ногами мне в поясницу упираться.     

         Заходим в лифт и стоим, не опуская носилок. Вадька нажимает на «один»... В машину я заскакиваю первым, держась левого борта. Вдоль правого Холодец уже расстелил простыню. Правильно, не на пол же человека класть.

         Следующая остановка у хирургии. Не открывая дверей автомобиля, перекладываем труп с носилок на простыню, накрываем другой, быстренько выскакиваем и захлопываем дверцы. Неподалёку от входа в павильон стоит застывшая группка людей. И чего здесь делают в такое время?

         События повторяются. Только этаж третий, лифт не работает и покойнице лет сорок пять. Большие одряхлевшие груди словно скатываются с тела. Живот залеплен огромным куском марли и лейкопластырем...

         Выходим из павильона, и тут, стоявшая около него группа оживает и с воплями бросается к нам. Родственники. Хуже не бывает.

         Баба кидается на носилки:

         - Родненька-а-а! Что ж они с тобой сделали-и-и..

         Врастаю в асфальт. Главное - носилки не выпустить. Но тяжесть неимоверная. Ещё секунда, и уроню рукоятками себе на ахиллы...      Подскакивают Вадька и Холодец, какой-то мычащий мужик отрывает женщину от тела. Воспользовавшись моментом, подлетаем к машине. Мгновенно ставлю одну рукоятку на поднятое бедро, освободившейся рукой распахиваю створки кузова и ныряю вовнутрь, наступив ногой на лежащий рядом труп. Следом, матерясь, заскакивают ребята. Игорёха рывком трогает с места, рискуя высыпать и мёртвых и живых, и автомобиль, маша незакрытыми дверцами, отрывается по тусклой аллее.

         Лица у всех как маски. Пальцы впились в крашеную древесину сидений. Нутро дрожит. Мертвяки слегка колеблются сбоку набок... Игорь гонит как сумасшедший, словно стремится добавить нам халтуры, и лишь перед самым поворотом к моргу сбрасывает скорость.

         Открываю непослушными руками замок решётки, затем следующую толстенную и тяжёлую дверь и наваливаюсь на неё плечом. Вадька врубает освещение, а Боб с Холодцом вытаскивают носилки и спускаются в полуподвал морга. Мы с Вадькой возвращаемся в машину, потуже заворачиваем труп старика и выносим его прямо в простынях следом за ними.

         Лампы в морге яркие, чёткие. На четырёх широченных столах из серого мрамора относительно свободно. Жмуров всего шесть или семь, и места достаточно. Мы с Вадькой справляемся быстрее - осторожно забрасываем старичка на мрамор и выдёргиваем из-под него простыни. Боб и Мишаня ставят носилки правыми рукоятками на стол и приподнимают левые. Труп начинает медленно сползать. Холодец придерживает его за плечо, не давая перевернуться, а Боб высвобождает носилки. Готово...

         На улице начинаем глубоко вдыхать, хотя знаем, что избавиться от въедливого трупного запаха морга удастся не сразу, только через несколько часов, а может и лет. И руки тоже никогда не отмыть. Ну и работка!

         - Который час? - спрашивает Боб.      

         - Начало двенадцатого.

         - Не дай Бог, в приёмное больных привезли.

         - Во кино, мужики! - удивлённо восклицает Вадька. - Я опять тверёзый! Ладно, чичас ещё одну врежем, и домой поеду.

         - Ноу проблемс, - спокойно отвечает Боб, доставая из-под халата бутылку «Солнцедара». Как он не разбил её, непонятно. Эквилибристика какая-то.

         Обуваем пузырь из горла прямо возле морга. Соизволивший вылезти из-за руля Игорь, забирает пустую бутылку в кабину.

 

                                                        Н О Ч Ь

 

         Сижу на скамейке возле приёмного. Ребята вошли вовнутрь, а я приотстал. Надоело всё. Пить больше неохота. Ничего неохота после морга. Какие они там все голые. И старые и молодые... Лариса, наверное, тоже так лежала. Хотя нет, она ведь изуродована была. Боже, как это я её упустил? Хотя всё равно ничего бы не вышло. Больно она была простая. И добрая. И доступная.

         Сама меня нашла. Подкараулила возле институтской общаги. Небось, в окно смотрела. И чего? Погуляли немного, поговорили ни о чём. Торопился я...

         А потом этот сосед мой по лестнице, Вовочка-наркоман. Машина ему была нужна пятикубовая. Пообещал я по пьянке, а на следующем дежурстве зашёл к Лариске, наплёл чего-то. Она, бедная, поохала, но шприц дала. После этого, ещё с ней встречались. Тайком. В кино ходили, на хоккей. Но между нами так ничего не происходило и, в конечном итоге, не произошло. Словно друзья. Только напряжёнка сплошная. Боялся я её, что ли? Вряд ли. Скорее, себя боялся. А она ждала. Просто ждала, когда я перестану трусить.

         А потом будто чёрт меня дёрнул. Пригласил я её. День рождения был, что ли? В общем, пьянка какая-то. Хата огромная, комнат пять. Кореша Вовочкины под кайфом. Коньяку и шампанского - море. И Лариса со мной, весёлая, пьяная. Дальнейшее слабо помню. Помню только, что лежу на ковре, а приятель Вовочкин, здоровый такой, метра под два, Лариску на койке мацает. Тихо так... И шёпот:

         - Да он всё равно спит, обрубленный. На кой он тебе?

         А Лариска что-то отвечает, но совсем неслышно...

         Долго они так препирались. Тот держит её, а она и не вырывается, только шепчет. Вскочила бы, дала по морде...

         А Вовочкин приятель всё больше распаляется и чуть ли не в голос:

         - Если он сейчас проснётся, я убъю его, мозгляка, - и начинает её раздевать.

         Мне всё видно. Как он лежит на левой её руке, правую держит своей правой, заведя за голову, а левой расстёгивает и гладит, вытаскивает кофту из-под юбочного пояска, снимает с одной руки, выдёргивает из-под спины, ворочая Ларису будто куклу. Потом комбинацию так же вытаскивает, почти срывая. Застёжка лифчика, сорвавшись, щёлкает. А он обезумел. Колготки и всё под ними, юбку... Одежду с себя... Одеяло натянул сзади, Ларисы уже и не видно. Видно лишь как он устраивается на ней, влезает между бёдер. Сразу ему никак в неё не войти, а потом как в растопленное масло - раз, два и всё... Приподнимается и ещё пробует, не стоящим уже как следует. Но затем постепенно заводится и начинает медленно, с паузами, смачно... Даже одеяло сбросил. Лариса теперь вся сбоку открыта. А я уже как будто и не я, а он. И она не с ним, а со мной. И я в ней. И я не могу больше, не выдерживаю. Желание распирает меня изнутри и толчками выбрасывается наружу... И я лежу, мокрый, на спине, и мне никак не заставить себя подняться. Их я не вижу, только слышу как кровать поскрипывает, а потом резко вскакиваю и, не глядя, ухожу, даже не хлопнув дверьми. Так и оставил их открытыми, и комнатную, и лестничную. И их...

         - Ну конечно, - орёт на меня хмельной Вадька. - Как работать, так вместе, а как пить, так врозь! Иди, догоняй! Мы тебе оставили.

         Догоняю. Отрыв небольшой - пол-стакана бормотухи, но ветер встречный и ленточка, на которую грудью падают, далеко, и я боюсь, что следующего рывка мне не потянуть. Надо держаться поближе к Игорю...

         В приёмном покой и тишина. Больных нет. Врачей и сестёр не видно. И им нас тоже не видно. К полному обоюдному удовлетворению. Холодец и Боб дремлют в подсобке, разместив буйны головы меж стаканов и бутылок. Вадька спит в коридоре на одном из топчанов. На другом топчане курит Игорь, стряхивая пепел в пустую кофейную банку. Он аналитически оглядывает меня, потом уничтожающе смотрит на лежащего Вадьку, переносит пустой взгляд на потолок и говорит, обращаясь ко мне:

         - Молодец. Хорошо несёшь. Эти все уже готовы, в том числе и Холодец.

         - Устали.., - небрежно отвечаю я, польщённый его похвалой.

         Игорь лезет в карман куртки и достаёт несколько разнокалиберных упаковок - седуксен, ноксирон, кодтерпин, затем прячет седуксен обратно. Я с интересом наблюдаю за ним. Названия известны, но хавать колёса мне ещё не приходилось.

         - Какова доза? - спрашиваю я.

         - Доза двойная, - усмехаясь моему невежеству, отвечает Игорь. - Двенадцать таблеток кодтерпина и одна ноксирона. Умножай на два.

         Он неторопливо выдавливает в ладонь таблетки, слегка подбрасывает их и спокойно отправляет всю пригоршню в рот. Его кадык единожды приподнимается и встаёт на место.

         - Но они же горькие, - непроизвольно шепчу я. - Ты что, действительно зараз двадцать шесть колёс проглотил, не запивая?

         - Конечно, - с достоинством отвечает Игорёха. - Я могу и двадцать шесть порошков проглотить. Какая разница?

         - Порошки сыпучие. Их так сразу не проглотишь.

         - Не болтай ерунды.

         - Мне сразу два аспирина не проглотить без запивки.

         - Хочешь попробовать? - неожиданно предлагает Игорь.

         - Не знаю, - неуверенно отвечаю я. - Я ведь уже поддатый.

         - Это, конечно, тоже плохо, но ты уж лучше пей.

         - Я и пью.

         - Часто?

         - Понемногу почти каждый день, помногу - чуть реже.

         - Зря.

         - Почему?

         - Потом бросить не сможешь.

         - Смогу. Это для меня не очень интересно, но такова среда. Да и сам кайф мне не нравится.

         - Это другой кайф, - назидательно произносит Игорь, и повторяет: - Это совсем другой кайф.

         - Кайф есть кайф, - говорю я.

         - Ты не понимаешь.

         - Тогда дай, - неожиданно выбалтывает мой язык.

         - Зачем тебе сейчас? Ты уже бухой. Будет не то не сё. И блевануть можешь.

         - А если самую малость?

         - Зачем?

         - Сам не знаю. Забыться хочу.

         - Забыться или забыть? - усмехается Игорь, приводя меня в трепет.

         - Хрен его знает... Дай.

         Игорь достаёт начатую упаковку кодтерпина, выдавливает мне на ладонь оставшиеся четыре таблетки, добавляет таблетку нокса и, так как совместимых колёс больше нет, высыпает в мою подставленную руку два белых порошка.     

         - Это почти то же самое. Постарайся закинуть их как можно дальше, к самому горлу и сразу глотай. Не давай во рту рассыпаться. Хочешь, воды принесу?

         - Не надо.

         Я широко раскрываю пасть и швыряю туда пригоршню, звонко шлёпнув себя при этом по губам. Порошки осели на нёбе, из пяти таблеток в пищевод проскочили только две. Я глотаю ещё и ещё... Ворочаю языком - вроде бы ничего больше нет, но лекарства уже всосались в слизистую, горькие и вяжущие. Во рту стало сухо, а новая слюна никак не вырабатывалась.

         Игорь тихо смеётся, глядя на мою перекошенную физию.

         - Сядь поближе к батарее, прислонись.

         - На фига?

         - Садись, говорю. И скажи спасибо, что их в это время топят.

         Пододвигаюсь к батарее. Действительно, она горячая. Даже чересчур. Жжёт через халат и рубашку. Слегка отодвигаюсь и ощущаю как из живота к макушке поднимается другая горячая волна. Ощущение необычно-ленивое, но не дремотная усталость, а, скорее, покой. По крайней мере, прерывать его не хочется. Не хочется ни вставать, ни говорить. Игорь тоже ничем мне не мешает, да я уже и не смотрю на  него. Я ничего не чувствую, кроме покоя и тепла. Время потихоньку уползает, и мне за ним не уследить...

         Игорь включает машину и, вихляя, едет по площади. В него въезжает легковушка и, отскочив от резинового бампера, отлетает в сторону. Игорь переворачивается на кузов, смешно пружинит и вновь встаёт на колёса. Колёса разъезжаются и шипят, медленно меняя цвет на лепестковый. В лобовом стекле отражаются ласточки, пересекающие облачное небо. Потом прошёл короткий грибной дождь и снова всё высушило жаркое солнце. Прибой швырнул на берег ракушки, которые рассыпались в белый песок. Огромный серый корабль ушёл на дно, а за ним ушло и море, обнажив каменные кресты и надгробия. Ворвавшийся ниоткуда Игорь повалил их как картонные и развернулся. Из его кузова разом на четыре лапы выпал Мишаня и затряс бестолковой башкой, кладезем премудрости и знаний. Бубенец на его шее мелодично зазвенел и угас. Мишаня подцепил когтем с земли на глазах созревающий персик и довольно схрумкал. Неуловимые солнечные блики спрятались в завитках его плюшевой шерсти, стёртой на коленях и локтях. Саблезубая пасть заулыбалась. Словно что-то вспомнив, Мишаня приподнялся, правой лапой раздобыл у себя под брюхом моржовый хрен и начал, помахивая, мочиться на постриженную траву. Из травы возник маленький росточек, быстро увеличился в длину и стал Бобом, результатом прививания подсолнуха к конопле. Головка у него жёлтая, с поэтическими семечками, а листья можно сушить и курить. Сушить и курить. Гибридный Боб покачивается и смеётся, и чёрные налитые семечки прыскают во все стороны. Сразу становится эстетически красиво. Люди вокруг ходят и кланяются, и называют друг друга художниками. Кто-то из них привязывает Боба к дрыну, чтоб не качался, а Боб опять смеётся, и прыскающие семечки в нём бесконечны. И все любят Боба, потому что он излучает. И делится своим кайфом с друзьями. И кайф этот естественный, нутряной. Он лёгок и тоже бесконечен, поэтому его не жалко. Ветер подхватывает кайф и переносит на огромные расстояния над головами застывших интерполовцев через океаны и континенты по адресам любимых. А в длиннющем коридоре все стены разрисованы цветами и прочей хернёй. Становится немножко приторно от красоты, но цветы раздвигаются и появляется Вадькина наидобрейшая остроухая морда, а затем и сам Вадька. Хвостище его мечется вправо-влево, того и гляди, обломится. Глазищи зыркают, лапы расставлены широко и уверенно. Хорош кобель! Без медалей видно, чемпион породы. Медали Вадьке не нужны по идеологическим соображениям. А служит он замечательно. Верный слуга народа. В неофициальном зачёте. Тупые углы обнюхал, острые и прямые пропустил, подбежал, и тянет нежными зубами за рукав. Мол, пойдём, опохмелимся. Я руку выдёргиваю, а он не отпускает, упирается, аж землю вспахал. Наконец, я ослаб, будто поддался, а сам как дёрну на себя! Отобрал. Человек всегда умнее. Чего теперь лаять-то? Не пойду никуда. Отвали. Какие больные? Сам ты больной. Отвали, говорю. Не хочу никакой бормотухи. Отпустите меня. Не хочу. Ну и что? Да сосёте вы... Ах ты, господи!

         Коридор качается. Я сижу на топчане, а топчан плывёт. Надо мной навис Вадька, косой как башня в Пизе. Игоря нет. Утонул, наверное, в прибое.

         Тащу чугунные носилки с каким-то памятником на них. Вадька идёт передним, а я за ним, почти не открывая глаз. Прямо, налево, три ступеньки вниз, дверь, направо, в машину. Игорь на месте. Куда-то едем. Скорей бы всё это кончилось. Хочу обратно в Наркоманию... Лифт в корпусе не работает... Постепенно трезвею и начинаю слушать и почти понимать. Вадька торопит, потому что Холодец и Боб сидят в подсобке с «Солнцедурью» наизготовку. Ждут.

         Подъехав к приёмному и приоткрыв дверцу кабины, Игорь заботливо осведомляется о моём здоровье и,  приняв неуверенное «застрелись» за утвердительный ответ, остаётся на месте. Печку,  наверное, включил и балдеет...

         Боб с Мишаней, не трезвее Вадьки, сидят в подсобке и пытаются разговаривать о взаимной и не взаимной любви. Вид у обоих разнесчастный. Из четырёх оставшихся бутылок, две стоят нетронутыми, у одной заблаговременно сдёрнута пробка, а содержимое последней разлито по 125+1 грамм.

         Выпиваем... Винище пошло плохо. Внутри начал созревать тошнотный ком. Замутило... Спешно закуриваю. Дым частично замещает терпкий блевотный привкус... Разговор не клеится. Все чересчур усталые и пьяные.

         - Надо добавить, - мудро изрекает Холодец. - А то ни туда ни сюда.

         - Ни тпру ни ну! - подмигивает мне Боб.

         - Не два не полтора, - передразниваю я обоих.

         - Не дать не взять, как при месячных и ангине, - завершает Вадька.

         Обстановка немного разряжается, но веселье искусственно и недолговечно. Лучше бы спать легли. И бормотухи бы осталось каждому по пузырю. Ан нет, Боб теперь до утра не остановится, будет с Холодцом философствовать до тех пор пока всё не допьёт. Ну а я-то с ними зачем? Стадный рефлекс или алкоголизм? Или и то и другое? Зато как все. Не хуже. Вон, Холодец какой здоровый, а не трезвее меня.  Отказаться бы сейчас... Не резко, не послать всех, а тихо признаться: «Спасибо, ребята, я больше не хочу».

         - Поехали! - командует Боб, берясь за стакан.

         - Спасибо, ребята, я больше не хочу, - говорю я и выпиваю.

         Все одобрительно смеются и пьют, салютуя мне стаканами. Никто не видит и не понимает, что мне худо. А мне действительно худо. Теперь необходимо сделать паузу, выкурить папиросу и поддержать разговор, при этом не показывая виду. Этикет.

         - А беломору ты тоже не хочешь? - ухмыляется Холодец, протягивая мне пачку.

         - Нет, благодарствую, - говорю я, угощаясь его папиросой.

         Однако, на этот раз беломор не помогает. Тошнотворная жидкость неотвратимо поднимается по пищеводу и, перелившись через край, заполняет рот. Кладу папиросу и, изобразив на лице улыбку, глотаю... Блевотина уходит, но недалеко. Глаза ничего не видят из-за навернувшихся слёз. Опершись о стол, медленно поднимаюсь, нашариваю дверную ручку и выскакиваю в коридор. До сортира шагов десять и один поворот. Дежурная врачиха может увидеть, плюс сёстры... А, нехай! Перехожу на спортивный шаг. Блевотина переполняет рот. Держу её зубами, но она всё же выпрыскивает тоненькой струйкой, стекает по подбородку. Только б не было занято...

         Рву дверь на себя, нашариваю выключатель и сгибаюсь над размытыми очертаниями очка. Нутро как отравленный колодец. Первая порция вина вперемешку с нашинкованной закуской выплёскивается без напряжения... Слегка лучшает, но я знаю, что это временно... Немного отдышавшись, засовываю два пальца поглубже в рот и скребу ими корень языка. Блевотина вновь поднимается, но для того чтобы извергнуть её, нужно напрячь мышцы живота и гортани. Из глотки вырывается хрип, наверняка слышный в коридоре, но мне его не остановить, а беззвучно уже не блюётся... Опять глубоко дышу, опершись склизкой ладонью о крашеную стенку, и повторяю процедуру... На сей раз блевотина горькая, то ли желчь, то ли водка. Цвет почти прозрачный. Значит, водка. Объём очень маленький. Значит, желчь. Потому что водка всосалась в кровь. И в мозг... Башка светлеет, хотя, возможно, мне это только кажется. Ноги дрожат и не держат. Шаг - и свалюсь, рухну на копчик. Диафрагма болит, надорвался, что ли? Игорёха.., Боб.., все уроды.., морфинисты-вейсманисты... Сам урод. Чуть на иглу не сел. Повезло. Организм выручил, не подкачал. Надо умыться...

         Поворачиваюсь к раковине. Вода холоднющая. Руки сразу окоченели, пальцы сводит... Плещу на морду водой, смывая блевотину и слёзы... Начинает слегка потряхивать. С силой, до боли растираю лицо вафельным полотенцем. Надо поспать, если больных не будет...

         Выбираюсь в коридор. На цыпочках прохожу к предбаннику и, сняв с вешалки тёплый больничный халат, заворачиваюсь в него и ложусь на топчан, поближе к злосчастной батарее... Теплеет, но жар не переходит вовнутрь, поэтому не уснуть. И мотор колотится как бешеный. Чтоб я сдох. Чтоб меня птички склевали...

         Потолок плывёт. Плафоны качаются. Взаправду помираю, что ли? Надо кого-то позвать. Всё-таки больница. Нет сил крикнуть. И желания. Что это, конец, или просто крыша поехала? Хорошая крыша едет сама по себе... Страшно-то как, Лариса...

         Да разве он почувствовал тебя? Ощутил, какая она, твоя кожа?

         Натолкнулся языком на полупрозрачный перламутр?

         Задохнулся в душистых стеблях волос?

         Доставил счастье, вырвал хотя бы стон наслаждения?  Хотя бы вздох?

         Да..?

 

                                      ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ  ФИНИШ

 

         Какая ты спокойная...

         Знаешь, что я не могу глаз от тебя отвести.

         Раздеваешься медленно, лениво, почти без стеснения.

         Движения рук, изгибы тела. Нежно, неспешно...

         Наклон. Груди качнулись вперёд и вновь легли.

         Соски маленькие как созревающая земляника.

         Тело выпрямилось до лёгкого прогиба в пояснице.

         Подбородок вздёрнут, губы улыбаются.

         Ноги по щиколотку в белом. То ли ковёр, то ли снег.

         ...Аккуратно разломленный гранат. Зёрна крупные, налитые, блестящие.

         Что-то говоришь, но я ничего не слышу.

         Подходишь, начинаешь расстёгивать мою куртку, рубашку.

         Пальцы замёрзшие, быстрые.

         Прикоснутся.., и сразу исчезают.

         Я ловлю их губами, сжимаю прохладные подушечки.

         Ощущаю оттенок въевшегося йодного запаха.

         Ты смеёшься, шепчешь, нехотя вырываешь руки.

         Глаза сияющие, преданные, ошеломлённые.

         Свободные прямые волосы качаются, гладят твоё лицо.

         И я целую твои пугливые веки,

         Синеву от бессонных ночей под глазами.

         Слегка выпирающие скулы, мочки ушей, ямочку на подбородке и...

         Губы, губы, губы...

         Я не спешу...

         Я на доли секунды отрываюсь, чтобы опять...

         И опять взглянуть на тебя и...

         Вновь приникаю губами.

         Запоминаю фрагмент ... и целую его, запоминаю и целую.

         Я желаю видеть тебя желанной.

         Я хочу чтобы ты всегда была такой.

         Чтоб застыла на века в этом снегу и стала бессмертной.

         Чтоб я приходил к тебе каждый день.

         И молодой и дряхлый,

         Здоровый и немощный,

         Радостный и грустный.

         И чтобы тебе всегда было двадцать.

         А я бы заслонял тебя от ветра и прятал от дождя.

         Пока не состарился и не умер у твоих ног, засыпаемый нетающим снегом.

         Какая связь между смертью и любовью?

         Никакой.

         Нет её.

         Хотя, наоборот. Есть обратная связь.

         Человек мёртв только тогда, когда не любит.

         А я люблю.

         Люблю.

         Поэтому я живой.

         Антимёртвый!

         И я не спешу умереть в тебе.

         Ты сама...

         Сама не выдерживаешь и тянешь меня вниз на белое.

         Потому что гордости твоей больше нет.

         Она растаяла.

         Потому что не было у тебя такого мужчины и никогда не будет.

         Я твой единственный и последний.

         Меня нельзя заменить, а можно только напомнить.

         Твои руки бесконечны...

         Локоть - чудной, плечо - овальное, ключицы - хрупкие.

         Плоти твоей не удаётся скрыть беззащитности позвонков...

         Не спеши, умоляю, у нас вся жизнь впереди...

         В которой мне никогда и никто кроме тебя не будет нужен.

         Зачем? Ведь ты будешь со мной всегда.

         Ведь ты меня не разлюбишь.

         Не оставишь.

         Не бросишь...

         И я тебя...

         Потому что это невозможно.

         Потому что другой такой нет...

         Мы прекрасная пара.

         На улице, в метро, в постели.

         Постель - наш быт, и другого быта нет.

         Нет вообще...

         Ни детей, ни магазинов, ни стирки.

         Наши ковры и простыни всегда белые и холодные как снег.

         Мы раздеваемся на снегу и ложимся на снег.

         Ты любишь меня в снегу и засыпаешь на нём.

         И я бужу тебя, отогревая твои замёрзшие за ночь губы.

         И ты вновь начинаешь дышать...

         Заснуть с тобой - последняя радость.

         Проснуться с тобой - внезапное счастье...

         Я сильный, когда ты рядом.

         Когда ты рядом, мне не нужно притворяться...

         Наше время - любовь.     

         Наше пространство - беспредельная белая пустыня.

         ...Ничего не вижу кроме твоих волос.

         Твои лопатки вдавливают мои ладони в снег.

         Ты ускользаешь, и вновь с силой обхватываешь меня.

         Отпускаешь, и я подчиняюсь.

         Отрываюсь от твоей покрытой испариной груди,  вновь падаю...

         Глаза зажмурены.

         Рот полуоткрыт.

         Щёки побелели.

         Горло напряжено...

         Умирающий пульс внутри тебя.

         Безвольные руки разбросаны как на кресте.

         Вечность горемычного счастья.

         Секунда полного покоя и пустоты.

         Вакуума, в котором меня нет...

         От уголков твоих глаз подсыхающие дорожки.

         Слезинки, растворившие тушь.

         Сбежавшие и потерявшиеся...

         Не хочу на это смотреть.

         Падаю лицом в постель.

         Душно.

         Моё тело само по себе.

         Освобождённое от контроля.

         Перевыполнившее и победившее.

         Сработавшее на износ.

         На слом.

         Оно не выдерживает.

         Скатывается в снежную пропасть...

         Цепляется за тебя, таща за собой.

         Падает, пробивая перинность сугробов.

         Суставы разъединяются и тело обмякает...

         Ты довольна...

         Ты беззвучно смеёшься.

         Ты гладишь мою спину и волосы.

         Обцеловываешь моё лицо.

         Тебе тяжело держать мои тонны и килограммы.

         Но ты опять сильная.

         И радости в тебе - через край.

         И я впитываю твою энергию и наполняюсь ею.

         Медленно, от кончиков пальцев...

         Мышцы набухают, обретая объём.

         Я уже могу управлять своим телом.

         Я вновь делаю себя невесомым.

         Несущим себя самостоятельно.

         ...Желание сдавить тебя изо всех сил.

         Удушить в этом снегу, чтобы ты никому не досталась.

         Как отделаться от этой паучьей мысли?

         Скольжу ладонью по тёплому снегу...

         Шарю, и нащупываю полусферу.

         Рука обхватывает её и сжимает.

         Красные брызги.

         Мелкие красные брызги.

         Вокруг твоей головы и плеч.

         На твоём любимом лице.

         Алый фонтанчик мелких струек.

         Обескровленные семечки проскакивают меж слипающихся пальцев.

         Я убил.

         Его.

         Или тебя.

         Или себя.

         Совершил непоправимое...

         За что мне никогда не расквитаться...

         То, что останется вместо тебя когда снег во мне растает...

 

                                                        Н О Ч Ь

 

         - Гошка, ёптвою, просыпайся! - Боб трясёт меня как спелую грушу. Здоровый, чёрт. Лапы как клещи. Поэт, называется...

         Я резко сбрасываю ноги с топчана и сажусь.

         - Что случилось? Больные?

         - Какие больные? - шипит он. - Бабы звонили. Те, из травмы. Говорят, приходите на кофе.

         - Не хочу, - отчётливо говорю я.

         - Ты чего? - Боб садится на корточки, и его перекошенная от усердия физиономия оказывается чуть ниже моей, вероятно, такой же красивой. - Сам эту кашу заварил...

         - А где ребята?

         - Тише ты, - отвечает он шипящим шёпотом. - Вон они, твои ребята, в отрубях. Полегли на поле нецензурной брани.

         Я медленно повожу слезящимися глазами и, действительно, вижу на соседних топчанах неподвижные груды - две белые и одну чёрную. Чёрная - это Игорь.

         - Сколько времени? - шепчу я, осознав положение дел.

         - Начало пятого.

         - Вы что, всё допили?

         - Нет, ещё пара фунфырей осталась. Прихватим одну?

         - Не надо. Мужики обидятся.

         - А мы что же, с пустыми руками заявимся?

         - Почему с пустыми? Мы им цветов нарвём. С клумбы. 

         - Голова! За что и люблю! - восклицает Боб.

         - Голова для меня сейчас не более чем направляющая.

         - Понял-понял, - шепчет Боб. - Руки для баланса, ноги - чтоб не упал. Таким образом, головной ганглий является рудиментарной системой, несущей по жизни половой член.

         - А, может, у них спирт есть, - прерываю я его, явно почерпнутые из беседы с Холодцом, излияния.

         - Если мы с тобой ещё и спирту вмажем, то от корпуса ихнего недалеко уйдём. А если и уйдём, то обратно через приёмный поступим. Ой, я торчу с того как Вадька с Мишаней будут нас на носилках переть! Обоих! Холодец спереди, Вадька сзади! - тихо заливается Боб.

         - Ага, - подтверждаю я и встаю. - А потом  - наоборот. Вадька спереди, а Холодец сзади.

         - Как у наших у ворот, - Боба корчит от смеха, да и мне уже смешно. -  Бобик Тузика, а потом наоборот, Тузик Бобика...

         Остервенело растираю щёки ладонями, приглаживаю волосы пятернёй.

         - Всё. Готов. Погнали пчёл в Одессу!

         Крадучись, выходим, осторожно придержав дверь...

         На улице слегка свежо. Я зябко поёживаюсь от прохлады занимающегося утра. Бобу ещё жарко - четыре раза по пол-стакана водки, не считая бормотухи. Водка - сорок градусов, плюс бормотуха - восемнадцать. Итого, пятьдесят восемь. Какая же температура на улице, если у меня тридцать шесть и шесть? 58 минус 36,6. Получается 21,4. Пожалуй, холоднее, но с математикой не поспоришь.

         Клумба у нас богатая. Во всю длину центральной аллеи, почти до противоположного конца больницы. Целый штат садовников, небось, держат. Цветы здесь короткие и разные, больше бордовые и оранжевые. Я в них не разбираюсь.

         - Эх, сколько места пропадает, - горестно вздыхает Боб. - Могли бы коноплёй засеять...

         - А что бы ты сейчас девчонкам нарвал?

         - Конопли! Она, знаешь, как цветёт? Очень полезное растение.

         Боб, стараясь не сильно помять клумбу, влезает прямо в её сердцевину, где стебельки чуть повыше.

         - Не рви в одном месте, - советую я.

         - Это только ты рвёшь в одном месте, - усмехается Боб, делая гигантские шаги и удерживая равновесие вытянутыми в стороны руками.

         Я поднимаю с земли высохшую ветку и иду по асфальту, заравнивая его следы. Заметят, конечно, но не сразу.

         - На тебе, покрасивше, - протягивает мне Боб маленький красный букетик.

         - Не мало?

         - Им всё равно ставить не во что. Да и не будут они их выставлять. Побоятся.     

         - Тогда зачем ты ещё рвёшь?

         - Из суеверного принципа.

         - Из какого ещё принципа?

         - Пожелтей... Принесу Таньке жёлтые, чтобы изменила со мной своему лекарю.

         - Больно тонкий намёк.

         - А чем мне ей ещё намекать? Шишку свою показать, что ли?

         - Ну, покажи. Может, догадается...

         Боб выпрыгивает из клумбы, суёт мне второй букет и отряхивает лапы.     

         Я отрываю цветочные корешки и бросаю в ближайшую урну. Букетики очень красивые, хотя и коротенькие.

         Боб забирает жёлтые цветы и протягивает мне левую руку:

         - Запи-и-ивай!     

         - Как у наших у ворот  Бобик Тузика, а потом наоборот - Тузик Бобика. Как у наших у ворот...

         Маршируем, размахивая сцепленными руками. Ноги у Боба длиннющие и мне приходится делать широкие шаги, болезненно натягивая бедренные связки. Боб замечает мои затруднения и переходит на рысь...      

         Двери в травме заранее открыты - девчонки позаботились, чтоб мы не трезвонили. На отделении тишина и покой. Травматолог храпит в ординаторской. Устал. Всё-таки возраст. Лет двадцать семь...

         Сёстры расположились за накрытым столом в перевязочной. Надыбали откуда-то пирожных, понаделали бутеров с сыром, и сидят, представляете себе, киряют из тридцатиграммовых мензурочек разведённую спиртяжку. Обе уже так, ничего... Увидев нас, повскакали со стульев, разохались на цветы и достали ещё две мензурки.

         - Мы не пьём, - быстро говорю я, получая в награду заливистый смех Лены, мягкую Танину улыбку и удар ботинком в голень от Боба.    

         - Гошенька плохо себя чувствует, - говорит он. - Наливайте, барышни, я за него выпью.

         - Ты что, серьёзно, не будешь? - спрашивает меня Таня.     

         - Да. Вы уж извините. Можно кофе?     

         Таня встаёт и наливает в бело-голубую чашку из кофейника, стоявшего на электрической плитке. От чашки поднимается ароматный кофейный пар... Боб, по-хозяйски, распоряжается спиртом. Сёстры пьют как полагается -  в один глоток...

         Разговариваем о работе. Боб, как обычно, брешет что-то смешное, а я ненарочито разглядываю Лену. Она мне всё больше нравится. Быстрая, смешливая, воздушная. Лёгкий характер. Несколько раз встречаюсь с ней глазами и тут же отвожу их... Колпак она сняла и демонстрирует светлые волосы, аккуратно брошенные на плечо и почти закрывающие правую грудь. Точный расчёт.

         Пытаюсь представить её раздетой. Узкие бёдра, плоский живот с рыжеватым лобком, груди маленькие, задорные. Наверняка, неутомима в койке. Интересно, что она обо мне думает? Тоже, небось, раздевает. Нет, скорее всего, представляет, как будет смотреться рядом со мной. Как чёрно-белый контраст. Здорово она будет смотреться... Ноги специально вытянула. Халатик разъехался. Кожа слегка загорелая, в самый раз. Коленки аккуратные, узкие щиколотки. Мой любимый вариант. Не люблю тёлок с толстыми икрами.

         Боб гонит картину, наливая ещё. Девчонки морщатся, но пьют, торопливо заедая спирт пирожными.

         - Вы предупредили, куда пошли? - спрашивает Лена.

         - Нет, - отвечаю я. - Мы, в общем-то, ненадолго. Хотя я не думаю, что больные ещё будут поступать.

         - Дай-то Бог, - вздыхает Татьяна, наливая кофе подруге и Бобу.

         - Там у нас Вадька с Холодцом, - авторитетно заявляет Боб. - Если надо, они и отнесут и вынесут.

         - Вадик - это такой глазастенький, симпатичный? - вновь спрашивает Лена, искоса поглядывая на меня. - Мальчики, познакомьте...

         - Завтра утром и познакомим, - говорит Боб. - Если он не переопохмеляется. Уже и так лишний десяток часов мантулит, за компанию. Вы заходите в приёмное после пересменки. У нас вино есть.

         - А чего ж вы нам не принесли?

         - Да оно плохое, вы такого не пьёте, - извиняется Боб и добавляет: - К тому же Гошенька в Леночку влюблены. Вместо бормотухи цветочков велели нарвать. И сейчас только кофеёк пьют. Верно, Гошенька?

         - Верно, - отвечаю я. Внутри нет ни обиды, ни смущения. Просто пора форсировать события и отчаливать.

         Смущённая таким серьёзным поворотом, Лена мгновенно гасит улыбку и краснеет. Спасибо Бобу, расколол.

         Наступила напряжёнка... Теперь, главное, не упустить момент и развить инициативу. Однако, Боб и тут не теряется, разливая остатки спирта поровну в четыре мензурки:

         - А теперь в знак взаимного согласия, влюблённые должны выпить на брудершафт!

         Я беру табурет и пересаживаюсь поближе к Лене. Татьяна  удивлённо взирает на нас, в то время как Боб с мензуркой в руке пододвигается к ней вплотную.

         Лена, поддерживая игру, берёт хрупкими пальчиками сосудик и с готовностью поворачивается ко мне. Таня медлит, но Боб, вручив ей мензурку, просовывает под локоть свою руку, как бы ненароком коснувшись тыльной стороной ладони полной груди:

         - У-пе-рёд! За разработку места рождений!

         Спиртяжка разведена умело и идёт легко. Я забираю у Лены пустую мензурку и ставлю её вместе со своей на стол, потом осторожно беру девушку за плечи и недлинно целую, не рассчитывая на ответ. Однако, её губы приоткрываются, а язык скользит по моему нёбу...

         Поворачиваюсь. Боб, видимо, только что завершивший аналогичную процедуру, похож на тощего кота, лизнувшего валерьянки.

         - Лена, - спокойно говорю я. - У нас очень мало времени. Нельзя ли мне с тобой недолго побеседовать где-нибудь? Минуты три, не больше.

         Девушка опять заливается краской, но я беру её за руку, и она безропотно поднимается вслед за мной. Последнее, что я вижу в перевязочной - недоуменное лицо Тани и прибалдевшую от скорости реализации задуманного, растерянную физию Боба. Ничего, этот и каменную бабу уговорит. Лишь бы травматолог не застукал...

         Лена быстро ведёт меня по тусклому коридору. Её пальцы в моей руке слегка вздрагивают... Не доходя до операционной, сворачиваем в маленькую освещённую комнатёнку, в которой мебели - швабра, стул и большая каталка. Даже кушетки нет. Привела, хитрюга...

         Лена сразу же оккупирует единственный стул и полушутливо спрашивает:

         - Ну, о чём беседовать будем?

         Я быстро подхожу к ней и целую улыбающиеся горько-сладкие губы. Лена начинает лениво вырываться из неторопливо ласкающих рук, но потом откидывает голову и я, делая вид, что целую её по-настоящему, потихоньку отвоёвываю краешек сиденья.

         - Что ты делаешь? - шепчет она, обхватив мою шею. - Сейчас кто-нибудь войдёт.

         - Не бойся, не войдёт, - шепчу я в ответ, затем вскакиваю, вставляю швабру в рукоятку двери и быстро оказываюсь рядом с девушкой на стуле.

         Лена пугливо отодвигается и чуть не падает, охая и смеясь. Я подхватываю её, прижав ладонь к груди, действительно, маленькой и крепкой, и усаживаюсь поудобнее.

         - У тебя очень красивая грудь, - говорю я. - Можно её поцеловать?

         Лена молчит, замерев от любопытного возбуждения, и я, не переставая гладить её высокую тонкую шею, вытаскиваю из узких крахмальных петель пуговицы халата. Потом беру её за руки, и по одной аккуратно протаскиваю в рукава. Халат падает, и под моими ладонями оказывается тонюсенькая ткань пухового свитерка, сквозь который прощупывается лифчик с выпирающей на спине застёжкой. Я сдавливаю застёжку большим и указательным пальцами, и она расщёлкивается. Грудь Лены сразу становится податливей и мягче, теряя упругость. Девушка не сопротивляется, жарко отвечая на мои поцелуи... Где же мне её трахнуть? На каталке или прямо здесь, на стуле?

         Моя восставшая плоть через брюки сильно прижимается к открывшемуся бедру и возбуждает её ещё больше. Руки нашаривают край свитера, сдёргивают его через голову вместе с лифчиком и отбрасывают невесомый комок на каталку. Кажется, попал. Если бы свитер упал на пол, она кинулась бы его поднимать и отряхивать. Теперь нужно освободиться от собственного халата и заняться юбкой...

         Одной рукой обхватываю девушку, ощущая под пальцами набухший сосок, а другой дотягиваюсь до завязанных на моей спине тесёмок... Одну развязал, оборвал другую, но до третьей, ближе к шее, мне не дотянуться. Лена, замерев, несколько секунд смотрит на мои потуги...

         Меняя положение руки, забрасываю её через плечо за спину и дёргаю за тесёмку. Не то! Вместо того чтобы распуститься, узел затягивается. Сука, Боб, завязал... Придётся обрывать. Но Лена потихоньку приходит в себя и высвобождается, мягко отстраняя мои руки.

         - Подожди, сейчас сниму, - шепчу я и отпускаю её совсем.

         Однако Лена быстро поднимается и отходит к каталке. Я тут же вскакиваю, подхожу к ней и просовываю ладони через талию под юбку, крепко обхватив пухлые прохладные ягодицы.

         - Гоша,  я прошу тебя, отложим. Не на каталке же...

         - Вадька пробовал, говорит, нормально, если её закрепить чтоб не ездила.

         - Не надо, Гоша. Я рядом живу. Пойдём ко мне после смены.

         - А родители? - быстро спрашиваю я, не веря её словам.

         - Они на даче. Послезавтра приедут. Я всё тебе обещаю, Гошенька, но утром. Нам же обоим лучше будет, если по нормальному. Я тоже этого хочу. Давно.

         Я медленно провожу ладонью по её гладкому животу, по жёстким влажным завиткам:

         - Мы  можем и сейчас и утром, - хрипло убеждаю я не столько её, как себя.

         - Давай лучше утром. Хоть сутки напролёт, ладно? А то врач может хватиться.

         Она, конечно, права. Собственно, мне этого и надо. Я своего добился.

         - Ты зайдёшь за мной после смены в приёмное?

         - Да, зайду, конечно.

         - Ну, хорошо, - соглашаюсь я и целую её. Она прижимается и шепчет:

         - Спасибо, Гошенька, - потом начинает медленно одеваться. - Ты мне свитер растянул, сумасшедший! Неужели так хотел?

         - Ты не представляешь! - восклицаю я, пытаясь скрыть притворство.

         Лена тихонько смеётся и целует меня в щёку.

         - Скорей бы утро наступило, - бодро говорю я.

         Она смеётся опять и ладонями разглаживает на себе одежду:

         - Танька подумает чёрт-те что. Ну и пусть.

         - Правильно, - подтверждаю я. - Не забудь. Ты обещала мне сутки любви.

         - Как бы я хотела, чтоб это была действительно любовь!

         Этого ещё не хватало. Пора сматываться... Я с трудом вытаскиваю из дверной ручки застрявшую швабру, приоткрываю дверь и высовываю голову в коридор. Никого...

         Выйдя из комнаты, шёпотом обсуждаю с Леной, можно ли заходить в перевязочную. Решаем, что не надо. Вдруг у Боба с Таней там чего?  Хотя навряд ли. Во-первых, травматолог может проснуться, а во-вторых, в связи с вероятностью первого, если уж у них и чего, то в другом месте. Уж Боб-то найдёт. Он больницу знает как свои пять пальцев.

         Лена целует меня, желает спокойной ночи и кокетливо взбегает по лестнице на второй этаж.

- До завтра! - громко шепчу я ей вслед, шутливо грозя пальцем.

         Она поворачивается и посылает мне воздушный поцелуй. Придёт, куда денется...

         На улице заметно светлее. Бодро иду по аллее к приёмному. Спать неохота. А чего там ещё делать? Мужики вырубились. Больных, наверняка, нет. Покурить, что ли, на свежем воздухе?

         Выбираю наиболее укромную скамейку под раскидистым деревом и сажусь. Перевозбудился... Сам дурак. Вдул бы Ленке - сейчас бы спал как сурок. Чего завтра-то с ней делать буду? Ладно, чего-нибудь сделаю. Тем более за сутки. И отоспаться можно, и натрахаться... Когда мне опять на работу? Вроде, через три дня. Надо посмотреть график...

         Да, с Ленкой тоже всё не так как с Ларисой. И проще и сложнее. Лариса другая. Вроде, и не красивее, а другая... Пойти бы сейчас к ней, поговорить. Ни о чём. О пустяках. Попить чаю... Просто так. Даже не касаясь руки... Нет её уже. Нету. И руки её в ящике деревянном, и сама она, убитая, в гробу. В земле. И я знаю, кто убил. Догадываюсь. Хотя даже думать страшно. Тем более, в милицию пойти.

         ...Закрутился я прошлой зимой. С башлями, с пьянкой. Сосед Вовочка, то пузырь мне поставит, то бабу подложит. Спасибо, за это наркотики таскать не просил. Сам доставал. Воровали они с дружками. А наркотики, если бабки есть, достать не проблема. Хочешь, на Сенном, хочешь - на Кузнечном. Наркомании, как и проституции, официально в Совдепии нет.

         Кореша у Вовочки как на подбор. Все здоровенные, отсидевшие. Им замочить человека - раз плюнуть. Из-за водки, из-за колёс, из-за куртки джинсовой. Впрочем, были у них и другие источники. Воровство, а тем более, грабёж - дела опасные. Почему они меня не раскрутили, я позже понял. Наркоту им Лариса приносила. Ей проще было, через неё морфин списывали, промедол. Сама рассказывала, как наркотики просроченные уничтожают, а ампулы актируют. Но кто их и когда учтёт в больнице, на огромном отделении? В больших количествах не своровать, а по мелочи - запросто. Когда встал вопрос, или я или другой, сама и подставилась.

         Сама подставилась, меня выгораживая, выталкивая из-под воды. А как поняла, что увязла, отказалась, да ещё и ляпнула, наверное, что-нибудь Вовочке или корешам его. Пригрозила...

         Я был единственным, кто мог тогда ей помочь. Не знаю чем, но помог бы. Уговорил их, что ли? Но откуда же я знал, что всё так закончится? Да и не догадывался тогда ни о чём. Нет на мне вины.

         ...Когда зимой я увидел Ларису с ними в парке, то просто обомлел, хотя выпил уже изрядно с бывшими одноклассниками. Было градуса четыре, шёл снег. Хорошая была зима, ровная, без оттепелей и холодов. Как моя тогдашняя жизнь.

         Они шли втроём. Лариса, Вовочка и тот, здоровый, который её при мне... Имени его я не помню, хотя нас знакомили. Память моя подвела, выручила...

         Я заметил их раньше, но смыться не успел. Постеснялся оправдываться перед сверстниками-полудурками. Так и замер со стаканом портвейна в руке, надеясь, что не увидят.

         Увидели... Но не пошли навстречу, а  неспешно, даже красиво свернули на глухую боковую аллею. Барышня прогуливается с поклонниками из университета... Только Вовочка, не выдержав, обернулся и призывающе повёл рукой как пловец кролем. Мол, подходи, когда освободишься.   

         Нужно было послать его потише, и отвалить в компании восхищённых дружков, да я не сообразил. Выпил стакан, подождал пока пили другие, потрепался с ними о чём-то, допил остатки из горлышка, выкурил папиросу, и все эти несчастные сорок минут размышлял как принц мудацкий, идти или не идти. Идти было стрёмно, аж коленки тряслись. Не идти было стыдно. Но, главное, любопытно было, откуда и как она среди них? Ревность была, что ли? Не телесная, с этим в отношении Ларисы у меня всё ещё тогда, на ковре, закончилось, а духовная. Не мог никак понять, зачем она... Что их связывает? О чём она может с ними говорить? С ними ведь только бухать и ширяться можно. И, когда меня потянули в женскую общагу с заходом в гастроном, я отказался, солидно сославшись на дела.

         Нашёл я их по припорошенным следам, уходящим меж разросшихся неподстриженных кустов в сторону от аллеи. Лариса стояла в расстёгнутом пальто посреди крошечной, скрытой от глаз полянки. Вовочка сидел на корточках поодаль, не отрываясь глядя на неё из-под дешёвой кроличьей шапки острыми серыми глазами. Здоровый стоял метрах в трёх, небрежно прислонившись широченным плечом к заиндевелому стволу спящей ивы.

         - Привет, Георгий! - сказал Вовочка, даже не обернувшись.

         - Привет, - ответил я, осматривая представшую мизансцену и ощущая нутром настораживающую опасность. - Чего поделываем?

         - Да так, бакланим потихоньку за жисть с нашей королевой.

         - Со снежной королевой, - добавил, усмехаясь, здоровый.

         - Ну а меня чего позвали? - спросил я.

         - Просто так и позвали, - ответил Вовочка. - Разбавить скучную компанию. Сейчас возьмём выпить и хильнём на хату. Идёт?

         - Да нет, спасибо. Я с ребятами в общагу намылился.

         - В женскую? - быстро спросил здоровый.

         - Неважно, - неожиданно зло от испуга бросил я.

         - Ну-ну... - по-отечески протянул здоровый. - Хозяин - барин. Хочет - живёт, хочет - вешается.

         - Умолкни, халява, -  не посмотрев, осадил его Вовочка. - Тебе до Гошки - как до неба. Гошка у нас умница, на врача метит. А врачи нам нужны...

         Лариса растерянно молчала, глядя куда-то вдаль. В этот момент мне вдруг захотелось подойти и дёрнуть изо всех сил её за руку так, чтобы она вылетела без оглядки с этой озябшей поляны.

         Словно почуяв мою мимолётную решимость, Вовочка опять заговорил:

         - Бабы как кошки. Вроде бы одинаковые, но каждая сама по себе. Вроде бы у неё всё с «этим» было...

         - И не раз, - усмехаясь, вставил здоровый.

         - ...а вроде и не было. И не купит он её ничем и никогда. И заставить не сможет. Поэтому или она его.., или он. Рассуди их, Гошка. Расскажи мне, братан, как ты к этому относишься?

         Я двинулся с места и, проваливаясь в снег, медленно пошёл влево, пока не оказался на противоположной от здорового стороне полянки. Горечь и злоба душили меня. Ну что ты нашла в нём, Лариса? Кого же ты мне предпочла? Этого урку, дурака неотёсанного, наркомана... Шлюха...  Внутри  у меня вдруг разом отпустило. Эмоции улеглись и исчезли. Я равнодушно стоял метрах в семи от здорового, скрестив на груди руки.

         - Мне наплевать, - услышал я собственный спокойный голос.

         Лариса вскинула на меня глаза, постояла, замерев на несколько секунд, затем повернулась и, подойдя к Вовочке, сдёрнула с плеча маленькую чёрную сумку на длинном ремешке и  набросила ему на шею. Потом бережно, обеими руками, сняла ондатровую шапку и, наклонившись, сунула её в его безвольно протянувшиеся руки. Освобождённые волосы Ларисы метнулись вбок и опали, наполовину закрыв серый пушистый воротник пальто.

         Я сплюнул и, не зная как себя вести, уставился на оставшуюся в снегу от плевка еле заметную дырочку.

         Лариса повернулась и медленно пошла ко мне. Остановившись в двух шагах, покрасневшими от холода руками размотала дважды обёрнутый вокруг шеи сиреневый вязаный шарф и бросила его в снег. Я видел это боковым зрением, потому что глаза мои метались по сторонам, по припорошенным кустам, по бледному небу, по растерянным мордам Вовочки и здорового, пока не остановились на её чудесно решительном лице. Лариса, не отрываясь, смотрела в мои зрачки и отвести их было выше моих сил. Мне хотелось только одного - исчезнуть и больше никогда и нигде не появляться, стать невидимым и никого не видеть...

         Лариса повела плечами, освобождаясь от пальто. Пальто соскользнуло и неслышно упало за её спиной как подстреленная большая птица, отражая блестящей  подкладкой скользящие солнечные блики.

         Никто из нас не пошевелился, и всё вокруг как бы замерло, ожидая. Даже снежинки перестали падать и запорхали у самой земли.

         Лариса подняла руку к воротнику мохеровой кофточки и, перебирая пальцами, расстегнула её донизу, стянула узкие рукава с запястий и, вывернув наизнанку, бросила кофту на снег. Потом развела молнию на бедре, и тёмно-синяя юбка из плотной шерсти соскользнула. Лариса переступила через неё и придвинулась ко мне ещё на шаг ближе.

         Опять пошёл редкий снег и снежинки стали отчётливо видны на её чёрной нейлоновой блузке. Лариса наклонилась и расстегнула сапоги. Раздался громкий скрип расходящихся молний и снова всё стихло. Не разгибаясь, Лариса поочерёдно сняла сапоги за каблук и отбросила их в сторону. Она стояла в колготках и блузке, наполовину прикрывавшей бёдра и, казалось, не чувствуя холода. Петля на одной из манжет была тугой, и  Лариса оттянула зубами край рукава, потом неспешно, словно в собственной спальне, расстегнула пуговицы на блузке. Лёгкая материя взметнулась и упала. Быстро, одним движением заведённой за спину руки, Лариса отщёлкнула застёжку, бретельки ослабли, и чашечки соскользнули вниз. Слегка наклонив сведённые плечи, она позволила лифчику упасть. Теперь снежинок на ней было не видно. Побледневшие соски почти не выделялись на полной груди... Лариса опять замерла, долго и отрешённо разыскивая синим взглядом мои глаза, потом резко схватилась за резинку, соскользнула ладонями по бёдрам, поднимая колени, сняла колготки вместе с трусиками и, разжав пальцы, опустила у щиколоток утопленных в снегу ног.

         Никто не знал, что нужно делать, в том числе и она. Но этот спектакль должен был когда-то окончиться. Да и представлялся он лишь для одного зрителя - для меня. Остальные были за сценой, за декорацией, за порогом, за пределами этой зимы. И решение, смотреть его дальше или нет, обязан был принять я. Ведь если зритель покинет зал, представление прекратится. Выключат софиты, уберут реквизит, актёры наденут в гримёрной обычную одежду и разойдутся по домам. А театр закроют до следующей, более удачной постановки. Уволят примадонну, разгонят труппу... Иначе не бывает. Есть устоявшийся порядок и незыблемое правило кассового сбора. Закон прибавочной стоимости. Во всём должна быть корысть, которую почему-то назвали смыслом. Должна быть цель. Добился ты её или нет - это второй вопрос. Ты всё равно уходишь...

         И я ушёл. Так же неспешно как она раздевалась. Не оглядываясь. Сами пусть разбираются...

         Вот они и разобрались. По крайней мере, с тех пор я здорового вообще ни разу не видел, а с Вовочкой, так, здрасьте-до свиданья. Только на позапрошлой неделе встретились, да нажрались. Перед его добровольной госпитализацией. И чего это он сдался? Мог бы ещё лет тридцать их за нос водить. Выходит, на чём-то крупном сгорел. Поэтому, лечите, мол, никак без вас не завязать. Как будто его и в психушке не достанут...

         Зачем я опять? Ведь она всё равно, скорее всего, стала бы  проституткой. Так же как, предположим, Боб станет алкашом, а Игорь стал наркоманом... Ладно, надо бежать. Ребята уж, наверное, проснулись -  уборщица пришла, расшаркалась. Да и звук какой-то, похоже, машина завелась...

         У приёмного чуть не получаю затрещину от Холодца. Орёт, машет руками как мельница на Дон Кихота:

         - Вы чего, суки, совсем уже оборзели?

         - Что случилось? - делаю я недоуменный вид.

         - «Что случи-и-илось?». Слиняли, козлы, никому не сказав!

         - Так вы же спали, Холодец. Будить не хотелось, - бормочу я.

         - Причём тут будить? Свалили почти на всю ночь! - Но Боб ведь должен был придти!

         - Он и пришёл, пьянющий. Носилки сейчас повёз с Игорем.

         - Как с Игорем? А Вадька?

         - А Вадька обрубился до утра. И смена, между прочим, не его, а твоя. А до этого я с Игорем возил! А перед тем как чуток поспал, я возил с Бобом, потому что ты тоже обрубился.

         - Прости, Мишаня, все больные до пересменки и в следующем дежурстве - мои.

         - Мои-и-и, - передразнивает меня Холодец, израсходовав остаток сил и злости. - Пидор ты после этого! И зовут тебя на «г».

         Подчаливает машина. Игорёха ничего не говорит. Вид у него более или менее свежий. Боб почему-то тоже почти в норме. Улыбается во всю пасть:

         - Ну как ты, Гошка, засадил?

         - Засадил-засадил. И утром опять пойду засаживать. Главное, чтоб ничего из этой засадки не выросло, озимого или ярового. А ты?

         - А у меня облом, - смеётся Боб. - Эта Танька за травматолога замуж собралась. И, представляешь, целый час мне рассказывала, какая у них любовь.

         - Ну, потехе час,  а телу время, - успокаиваю я его.

         - Нет. Говорит, со мной только после свадьбы.

         Заходим в приёмное... Снова все в сборе. Несанитарский персонал уже шевелится вовсю. Уборщица, действительно шаркает по полу мокрой тряпкой, намотанной на швабру... Вадька, лежащий на топчане, разлепляет глаза и спрашивает:

         - А что было, ребята?

 

                                               У Т Р О

 

         Сказано-сделано. Все больные до пересменки мои. Хотя было-то их всего ничего - двое ходячих и один на носилках. Вторым носильником вызвался Вадька. Просто так, для разминки. Боб и Холодец не возражали...

         В начале девятого опять сидим впятером в приёмном. Недолгое затишье... Заметно, что все устали. Никто не хорохорится. Каждый помнит про оставшуюся бормотуху, но вставать с топчана, идти в подсобку и лакать с утра эту дрянь не хочется.

         Боб, прислонясь к стене спиной и утомлённо откинув голову на сцепленные на затылке руки, неожиданно начинает читать монотонным тихим голосом:

                            Плыла луна от запада к востоку...

                            Мне оставалось ждать тебя всего

                            Полсотни лет бескрайне одиноких.

                             Любить и ждать. И больше ничего.

                            Полсотни лет... Лишь пять на этом свете.

                            Пять лет видений каждый божий день

                            Как будто на асфальтовом проспекте

                            Ты продаёшь увялую сирень.

 

         - Это про меня, - печально говорит Игорь.

 

                            Полсотни лет, и ты придёшь, слепая,

                            К щеке прижмёшься тонкогубым ртом

                            И будешь жить со мной пред дверью рая,

                            Куда мы всё равно не попадём.

 

         - Ну, Боб, ты даёшь! - восхищается Вадька. - А печататься не пробовал?    

         - Бесполезно. Послал стихов пять в «Юность», а они мне назад. Редактор какой-то, с грузинской фамилией, написал на бланке, что стихи по качеству не подошли.

         - Прям так и написал?

         - Ага. Я потом его стихи тоже читал.

         - Ну и как?

         - Барахло. Конъюнктурщик.

         - Так ты ему тоже пошли личный отзыв, - вмешивается в разговор Холодец.

         - Зачем? Я же говорю, бесполезно. Без блата никак.

         В предбанник входит сменщик Игоря. Игорь встаёт, пожимает ему руку, затем прощается с нами, и они отправляются к машине... Около двери Игорь оборачивается:

         - Хорошая была смена. Весёлая, - и обводит нас всепрощающими глазами…

         Через несколько минут начинают подходить санитары... Расспрашивают про дежурство, одевают халаты, берут истории болезней. Двое на сутки, а один в день. Бедолаги...

         Отвечая на вопросы, помогаем друг другу развязывать на спинах тесёмки... Халаты кидаем в деревянный крашеный ящик и становимся индивидуальны. Бригады больше нет...

         Выходим на улицу курить мои папиросы. У остальных курево кончилось. Устало посмеиваемся над персонажами ожившего больничного комплекса, выделяя среди студенческой толпы максимально оголённых девиц.

         - С этой бы я стал...

         - А с этой?

         - А этой - отказать!

         - Девушка, а не познакомиться ли нам?

         Студентки улыбаются, отшучиваются... Удаляющиеся по аллее попки энергично перекатываются под обтягивающей тканью. Всё-таки, симпатичные мы ребята.

         Холодец достаёт из сумки две оставшиеся бутылки бормотухи, заныканный стакан, и передаёт всё это Бобу:

         - Я не буду, мужики. Нужно идти, скоро экзамены.

         Мы понимающе киваем и жмём ему руку. Молодец, Мишаня! Целкоустремлённый. Не то, что мы...

         Холодец вздыхает, предвидя предстоящую зубрёжку, и отчаливает, широко вышагивая длинными ногами...

         По аллее к выходу спешат травматолог и Таня. Я окликаю её, спрашиваю про Лену.

         - Красится твоя Лена, - бросает Таня на ходу. - Подожди чуток.

         Они выходят за ворота. Через полминуты новенький «запорожец» травматолога  разворачивается и уезжает.

         - Эх, - вздыхает Боб. - Везёт лысым! А мне ещё до вечера ждать, когда Наташка с работы придёт. Ничего, зато высплюсь... Ну что, бухать бум или не бум?

         - Давайте Ленку подождём, - предлагаю я.

         Боб соглашается, а Вадька недоуменно смотрит на меня. Приходится ввести его в курс дела...

         Появляется Лена... Делает вид, что не торопится, а глазищи сияющие и довольные. Объект, то есть я, ждёт в условленном месте.

         Знакомлю её с Вадькой, который сразу ощупывает девушку завистливым взглядом и, не удержавшись, восхищённо цокает языком, тем самым сразу разрядив обстановку.

         Все смеются. Поначалу смущённая, Лена успокаивается. Она принята в компанию и закреплена за мной. Теперь ни один из санитаров не будет заигрывать и приставать. Почти как замужем. Иллюзия...

         Мы с Бобом с двух сторон шутливо заглядываем в целлофановый пакет в её руке. А вдруг там чего спиртное? Но в пакете ничего нет, кроме косметички и аккуратно завёрнутых, нами же подаренных цветов. Ещё и сентиментальная... Это хужее.

         - Лена, - давай задержимся на полчасика. У нас ещё вино осталось. Надо допить. - тестирую я её на сговорчивость.

         Видно, что предложенное ей не по душе, но она быстренько одевает дежурную улыбку и спрашивает:

         - А где? Увидеть могут...

         Сразу все втроём принимаемся уверять её  в том, что место, куда мы направимся, совершенно безопасно, недоступно и не просматриваемо. Я легонько глажу Лену по плечу, и вопрос решён...

         Держим курс зюйд-ост на край больничного комплекса. Он действительно не просматриваем из-за разросшихся, то ли высоких кустов, то ли низких деревьев... Придерживая ветви, пропускаем девушку в «ленинский уголок» - крохотную площадку, где давным-давно какой-то злой гений аккуратно спилил толстенный тополь, обкорнал сучья, обглодал кору и уволок верхушку ствола. Оставшаяся часть удобно валяется подле почерневшего пня, на который Боб поочерёдно выкладывает бутылки, стакан и единственную карамельку «для дамы».

         Лена, вынув цветы и косметичку, стелет на ствол пакет и садится. Мы с Вадькой пристраиваемся рядом, а неугомонный Боб, ухмыляясь и приплясывая, откубривает вино и галантно протягивает девушке наполовину наполненный стакан... Лена, осторожно, стараясь не облить одежду, берёт стакан кончиками пальцев, за три подхода выпивает его до дна и переворачивает. Единственная тягучая капля шлёпается на мясистый лопух. Молодец! Посуду не задержала, хотя пила не без отвращения. С ней будет сложно и долго. Многоразово. А я бы предпочёл разово.

         Боб поочерёдно обносит равной меркой меня и Вадьку, и наливает себе. Получилось чуть больше, чем у остальных.

         - Своя рука - владыка, - дежурно улыбается Боб.

         Лена мимолётно смотрит на маленькие часики.

         Не пойду, не надейся. Сначала надо допить. Да и неохота мне сейчас с ней. Мне сейчас с пацанами интереснее. К ней надо бы позже. Бутылок через пять, когда плохо соображаешь. А Вадька с Бобом уж и губищи раскатали. Шарят по Ленке заблестевшими глазами, оценивают, представляют себе... Ну уж нет, это моя добыча.

         Как бы ненароком, приобнимаю её, и девушка готовно прижимается ко мне, склоняется к плечу раскрасневшейся щекой. Я отпускаю гибкую талию, и Лена мгновенно выпрямляется. Мужикам всё ясно - сегодня никаких надежд. Вадька обречённо вздыхает и предлагает продолжить банкет и перекурить.

         Лена просит у Боба «чисто символически» и получает совсем крохотную дозу. Это хорошо...

         Вторая бутылка пустеет ещё стремительнее, чем первая, и я забрасываю её в кусты. Хочешь не хочешь, а надо собираться...

         Закуриваем на ходу. Вадька идёт, обречённо понурив голову, чем-то явно озабоченный...

         Перед приёмным деликатно предлагаю:

         - Мужики, вы с нами, или куда?

         Мужики, естественно, «или куда», причём, Вадька опять на работу, поскольку новая смена, говорят, тоже принесла.

         - Эдак ты ещё на сутки можешь заторчать, - говорю я.

         - А у заведующей ты со вчерашнего на подозрении, - поддакивает Боб. - Выгонит, если увидит.

         - Ага, выгонит, - бормочет Вадька, - Следите за рукой, - и, описав ладонью, за которой мы, действительно, следим, широкий круг, показывает нам сочный кукиш.

         Лена заливисто смеётся. Я, улыбаясь, качаю головой, а Боб пожимает плечами и говорит:

         - Я тоже, пожалуй, задержусь. Всё равно дома делать нечего.

         - Ну, у вас и здоровья... - завистливо отмечаю я, и протягиваю им поочередно руку. - До скорой встречи.

         - Счастливо, Гошка, - мечтательно говорит Боб.

         - Ну, давай, старик, - напутствует Вадька.

         Лена берёт меня под руку, и мы идём к выходу. У больничных ворот я оборачиваюсь и смотрю на своих друзей. Позабыв о нас, они что-то обсуждают, бурно жестикулируя. Думаю, обычные проблемы - где, на что, и к кому потом.

         - Ты ещё выпить хочешь? - участливо спрашивает Лена.

         - Не отказался бы, - смущённый её догадливостью, бормочу я.

         - У меня дома бутылка сухого есть, и спирту грамм триста.

         - В таком случае, почему мы ещё здесь? - ору я и, схватив Лену за руку, увлекаю через проходную на волю.

 

         ...Я ещё не знаю, что позабуду её, как и многих других. Что, с возрастом, стану пить регулярно и много, но не сопьюсь. Что окажусь гораздо менее талантлив, чем предполагал, и что всё, чего я достигну, будет создано из руин, так называемой, силы воли.

         Я ещё не знаю того, что окончу «первый мед» и, сменив несколько специализаций, стану преподавать анатомию и вести «студенческое научное общество», где под моим руководством прекрасные молоденькие девушки будут препарировать тёмно-коричневые задубевшие трупы, и что мне будет нравиться этот контраст.

         Я ещё не знаю, что в жизни мне уготовано только одно потрясение и всего одна стоящая работа, когда мой начальник получит для препаровки здоровенный труп, в котором я смогу постепенно опознать убийцу. И того, как я превращу внезапный кошмар в двухлетнее наслаждение, ежевечерне всё более преображая мышцы, сосуды и нервы мёртвого тела до тех пор, пока оно не превратится в красивейший анатомический препарат, кафедральную гордость, демонстрируемую студентам и докторам, слушателям курсов повышения квалификации и иностранным коллегам. Я ещё не знаю, что, сродни великим живописцам, буду получать высшее эстетическое наслаждение, закачивая в его спавшиеся вены латекс, окрашенный голубым красителем, а в артерии - красным. И что этим заслужу признание великих труповедов и буду принят в их унылую структуру как мастер препаровки, изваявший нетленный анатомический шедевр.

         Я не могу ещё знать, что никогда не буду счастлив и никогда не смогу любить. Я даже ненавидеть никого, кроме самого себя, не смогу. И вся моя жизнь будет как Евангелие от Иуды потому что...

         Глаза твои как синяя ночь.

         Губы твои как икона.

         Бездонна глубина нежности твоей кожи.

         Вечная верность в мимолётном прикосновении твоих волос.

         Беззащитность напрягшихся нервов в глубине твоей плоти.

         Неуловимая лёгкость ночного дыхания.

         Любое воспоминание о тебе - жалкое подобие ощущения.

         Тебя невозможно любить и невозможно не любить.

         Ты есть то, чего не было, и нет тебя такой, какой ты была.

         Хотя ты и осталась со мной на всё мое долгое существование.

         Ведь я должен тебе то, чего никогда не смогу отдать.

         Тобою изначально оплачены  все мои дипломы и премии.

         Все мои идиотские карьерные успехи и мелкие семейные радости.

         Несомненно ли это..?

         На самом деле, моя женщина - не ты. Ты просто рано умерла.

         Моя женщина навсегда осталась абстрактной. И в этом моя главная беда.

         И, когда я  в одиночестве напиваюсь, то разговариваю с ней, обращаясь к тебе.

         Я тускло гляжу в ничто и беседую с тобой вслух. И доказываю, оправдываюсь.

         Оправдываюсь? Едва ли.

         Просто я всю жизнь ищу в них её. Или тебя. Впрочем, не знаю.

         Вернее, знаю, что её, хотя говорю именно с тобой.

         Потому что на твоём месте была бы другая.

         Потому что если б ты не умерла, с нами случилось бы то же, что и с другими.

         Возможно, даже быстрее.

         Ведь я не любил тебя. Я тогда даже не знал, что это такое, как и теперь не знаю.

         Жизнь - непременное условие любви.

         А ты - моя жизнь, медленная и тягучая как канцер.

         Все человеческие решения предопределены и обусловлены рождением и смертью. Сама жизнь - лишь повторение одних и тех же событий, на которые постоянно накручиваются новые обстоятельства. От ужаса рождения, за которым начинается постоянный страх перед смертью. Инстинкт самосохранения. Самый сильный из инстинктов.

         То, что называют спиралью развития, всего-навсего круг. Кольцо. В спирали нет безысходности, когда вначале не понимаешь ничего, а потом, начиная понимать, ухватив нечто, уже ничего не можешь поделать. Законы окружающего мира не так уж и сложны. Гораздо сложнее отражение нами этих законов. Так или иначе, но, в конечном итоге,  упираешься в агностицизм. В бесконечную стену с передвигающимися кирпичами - сколько не перекладывай, а в дырку всё равно не пролезть. Поэтому лучше всего быть придурковатым оптимистом, надувающим щёки верой в светлое будущее. А откуда ему взяться, если его нет? Каждый разуверуется по-своему. Кто постепенно и осознанно, а кто внезапно и рано.

         В этом отношении ты гораздо счастливее меня, моя любимая.

         Моя прекрасная снегурочка.

         Та, которую я ежедневно тащу  на свою персональную Голгофу...

         Так за что мне тебя, в таком случае, благодарить?      

         За то, что молчишь, не погоняешь?

         Да. Ты постоянно молчишь.

         Мне приходится отвечать за тебя, придумывать удобные ответы.

         А это тоже нелегко.

         Но знаешь, если мы встретимся вновь, я скажу что-нибудь совсем простое.

         И всё будет хорошо. Я часто думаю о том, что именно сказать.

         Ведь ты бессмертна, пока я не умер.

         Хотя твоя бесплотная тень столь тяжела, что не приведи тебе Господь!

         Не знаю почему, но мне кажется, что я буду живым ещё, как минимум, лет тридцать. И как расценить это? Как кошмар или как благодать? Норму или патологию? Как здоровый чеканный шаг или водолазное барахтанье в непроглядной тине..? Нет тому решения. Оно за пределами понимания, за границами логик, и формальной и диалектической. Объяснить можно всё. Другое дело - облегчить. Минимизировать. Снять. А как..? Наше забывание временно, даже при  клинической смерти. Ведь они всё-таки восстанавливаются, эти самые нервные клетки! Хотя бы потому что содержат молекулы памяти, гены, которые запускают движение ассоциаций. А те находят в мозгу остатки прежних отметин и всё вновь возвращается на круги своя. Вот и больницу подновили, подкрасили...