ЭЗЕЛЬ
Госпитализировали его на четвёртый день после того, как моего соседа по двухместной палате выписали, и я наслаждался одиночеством, потихоньку начиная выведывать у лечащего врача, когда освободят и меня. Здоровье моё внешне почти нормализовалось, но какой-то белок в анализе крови никак не хотел возвращаться в пределы референтного интервала, а без этого отпустить меня на волю доктор не имел права.
Мой новый сосед был худощавым маленьким старичком не то с серо-зелёными, не то серо-синими глазами, слегка горбоносый, с лобной залысиной и небольшими пегими усиками, слегка похожий на актёра Михаила Глузского. Да и представился он, собственно, Михаилом. Одежда на нём, оливковые спортивные шаровары и полуверчик, была аккуратной и чистой, а очки и съёмный зубной протез – недорогими, но новыми.
Родился Михаил в тридцать втором и, поскольку в больнице мы оказались в середине декабря, ему уже, скорее всего, исполнилось восемьдесят восемь. Был у него разведённый сын, в квартире с которым он и проживал неподалёку. Держали они любимицу-кошку, а в летний период выезжали на дачу, расположенную километрах в тридцати от города, в Нижних Осельках, где на деревенском кладбище с полгода назад он схоронил жену. Теперь дачу нужно было продавать…
Кроме кошки, Михаил регулярно подкармливал чаек, облюбовавших придомовые помоечные баки, бросая им через форточку куски булки, а прочим кабельным телеканалам предпочитал «В мире животных» и «Живую планету». Установленный в палате телевизор их не показывал, и мы его почти не смотрели, коротая время в чтении и незатейливых переговорах, прерываемых уколами, капельницами, приёмом таблеток и трёхразового питания, а также наблюдением сквозь окна за оживлённым дорожным движением и людской суетой, кажущейся из-за стен больницы глупой и неуместной, да застывшей белой церковкой-новоделом, увенчанной пятью голубыми луковками, чей колокольный звон наглухо гасился стеклопакетами.
Видел Михаил хорошо только одним глазом, в котором удачно прооперировали хрусталик. Другой его проблемой была плохая память, из-за чего он путался во времени и забывал, как пользоваться мобильником, в чём я ему охотно помогал.
Насколько помню, тот диалог, перешедший в рассказ Михаила, начался до обеда на третьи сутки совместного времяпрепровождения, когда мы оба лежали, тупо наблюдая за равномерно падавшими из пластмассового пузыря каплями, заполнявшими прозрачную трубочку, доставляющую лекарство в проколотую иглой вену, и был он инициирован мною вопросом о его питерском происхождении.
- Нет, мы из Псковской, - ответил он. – Деревня Мтеж. В конце тридцатых там было сорок пять домов. Жили не бедно, хотя обуви у меня не было. Босиком ходил в школу до первых заморозков, когда батя выстругал деревянные башмаки с кожаной петлёй, куда ногу просовывают.
Типа сабо, - предположил я, вспомнив, что видел такие колодки единственный раз, причём не в музее, а на датском кинодокументалисте, возглавлявшем в начале девяностых международную экспедицию, спонсированную National Geographic.
- Не знаю, - игнорируя незнакомое слово, продолжил Михаил. – Хотя ещё до моего рождения несколько семей сослали на север. Жили мы, - повторил он, - не бедно, потому что работали много. У бати сбережения были, но его предупредили, что тоже сошлют, если не отдаст…
- Большая была семья? – спросил я, скорее, из вежливости, нежели из желания поддержать разговор.
- Мать, батя, старший брат Николай, средний, Пётр, потом я, ну и самая младшая, сестра, Виринея.
- Моя бабушка тоже была из деревни, - заметил я. – Только из Новгородской. Теперь это город, Сольцы.
- Знаю, хотя и не бывал.
- А дед – питерский. Все, и мама моя, блокаду здесь пережили. От звонка до звонка.
- Никто из них в концлагере не был? – неожиданно спросил Михаил.
- Нет, - удивлённо ответил я и, посмотрев на опустевшие ёмкости, дотянулся до кнопки звонка.
Вошедшая процедурная медсестра лёгкой рукою вытащила из нас иглы, откатила стойки с капельницами в угол и, пожелав приятного аппетита, исчезла.
И действительно, привезли обед, съеденный нами на своих прикроватных тумбочках…
После обеда и приёма таблеток последовал обход лечащего врача, на этот раз сопровождаемого заведующим отделением, которые, уделив мне толику формального внимания, сосредоточились на Михаиле, подвергнув того перекрестному допросу, закончившемуся минут через двадцать, когда я уже засыпал.
- А вот меня чаша сия не миновала…
Я открыл глаза. Медики уже ушли, и произнести эту фразу мог только Михаил, смиренно лежавший, скрестив руки на груди, на соседней койке.
- Отдыхать не мешаю? – спросил он.
- Нет, - соврал я, всё ещё пребывая в сонных полусумерках. – Извините, а про какую чашу…
- Концлагерь, - кратко пояснил Михаил, возвращая меня в реальность взрывом страшных ассоциаций с Освенцимом, Дахау и Собибором.
- В Германии?
- Поближе… Про остров Сааремаа слыхал?
- Да. Раньше, кажется, он назывался Эзель.
- Верно. Немцы, а жило их там немало, хотя гораздо меньше, чем эстонцев, именно так его и величали.
Я знал об Эзеле из-за профессионального увлечения фотоискусством, называемым в начале прошедшего века «светописью», ярчайшим представителем которой был Карл Карлович Булла, уроженец прусского Леобшютце, получивший почётное звание фотографа Императорского двора, а после большевистского переворота уехавший на этот остров, являвшийся родиной его третьей жены, Кристины-Юлианы, где он и умер, кажется в тысяча девятьсот двадцать девятом году. Судьба его сыновей, оставшихся в Петрограде и продолживших работать уже в национализированном семейном предприятии, оказалась гораздо трагичнее. Старшего, Александра, арестовали в двадцать восьмом и надолго отправили в Соловецкий лагерь, после которого он работал фотографом на Беломорканале и умер в войну в Москве. Младший, Виктор, снявший множество уникальных фото- и кинодокументов, запечатлевших пост-революционные события вместе с Лениным и прочими государственными деятелями тех лет, был расстрелян в тридцать восьмом, один из его сыновей, Юрий, пропал без вести на Ленинградском фронте в первую военную зиму, другой, Константин, скончался в блокаду, и лишь дочери, Валентине, была уготована долгая жизнь. Вот и всё, что мне удалось о них вспомнить. Что же касается острова, на котором я пока не успел побывать, то в результате Северной войны он отошёл от шведов к Российской империи, где и находился до Первой мировой, когда его ненадолго оккупировала Германия, после чего стал территорией Эстонии, угодившей в сороковом в состав Советского Союза и вновь получившей независимость после распада страны.
- Когда пришли немцы, а с ними эстонцы, то сразу человек двадцать общественников и коммунистов расстреляли, - тихо, так, что мне пришлось напрячь слух и внимание, продолжил Михаил. – Остальных не трогали, пока не активизировались партизаны. Тогда немцы создали карательный отряд из эстонцев и финнов, который как-то подкараулил несколько на окраине деревни, убил одного, а остальные убежали в лес, где их преследовать было себе дороже. Однажды, в начале зимы, кто-то добыл и распространил слух, что нас, если не уйдём к партизанам, угонят в Германию, но мы так и не решились...
Михаил надолго замолчал, а я не осмелился подать реплику и лишь повернулся к нему, подперев голову правой рукой.
- Гнали нас по льду Чудского озера пешедралом, потом перевозили по узкоколейке до Рижского залива и партиями сажали на пароходик. Мы, никогда не видевшие морскую волну, пугались, перебегали с борта на борт, за что нас нещадно ругали эстонские моряки, хотя могли для острастки кого-то выбросить за борт. Пароходик сделал остановку у небольшого острова Муху, пересёк узкий пролив и причалил к Сааремаа, где некоторых сразу погнали по выложенной камнем дороге, а большинство постепенно развезли на машинах по разным местам. Машины у них, кстати, ездили на дровах.
- Как это? – полюбопытствовал я.
- Очень просто, - мне показалось, что Михаил обрадовался этому вопросу. – В тылу немцы экономили бензин и ставили на машины газогенераторы, подающие в мотор смесь воздуха с водородом и окисью углерода, а получали её при сжигании древесины в вертикальном цилиндре, который устанавливали между кабиной и кузовом. Конечно, система включала еще воздухозаборник, узел охлаждения и чего-то ещё, но нас к ней особо не подпускали. Да, честно говоря, вблизи я и видел-то только одну, на которой подвозили еду в лагерь.
- Не слышал про такие...
- А я читал, что у нас тоже ставили газогенераторы на ЗИСы. Ездили на древесных брикетах и даже на шишках!
- Тоже не слышал, - повторил я.
- Лагерь наш назывался Маази, - мне показалось, что я недостаточно чётко разобрал наименование, но переспрашивать не стал.
- Там были две каменные немецкие постройки, - продолжил Михаил. - Длинный сарай и школа, крытые соломой. Нас, много сотен человек, только представь себе, привели в школу с деревянным полом, где мы и стали, если так можно выразиться, жить. Спали вповалку, впритык, кто в чём был, а кормили раз в сутки. Давали по куску эрзац-хлеба, кашу и подогретую воду или чай, заваренный на траве, которая тут росла. Причём, местные жители по разнарядке сдавали муку, а женщины из нашего лагеря варили из неё в котле кашу, и там же грели питьё. А хлеб привозили в той самой машине, ездившей на дровах, и немец-водитель забирался в кузов и выбрасывал заранее нарезанные куски лопатой. Над нами не издевались физически, даже работать не заставляли, а просто морили голодом. Надзирателей вообще не было, но вскоре лагерь огородили забором с воротами и возле них поставили охрану, чтобы не выходили и не попрошайничали. Хотя охрана смотрела на это сквозь пальцы… Вот так мы и жили с полгода, причём, некоторых, кто был покрепче, эстонцы разбирали по хуторам на работу и кормили тем же, что ели сами. А в лагере антисанитария была страшная, у большинства чесотка, у всех поголовно – вши. Но с этим всё же свыкались, терпели, пока кто-то не занёс сыпной тиф, и вот тогда началось самое страшное. Нас перестали выпускать под угрозой расстрела на месте, и люди мёрли десятками. Сначала хоронили на кладбище, а потом рядом с лагерем вырыли траншею. И мама с отцом, которым было уже за пятьдесят, умерли с интервалом в несколько дней…
Михаил вновь замолчал и быстрым движением руки смахнул с лица набежавшие слёзы.
- Если вам тяжело, не рассказывайте, - испуганно предложил я.
- Нет, я уж закончу, ежели тебе интересно, конечно. Тем более, что рассказывать осталось немного. Короче говоря, если б наши остров не взяли, то от тифа сдохли бы все. Причём, первыми умирали пожилые, за ними – люди среднего возраста, а вот дети как-то переболевали, в том числе и мы с братьями и сестрой.
- А после войны вы там побывали? – неосторожно спросил я.
- Нет. Много раз хотел, но так и не смог. Сестра ездила однажды, но ничего там не узнала и не нашла. Родителей, как я уже сказал, в траншее похоронили, без креста. А ты – верующий?
- Думаю, да. В церковь хожу по воскресеньям, хотя не исповедовался и не причащался.
- А я, вот, с детства верил, так родители воспитали, но после того, как жизнь покрутила, перестал…
Вошла дежурная медсестра, держа в руках почему-то одну коробочку с лекарствами и ёмкость для сбора мочи, положила их на тумбочку Михаила, проинструктировала его, а затем, повернувшись ко мне и уточнив фамилию, торжественно сообщила:
- Вас завтра выписывают. Доктор сейчас готовит документы и зайдёт утром. А вы соберитесь часикам к одиннадцати…
Охватившая меня радость смешалась с не менее острым ощущением недоговорённости, а Михаил, оторвавшись от изучения пластмассовой коробочки с отделениями для таблеток, поздравил, не сумев скрыть промелькнувшей на лице грусти.
- Нужно позвонить жене, - сказал я. – Хотя вы не закончили свой рассказ.
- Нет, закончил, - уверенно ответил Михаил. – Как сейчас помню, пятого октября в небе появились наши штурмовики, потом мы услышали гул артобстрела, а о штурме острова десантом и восьмым эстонским стрелковым корпусом узнали уже позднее.
Я вышел в коридор, обогнул сестринский пост, присел на обитый ярко-зелёной искусственной кожей диван, установленный напротив грузового лифта, где интернет ловился лучше всего, и набрал на смартфоне: «Сааремаа Маази». И действительно, была такая деревня, известная по развалинам средневекового замка, находившаяся на северо-восточном побережье острова.
Я начал добавлять к набранному «концлагерь», «пленные», «интернированные», и ещё с десяток подобных слов, но никакой информации, хотя бы отдалённо связанной с рассказом Михаила, не нашёл, и тогда, вспомнив про давнишнюю подругу из Таллина, воспользовался ватсапом и, после серии ритуальных приветствий, спросил:
- Ты бывала на Сааремаа?
- Не только бывала, но и неоднократно жила там по нескольку дней в спа-отеле. По соотношению цена-качество…
- А на экскурсии по острову была?
- Да, один раз на обзорной.
- Вам ничего не рассказывали про концлагерь?
- Концлагерь? На Сааремаа? Ничего об этом не слышала. А ты откуда узнал?
- От его узника, которому под девяносто. Их туда пригнали из Псковской области, всю семью. Как и другие семьи…
- Я ему почему-то верю, но, знаешь, если и так, то эстонцы сделали всё для того, чтобы и самим забыть об этом, и другим не дать раскопать.
- Почему?
- Они не любят вспоминать, как воевали друг с другом, точнее, как воевали в Советской армии, причём, по совести, а не по принуждению...
Сообщив жене о грядущей выписке и не без удовольствия выслушав обещание экстренно приготовить мои любимые капустные пирожки, и лишь после их исчезновения пригласить дочку с семьёй на ближайшие выходные, я поспешил в палату.
Михаил встретил меня стоя и, растерянно протянув допотопный мобильник с крупными цифрами, пожаловался, что опять забыл, как позвонить сыну.
Без труда найдя названное им имя, я нажал на кнопку с полустёршейся зелёной трубкой, дождался ответа, протянул ему телефон и вышел, а когда через десять минут вернулся, Михаил уже закончил разговор.
- Спасибо вам преогромное за рассказ, - поблагодарил я. – А можно задать ещё несколько вопросов?
- Конечно, спрашивай, - он сел на кровать, немного не доставая ногами до пола.
- Вы говорили, что эстонцы воевали за немцев, и что эстонский стрелковый корпус освобождал остров. Получается, они убивали друг друга?
- Убивали, конечно, хотя теперь всё сваливают на нас. Когда немцы заняли Эстонию, то создали орган местной власти, Омакайтсе, что переводится как «самозащита», отряды которого кроме всего прочего, охраняли военнопленных. Один из них так и назывался – «Эзель».
- А когда пришли наши, как они отнеслись к эстонскому населению?
- Наши? – переспросил Михаил. – По-разному. Кого-то забирали, но большинство не трогали…
- Но ведь вас, ещё до штурма острова, могли и перестрелять?
- Они уже сами боялись, понимали, на чьей стороне сила. А вот немцы могли. Был такой лагерь для евреев, в Клооге... Так вот, сначала их заставили напилить множество брёвен, потом выводили группу, приказывали лечь ничком на бревенчатый настил, расстреливали в затылок, потом сверху опять покрывали брёвнами и досками, выводили следующую группу, приказывали лечь.., и так в несколько слоёв, а потом поджигали. И не один такой костёр сделали, а три или четыре. Они называли это - слоёный пирог".
- Ничего не знал об этом кошмаре…
- Поинтересуйся. Когда наши, уже видавшие виды военные увидели полуобгоревшие трупы, то ужаснулись! Так что нам повезло. Ведь и дальше на запад могли перегнать, в том числе в другой концлагерь.
- Даже в конце войны?
- Я точно знаю, что весной сорок четвёртого гражданских и военнопленных гнали по Эстонии колоннами, чтобы на кораблях вывезти в Германию, причём, тоже почти не кормили, а ежели кто-то, увидев на полях сгнившую картошку или морковку, сходил с дороги, сразу стреляли. Некоторые всё-таки умудрялись убежать в лес, но местные их выдавали, а немцы и эстонцы отлавливали и тоже расстреливали.
- Эпидемию в лагере остановили наши медики?
- Нас к тому времени совсем мало осталось. Сначала переписали всех, стали кормить, подлечили, а потом отправили на материк.
- И вы с братьями и сестрой вернулись в свою деревню?
- Ты не понимаешь, - горько усмехнулся Михаил. – Ведь мы даже не знали, что сталось с домом. Да и добраться туда было трудно, тем более без родителей. Так что спервоначала, уже на материке, батрачили у эстонцев, пасли коров, а сестра доила, потом, когда появился совхоз, пристроились там. Как тебе объяснить? Нищета была страшная. Люди находили и заселяли пустые дома. Дети побирались, а кто постарше – работали. Некоторые подавались вглубь России, брату, вот, предложили в Новгороде поселиться, он приехал, а там сплошные развалины! Сам я на Чудском озере остался, только с эстонской стороны, стал ловить рыбу, менял её у местных на хлеб, потом поступил в ремесленное, но по специальности работал недолго, вернулся рыбачить уже профессионально, на Балтику.
- А ваши братья, сестра?
- Старший, Николай, подался на заработки в Сибирь и обосновался в Братске, где и умер. Сестра осталась в Эстонии, вышла замуж за латыша, работавшего судоремонтником в Таллине. Там её и похоронили в позапрошлом голу. С Петром, тоже уже покойным, поначалу держались друг дружки, потом он женился, а вскоре и я повстречал подругу свою единственную, которая после гибели матери совсем ребёнком попала из Ленобласти в детский концлагерь в Латвии, откуда была перепродана в семью и названа латышским именем. Когда отец в сорок шестом её нашёл, то прежнее имя вернули – Надежда. Очень молчаливая была, никогда не плакала, говорила, что плакавших малышей в лагере убивали…
- А правда, что немцы, уже после развала Союза выплачивали компенсации узникам концлагерей? – спросил я, поразившись схожести слов «платить» и «плакать».
- Ну, как тебе сказать, правда это или нет… Наверное, полуправда. В перестройку мы с женой узнали про организацию под названием «Малолетние узники». Связались с ними, собрали справки. Сведения обо мне быстро нашли во псковском КГБ. То есть пригодилось, что на Сааремаа особисты нас переписывали. С женой чуть подольше получилось, но всё равно доказали. Она даже чуть больше меня получила. Немцы платили два раза, марок по двести, по их меркам – сущая мелочь. Хотя, с другой стороны, и у нас пенсию прибавили. Я теперь не в обузу…
- Немцы не от вас откупились, а от нашего нерадивого руководства, - зло сказал я. – Нет компенсации, адекватной пережитому в блокаду, в концлагерях, расстрелу детей в Лычково, Демянске…
Привезли ужин, который мы съели молча, да и вечером почти не говорили, будто, наряду с пищей, переваривали рассказанное и услышанное.
А наутро после завтрака и капельницы Михаила повели на томограмму лёгких, и мы толком не попрощались и не обменялись телефонными номерами, что надолго оставило во мне чувство неосознанной вины.
Я так и не узнал, что случилось с деревней и домом Михаила. Судя по интернету, в двухтысячном году проживало во Мтеже двадцать восемь человек. То, что рассказанное им было правдой, хотя я в этом не сомневался, месяц спустя нашло подтверждение в сообщении той самой таллинской знакомой об узнике одного из лагерей на Сааремаа по имени Алексей Федосеев, взятом на работу в эстонскую семью. Через несколько лет он стал мужем хозяйской дочери Мильви, и у них родилась дочь Варвара, проживающая в Палдиски, которую я нашёл в Фейсбуке, но она на моё обращение не ответила.
Мне довелось вычитать, что Сааремаа являлся далеко не единственным островом, где находились концентрационные лагеря. Таковыми были, например, британские острова в Ла-Манше, захваченные немцами, организовавшими на них четыре концлагеря, куда поместили около шестнадцати тысяч человек, причём, подавляющее большинство узников составляли советские военнопленные. Более семисот из них погибли, но англичане, как и эстонцы, не любят об этом вспоминать…