НАЗАВТРА

НАЗАВТРА

- Останови здесь.
- Проедем дальше, до самого дома.
- Хочется пройтись.
- Может, и я с тобой?
- Пожалей сапоги. Где, кстати, ты их покупала?
- В Милане.
- В аутлете?
- Я не посещаю аутлеты.
- Прости.
- И всё-таки…
- Езжай, сестрёнка. У тебя и так куча дел. А я пройдусь потихоньку, а через часик зайду к нашим. И тётю Тоню проведаю.
- Ты позвонишь, когда за тобой приехать?
- Не надо. Меня или отвезут, или оставят.
- Смотри, не очень…
- Уж как получится.
Он вышел, подождал, пока она развернётся и помахал вслед набирающей скорость машине.
Улицу за полвека так и не переасфальтировали, просто досыпали щебнем. Он знал её с раннего детства и помнил, как грунтовку сначала замостили крупным булыжником, а лет через шесть закатали поверх асфальтом, ныне частично ушедшим под землю и местами выступавшем из-под неё разновеликими островками.
Посёлок ещё не вымер, но после того, как в конце девяностых шахту закрыли, быстро пришёл в упадок и потускнел. Потомки тех, кто успел на закате Советской власти отстроить каменные дома, так в них и жили, а наследники деревянных строений поуезжали, приватизировав и продав их за бесценок или попросту бросив, и они обветшали либо разрушились вовсе. Заработков, достаточных для подправки, ремонта и содержания, не стало. А потом ещё и новая власть не нашла ничего лучшего, чем стрелять по своим, и её пришлось образумить…
Заметив между кронами деревьев голову памятника, он свернул вправо и вышел к крохотному скверу, в детстве казавшемуся ему большим. Ленин стоял на том же двухметровом постаменте так же указывая направление, по которому раньше находился пивбар, но уже ничего не олицетворял. Цифры и буквы слились с тёмно-серым базальтом, а прямоугольная клумба, как и скамейки, стоявшие ранее по периметру сквера, исчезли.
В последний раз он был здесь, без малого, четверть века, после чего сестра забрала маму в Донецк, выкупив соседнюю квартиру, хозяева которой перебрались в Россию. Их деревянный дом, стоявший за три улицы от сквера, она, по тем временам, довольно выгодно продала, главным образом, благодаря участку в двенадцать соток, так что доплачивать за квартиру пришлось относительно немного.
Он, было, собрался пойти туда, но передумал. В любом случае, это был уже не его дом, куда, учась в медицинском, он ежегодно приезжал на каникулы, а потом в отпуска, привозил на лето своих сыновей-погодков, и каждый раз занимался починкой забора, крыльца, крыши, погреба, печки, колодца, вскапыванием грядок и прочими хозяйственными делами, после чего возвращался в Питер с чемоданом и абалаковским рюкзаком, набитыми стеклянными банками с соленьями и вареньем.
Вновь оглядев сквер, он вспомнил, как каждое седьмое ноября жители посёлка, организованные местной парт. ячейкой, приносили к памятнику цветы и, выслушав несколько пафосных речей и маршей, воспроизводимых самодеятельным духовым оркестриком, игравшим на праздниках и похоронах, возвращались к заранее накрытым столам. Вспомнился и забавный эпизод, когда шахтёры, прознав про то, как директор продуктового магазина умудрялся по ночам воровать возложенные цветы и вывозить в ближайший райцентр, сдавая оптом на рынок, смогли убедить его, а убеждать они умели, компенсировать Ильичу флористическое жертвоприношение в объёме, полностью закрывавшем постамент и ноги вождя по самое огого.
Директор, предварительно выпросив неделю на процедуру продажи собственного автомобиля, шахтёрскую просьбу исполнил.
Шахтёры в посёлке держали масть сурово, но справедливо, полностью искоренив какие-либо правонарушения за исключением драк, да и то, проводимых по-честному, стенка на стенку или один на один. Время от времени среди местной пацанвы ходили слухи о том, как кого-то из залётных, проявившего особую борзость и неуважение, вылавливали ниже по течению местной речушки, но, скорее всего, это были попросту слухи, поддерживавшие горняцкий авторитет.
От шахтёрской выработки в посёлке зависело всё. Они трудились на огромную страну, отдавая здоровье и жизни, а люди в посёлке, - на них. Воспитательницы мелюзги и учителя, сотрудники столовой и парикмахерской, Дома культуры, кафе и пивного бара, куда шахтёры, отмывшись после смены, направлялись перед тем, как идти домой.
К их появлению столы накрывались белоснежными скатертями и салфетками, стаканы и кружки перемывались до кристальной прозрачности, залежавшаяся закуска убиралась и взамен её на лотки выкладывались свежие бутерброды с колбасой, сыром и килькой.
В пивбаре шахтёры надолго не задерживались, выпивая по стакану водки, по паре пива и, слегка закусив, расходились. Дома добавляли редко, по случаю, предпочитая отдыхать трезво, поскольку назавтра предстояло чуть свет вставать и, забрав приготовленную жёнами и матерями еду, отправляться в забой. Похмельных в шахте не уважали и, в случае двукратного рецидива, аккуратно вытесняли на белый свет для менее ответственной и гораздо менее оплачиваемой работы.
Своих шахтёров в посёлке знали поимённо, а не своих, встретившихся где-либо в другом месте, например, на южном курорте, легко узнавали по казавшимся подведёнными глазам, вокруг которых в кожу навеки въелась угольная пыль...
Перекурив, он направился к дому друзей. Они и раньше наведывались в Донецк, согласовывая своё появление с его приездом, приглашали к себе, но по каким-то причинам в посёлок до сего дня он так и не выбрался.
Их семьи сблизились, благодаря матерям, фронтовым медсёстрам, Тоне и Зое, которых война повязала друг с дружкой кетгутовыми нитями, затянувшими военные невзгоды и раны так, что о них никогда вслух не вспоминали.
Мужья Тони и Зои тоже дружили, хотя плотно общались не часто, приблизительно раз в две-три недели, в первый из редко совпадавших у обоих выходных. Тот, кто в данный день являлся хозяином, доставал из погреба и собирал с огорода нехитрую закуску и накрывал в летнем домике стол. Гость заявлялся к полудню с женой и тоже не с пустыми руками, заходил в дом, здоровался, сидел для приличия несколько минут и, по сигналу хозяина, следовал за ним, удаляясь до позднего вечера, до наступления которого из домика изредка раздавались приглушённые матерные восклицания.
Работали оба много и померли рано, едва перевалив за шестьдесят, а вот жёны их задержались надолго, почти на половину отведённого мужьям срока. Зоя вырастила Анатолия и Людмилу, а Тоня – Надежду, вышедшую замуж за одноклассника Серёгу. Вчера на поминки они приехали семьёй, привезя дочку Катю, её мужа Ваню и внучку – Тоню-малую...
Он перегнулся через калитку, отодвинул рычажок щеколды и вошёл.
Надежда, заметившая его через окно, распахнула дверь и впустила, убрав за спину влажные руки.
Анатолий приобнял её, набросил пиджак на крюк вешалки, сменил ботинки на поданные домашние тапки и прошёл в кухню, где увидел Катю, шинкующую какую-то закусь, и её дочь, едва достававшую руками до столешницы, но тоже принимавшую участие в подготовке трапезы.
- А где мужики? – немного разочарованно спросил он.
- Так они же на службе! – удивлённо ответила Катя. – Но их отпустят пораньше. Ванька звонил, сказал, будут часам к четырём. Хочешь пока чего-нибудь перекусить?
- Нет, дождусь. А где тётя Тоня?
- Где и обычно, - тихо произнесла Надежда.
Он знал, что Тоню давно парализовало, и она лежала без движения и речи. Родня, вынужденная свыкнуться с её состоянием и появившимися собственными обязанностями, конечно, хронически устала, но Анатолий никогда не слышал от них в очных или телефонных разговорах ни одного осуждающего или хотя бы ироничного слова.
Пойдём, - Надежда вытерла руки о передник и провела его сквозь гостиную с раздвинутым и уставленным приборами столом и небольшую спальню в комнатку, светлую, благодаря широкому, прикрытому тонкой кружевной занавеской окну.
Примерно треть площади комнатки занимала односпальная кровать, на которой почти неприметно лежало ссохшееся тельце, закрытое до подбородка лёгким одеялом в бежевом пододеяльнике. Рядом, на лакированной деревянной тумбочке стояли стакан и графин с водой, а на бельевой тумбе, придвинутой к противоположной стене, - синяя керамическая ваза с осенними цветами.
Анатолий подошёл вплотную к кровати, задев ногою пластмассовую больничную утку, и вгляделся в старушечье личико, постепенно узнавая в нём знакомые с детства черты маминой подруги.
Тётя Тоня лежала недвижно, с закрытыми глазами, но дышала ровно и глубоко.
Он чуть приподнял одеяло и накрыл ладонью её едва тёплую и крохотную, как птичья лапка, руку.
Тоня никак не отреагировала, и Анатолий медленно отступил на полтора шага.
- Давно она так? – прошептал он.
- Года уж два, - довольно громко произнесла Надежда. – Ты говори нормально, она ничего не видит, не слышит.
- Принеси стул, я посижу с ней.
- Хорошо, – она выскользнула в спальню, вернулась, держа двумя руками дубовый резной стул, принадлежащий довоенной эпохе, и молча исчезла.
Анатолий осторожно сел и уставился на старушечий профиль со впалыми щеками и одинокой сиреневатой жилкой на виске, затем перевёл взгляд на окно, но ничего за ним не увидел.
Вспомнились брошенные дела, и он принялся по памяти распределять их по дням предстоящей рабочей недели, но без оставленного в Питере еженедельника быстро запутался. Его смартфон лежал в кармане пиджака, и всё равно при тёте Тоне пользоваться им было бы неправильно.
- Завтра разберёмся, - подумал Анатолий и вдруг осознал, что ни на девять, ни на сорок дней в Донецк приехать не сможет. Возможно, на годовщину…
Накатило сиротское горе, осознание безвозвратной потери самого главного, без чего дела, о которых только что вспоминалось, не значили абсолютно ничего.
Он сморщился, будто от боли, как говорила в детстве мама, «сгрибился». Из правого глаза неожиданно выкатилась слеза и медленно поползла к подбородку.
Анатолий смахнул её запястьем и растёр ладонью по не выбритой скуле.
За дверью раздались громкие голоса, женские и мужские. Значит, Серёга и Ваня вернулись.
Он встал, глянул на неподвижное тельце размеренно дышавшей тёти Тони и вышел…
Сидели неторопливо. Еды женщины настряпали на целую роту, хотя зимних заготовок ещё не делали, а старые давно закончились. Кто ж знал?
После перекура подали свиные голяшки, вываренные в пиве до желеобразного состояния, уничтожившие на корню малейшие признаки опьянения, хотят выпито было изрядно.
Во время очередного тоста, произносимого им, в гостиную вбежала предоставленная сама себе Тоня-малая, которой было скучно за взрослым столом, и что-то нашептала в материнское ухо.
Катя быстро встала и вышла, но тут же вернулась и, стоя в проёме двери, жестом позвала Анатолия.
Он поднялся и проследовал за ней через спальню.
- Кажется, бабушка не дышит, - растерянно произнесла она. – Посмотри пожалуйста, я боюсь маме сказать…
Анатолий подошёл к кровати.
Тётя Тоня, действительно, не дышала, пульс на запястье и шее не прощупывался.
- Надо срочно реанимобиль, - сказал он.
- Какая реанимация? У нас и врача-то давно нет! - с надрывом ответила Катя.
Словно по команде, в комнатку протиснулись остальные, замерли на несколько секунд и бестолково засуетились.
- Посмотри, Толик, - проскулила прижавшая к нему Надежда, - Может, жива?
Анатолий повторно проверил пульс, приподнял верхнее веко и увидел помутневший расширенный зрачок, опустил и вновь поднял веко. Зрачок оставался широким.
- Умерла.., - констатировал он и, не зная, что делать, повернулся к хозяевам, заметив на лицах смесь горя и облегчения.
Вдруг, будто обязанности были заранее распределены, все начали действовать. Катя увела дочку на второй этаж дома. Иван дозвонился до райцентра, откуда часа через три на одном автомобиле приехали фельдшер и участковый, Сергей обзвонил ближайшую родню, а Надежда быстро перенесла на кухню остатки трапезы, куда, время от времени, стали наведываться мужчины, включая и вновь прибывших.
Анатолий сообщил сестре, что остаётся, но причины называть не стал, боясь, что она запрыгнет в машину и погонит на предельной скорости, что за ней водилось и ранее. Но она, словно почуяв недоброе, перезвонила Надежде и примчалась за ним поздним вечером…
Обратно ехали молча. Только перед самым Донецком он, пытаясь найти хотя бы какое-то обоснование необъяснимому, заговорил:
- Я вот всё думаю, и никак не могу понять, что же держало Тоню на этом свете? Два года в таком состоянии, без движения, зрения, слуха… И родные измучились. Она, конечно, этого не осознавала...
- Мама, - коротко ответила Люда.
- Наша мама?
- Да.
- Ты её к ней возила?
- Сначала возила, сперва где-то раз в месяц, потом реже.
- И что мама?
- Мама просто сидела и смотрела на Тоню. Потом пила со всеми чай, и я её забирала. А в последний год, сам знаешь, она уж и сама почти не ходила. Хотя и просилась. Я даже хотела обмануть. Сказать, что померла. Но язык не повернулся. Да она и сама что-то чувствовала.
- Мама?
- Да, мама.
- А Тоня?
- И Тоня тоже.
- Ты хочешь сказать, Тоня что-то понимала?
- Наверное. А когда мама отмучилась, ушла за ней. Будто её позвали.
- Через четыре дня?
- А знаешь, почему не сразу?
- Почему?
- Тебя дожидалась. Знала, что ты придёшь.
- Но я и сам-то не знал.
- Никто не знал. Кроме неё...
Следующий день Анатолий провёл в Донецке. Тонины похороны назначили на завтра, но назавтра ему предстояло добираться в аэропорт.