Александр Следков

ОТ АЛЬФЫ ДО ОМЕГИ

А время, оказывается, не лечит. Только усугубляет, хотя и даёт возможность для адаптации.

Всё упростилось. Исчезло наивное ощущение беспечности.

Пропал страх. Точнее, запрятался, испугавшись.

Скорбь, тоска, пустота, потеря, - всё вместе, плюс – утрата чего-то ещё, невыразимого словами и мыслями. Того, что связывало с жизнью побольше, чем инстинкт самосохранения, самый сильный из инстинктов.

Было пасмурно. И в день прощания, и когда подхоранивали урну.

Одежду свою ты собрала заранее и сложила в сумку, и я сделал в точности то, что было указано в твоей записке, вложенной туда же.

Хоронить в гробу тебя не разрешили из-за корня вымахавшей до небес ели, проросшего сквозь могильный участок. Значит, кремируют и меня. Когда заказывал надпись на памятнике, попросил оставить место. Кладбищенский работник назвал его «резервом». Ель эту я запомнил с шестидесятых, с похорон дедушки, твоего отца, когда сам был подростком, потом ездил сюда, когда хоронили бабушку, тётю, её мужа, и вообще бывал тут с тобой неоднократно.

Помню, как одиноко шёл по кладбищу с большим чёрным пакетом, куда положили урну, и плакал. С тонких высоких берёз и низкорослых осин красиво упали жёлтые листья. Погода для середины сентября стояла комфортная, градусов пятнадцать, и разрытая земля на могиле тоже была тепла. А когда приехал через два дня тебя проведать и положил ладонь, она стала холодной и безучастной.

Зашёл в Никольский собор, заказал панихиду, хотел купить Акафист за единоумершую, но его распродали, и служительница, дай ей Бог здоровья, подарила мне свой. Читал, как положено, сорок дней, зажигал свечку, а потом разговаривал с тобой. И, знаешь, пламя в первые дни колебалось, но после девятого успокоилось и стало гореть ровно. А когда привёз и поставил на подоконник наши семейные иконы, в том числе две большие, «Спаса Нерукотворного» и «Николая Угодника», пламя потянулось к ним. Возможно, это произошло из-за слабого тока воздуха из коридора, хотя никакого сквозняка не ощущалось. И сразу вспомнилось, как недавно, месяца полтора назад мы по твоему желанию ездили на такси в церковь на Конюшенной площади. В церкви было темно, и ты, даже подойдя совсем близко, не смогла разглядеть знаменитую икону. Но всё же хорошо, что мы там оказались, что не поленился, не отложил «на потом», иначе никогда бы себе не простил.

Горечь утраты сама по себе, как оказалось, ничего не объясняет. Жизнь, не закончившись, будто началась сначала, и нужно опять учиться ей и взрослеть.

Вместе с одиночеством пришла и беспомощность. Тебе говорят: «Держись!». А держаться-то не за что.

Смысла почти не осталось. Не следует строить планы. Нужно заканчивать начатое. Доделывать, донашивать и ждать…

Дочь, твоя внучка, смогла приехать из Германии лишь на сороковины. Отдал ей одну из иконок с изображением Равноапостольной Нины и предложил взять всё, что захочет. Она забрала CD-диски с классической музыкой, которую ты любила, фотоальбом и кое-что из украшений, нехитрой косметики и вещей.

Кроме икон, перевёз к себе немного посуды, книг, несколько фотографий, причём оказалось, что некоторые увидел впервые, а также собрал хранимые тобою справки, записи и записочки, не вчитываясь в смысл.

Иконы более полугода простояли на подоконнике при опущенной шторе, пока я не заказал стеллаж, ставший иконостасом. Теперь они расположены на его полках. Штору я поднял, и сразу стало светло.

Акафист тоже лежит на полке этого стеллажа. На нём – подсвечник для малой одинокой свечи и иконка с изображением Христа, которая лежала в гробу при отпевании. Я, спросив согласия священника, взял её, потому что она была последним предметом, который тебя касался.

Повторно просмотрев фотографии, сложил их в пакетик и убрал до поры до времени, а из записок выбрал относящиеся к воспоминаниям либо выражающие твоё отношение к тем или иным событиям и людям, а также несколько переписанных от руки молитв.

Среди записок была твоя статья о блокадных событиях, которую ты написала за шесть лет до ухода, неоднократно перечёркивая и правя текст. Статью эту тебя попросили представить уроды из муниципального округа, но так и не напечатали, хотя я вбил её в компьютер и электронную версию отправил им. В конце записи на одном из листочков приписано: «P.S. Говорите погромче, я плохо слышу».

В общем, живу в окружении твоих, ещё одушевлённых вещей, которые раньше и не думал забирать, что одновременно и грустно, и прекрасно. А после того, как перечитал воспоминания, заметил, что, перемещаясь по городу, порой смотрю на него твоими то детскими, удивлёнными, то старческими, прощающимися глазами.

Эпизоды из прошлого стали всплывать в памяти чаще. Наверное, такова особенность психики: чем меньше планируешь, тем больше вспоминаешь. Отчасти потому, что попросту постарел, но, главным образом, из-за самой большой потери того, что было ранее самым большим счастьем. Потери, приведшей к ощущению полнейшего сиротства и резко передвинувшей рычажок к правому краю шкалы, где она обрывается. Но рычажок ещё не доехал до края. Стопор не пускает его назад, к пройденным делениям. Можно лишь либо продолжать медленно ползти вправо, либо сделать шаг.

Мужчина – это тот, кто делает шаг.

Строго говоря, я получил то, чего втайне просил у Господа. Для тебя – долгой жизни, ты и прожила за девяносто, хотя хотелось, чтобы ещё подольше, только без мучений, нестерпимой боли, парализации. Почти так и случилось. Сам же всегда хотел создать, написать нечто особенное, чего до меня никто не делал, и на пути к этой, казавшейся великой цели, ошибался, оправдывая ею свои неблаговидные поступки. Когда задуманное удалось, опубликованный многотомный тираж хранился у тебя на лоджии, и его тоже пришлось перевезти к себе. Раскупается он плохо, и я предчувствую, что мне суждено умереть рядом с этими книгами. Поделом.

Особо худо было под Новый год, первый новогодний праздник, который мне предстояло встретить без тебя. Я сознательно остался один, не поехав в гости, хотя и приглашали. И едва не вышел в окно с пятого этажа. Желание, потребность совершить это возникала многократно, а её реализация сразу решила бы все проблемы и, главное, избавила от тоски. Остановил не страх смерти, а почерпнутое из религиозных источников утверждение, что самоубийцы не попадают в рай и, следовательно, я более никогда с тобой не увижусь.

Наверное, поступил не по-мужски, решив сублимировать написанием то ли воспоминаний, то ли эссе, не представляя, что получится в результате. Как не представляю и сейчас.

Зависит ли счастье от достатка? Если рассматривать вопрос в потребительской плоскости, то - наверное. Зависят ли от достатка духовные ценности, которые почему-то называют сугубо человеческими? Если и да, то в обратной пропорции.

Горе при бедности не горше, чем в достатке. Богатый может лишь подзолотить прощальные ритуалы и материальные атрибуты памяти.

Благословен тот, кому удалось выйти из бедности и хватило ума не стать богатым.

И иже с ними, то есть, как и подавляющее большинство прочих, жили мы бедно.

На одной из фотографий ты, я маленький и твоя коллега-подруга, не помню её имени, стоим на Невском недалеко от Елисеевского, куда вход для таких был заказан. Разве, что с получки. Мы ходили тогда в мороженицу, и я слопал множество сливочных, коричневых и сиреневых шариков. Наверное, выдали премию, не иначе.

Одежда наша целиком помещалась в одном шкафу вместе с постельным бельём. У тебя и у бабушки – платки, штопанный коричневый, серый и, на выход, пуховый белый, по осеннему пальто с пристяжным зимним воротником, по два-три платья и столько же пар обуви, включая валенки, твой единственный концертный костюм – жакет, юбка и блузка. Вещи дедушки и мои в том же шкафу. «Справить обнову» даже ребёнку было проблемой и требовало планирования и экономии. Поэтому, если была возможность, старались перешивать.

Ещё запомнил, как шли мимо киоска с лотерейными билетами, я к тому времени уже в институте учился, и ты вдруг захотела приобрести один, на удачу, но сразу оговорилась: - «Выбери сам, я несчастливая…». Так и не купили.

Для того, чтобы выслужить пенсию побольше, ты не только, найдя свидетелей, собрала по архивам справки о работе в блокадном Ленинграде, но и перешла на пищевой комбинат, где два года до ночи своими музыкальными руками возила тяжеленную тележку, и когда приходила домой, я ощущал запах донельзя уставшего тела, которое было в состоянии только помыться и упасть. А ванную или хотя бы душ в нашей коммуналке строители не предусмотрели, только кухонную раковину. Но пенсия твоя стала на несколько рублей больше, слава КПСС! При этом умудрялась откладывать, хотя любая более-менее крупная покупка съедала всё без остатка, да ещё приходилось продавать то скрипку, то пианино. Поэтому, уже выйдя на пенсию, лет пять работала вахтёром в общаге и до последних дней экономила на себе, предлагая близким куски побольше и повкуснее.

Размер твоей пенсии вырос после приравнивания награждённых медалью «За оборону Ленинграда», которую ты получила в июне сорок третьего, к ветеранам войны, но и это не изменило твоего мнения об обобравшей народ власти.

После твоей смерти банковскую карту автоматически заблокировали, но я через нотариуса добился получения последней пенсии. Вызнал и дотерпел. А сколько людей, убитых горем стариков, особенно тех, кто живёт в отдалённых поселениях, остаются не в состоянии выхлопотать положенные им деньги умерших детей, деньги, которые полгода спустя идут на премирование банковских служащих! Грифы, питающиеся падалью, разжиревшие на людской скорби…

Фатализм – не наша семейная черта. Верующий не может быть фаталистом, учитывая перспективу вечной жизни воспарившей души. Разум противится, приводя логичные аргументы, но сам упирается в фатум, в тупик, в смерть, в историю России, в которой за долгие века многое изменилось, но ничего, по сути, не поменялось.

Что чувствует человек в течение времени, проходящего между необратимым инсультом и кончиной? Похоже, не боль, и это - позитивный фактор на фоне общей трагедии наряду с предположением, что инсульт избавляет от мучительной смерти в будущем.

Йод. Откуда-то всплыл его запах, который должен ассоциироваться с болью…

Из антисептиков в моём детстве применяли только его и белый стрептоцид в таблетках, которые ломали и толкли. Не лучшие варианты. А травмировался я часто: прокалывал ступню вилами, разбивал голову о дверную ручку, такого был роста, умудрился повиснуть на колючей проволоке и вырвать кусок плоти плеча. Как-то вы всё это с бабушкой лечили, не зашивая, так, что на теле рубцы остались, а в памяти – нет.

Твои родители… Моя бабушка, строгая доброта, и ослепший к старости дед, доброта абсолютная с полнейшим невмешательством в воспитательный процесс. Грех мой неотмолимый – не пришёл, идиот тринадцатилетний, в больницу, когда он умирал. Бабушка скончалась дома, а ты – в клинике, прожив после инсульта четыре с половиной дня.

Сколько себя помню, у нас всегда были кошки: пушистые сибиряки Хозяин и Мурз, твоя любимица, трёхцветная Шерька, которую растерзала стая бродячих собак, Милька, Марсик, переживший и долго тебя искавший... О своём первом коте ты написала в воспоминаниях. Его вам подарил ещё до войны укротитель Николай Гладильщиков, работавший в цирке «Шапито», расположенном в парке, где бабушка работала садоводом. Когда в феврале сорок второго вы временно подселились к родственникам на первый этаж каменного дома на улице Сутугина, он остался в старом, который ещё не разобрали на дрова, и пока уговаривали родню взять к себе и кота, пропал. Но кто тогда об их жизни думал? Видимо, съели…

Собак мы также держали, и ты трепетно ухаживала за ними, гуляла и особенно любила кормить, как и людей. И собаки тебя тоже очень любили.

Я, как мне кажется, не согласен с церковным учением только в постулате об отсутствии у животных души. Уж если у них её нет, то у людей тем паче. Поэтому, надеюсь, они там с тобой.

Капает, капает время, будто из прохудившегося умывальника. Периодически подходишь к нему, приподнимаешь крышку, а воды с каждым часом всё меньше. Чем дольше не заглядываешь, тем больше удивляешься быстротечности дней и лет. Как говорится, «не успеешь оглянуться», ну и тому подобное… Главное, что нет уже тех, у кого не успел попросить прощенья. Опоздал.

Нужно было почаще фотографировать и, особенно, снимать видео, сохраняя твою извиняющуюся застенчивую улыбку, движения, жесты, голос, события, настроение, чтобы потом совместно рассматривать, рассказывать, объяснять... Что редко делал раньше, чего невозможно восполнить, что было упущено, потеряно, утекло…

Любую из твоих фотографий можно было вставить в рамку, но я выбрал именно эту, слегка размытую.

Дача. Наверное, конец июля - начало августа. Лет за десять до ухода. Ты, нарядно одетая перед отъездом в город, стоишь, слегка наклонившись вперёд, и смотришь на распустившиеся цветы в надежде снова увидеться с ними. Над тобою – густо разросшаяся яблоня, у которой года через три, когда ты уже не сможешь ездить на дачу, под тяжестью плодов обломится огромная ветка.

Все цветы на участке ты сажала в определённой последовательности, так, что они продолжали радовать глаз до глубокой осени. Сначала примулы и крокусы, затем тюльпаны, нарциссы и гиацинты, после них - пионы, ирисы и купальницы, а также флоксы, розы и твои любимые лилии.

Яблоки мы возили домой, и ты делала из них великолепное варенье, вкус которого у меня сейчас на языке. Помню, когда везли их в большой сумке на колёсиках через железнодорожный переезд, ты, торопясь, упала. Хорошо, ничего себе не сломала, а я понял, что в старости наш мозг и наши движения вступают в состояние прогрессирующего диссонанса, что потом сам на себе и подтвердил.

Тогда мы ещё ночевали на даче, и в окно твоей комнатки стучалась китайская яблонька с малюсенькими бордовыми плодами, густо покрытыми чёрными пятнышками.

После восстановления от инфаркта и коронарного стентирования ты приезжала со мной сюда несколько раз, и хотя работать привычно уже не могла, решение о продаже дачи приняла не сразу, поскольку планировалось, что там вечно будут жить-отдыхать внуки и правнуки, и всё покупалось, строилось, ремонтировалось на последние деньги не для себя, а для них. Но настала другая эпоха, зачеркнувшая жизни нескольких поколений, обессмыслившая существенную составляющую прожитого века, и осознание этой необратимой перемены далось тебе ох как тяжело, да так и не пришло окончательно...

Эта фотография теперь на моём письменном столе, и я часто говорю с ней.

Мирская жизнь не чужда и не противоположна той или иной степени отречения. Если хочешь сделать нечто значительное, нужно отказаться от многих желаний и предпочтений, создав персональное подобие монастыря, некий фантом, откуда, однако, существует свободный выход, да и пронести с воли можно чего угодно. А «в жизни», перефразируя классика, «всегда есть место» поводу.

Однако творить непотребство после клятвы и пострига гораздо развратнее, тлетворнее и грешнее. Гордыня и безверие, безверие и гордыня, - самый страшный из грехов, в очередной раз подводят Россию к пропасти. И другие причины не значимы, как минимум, второстепенны.

Наша семья была верующей и пронесла веру сквозь годы Советской власти, а бабушка вообще пела в церковном хоре. Отсюда, наверное, и любовь к музыке, и музыкальная школа, в которой ты училась ещё до войны.

Истинный день твоего рождения – 19 декабря 1928 года, а в паспорте – 19 ноября 1925. Полагаю, что эта дата была выбрана не случайно, поскольку приходилась на День твоего Ангела. А вот другой День твоего Ангела случайно совпал с официальным Днём снятия блокады, в который на протяжении долгих лет ты получала формальные поздравления от столичного и местного руководства.

Расхождение в дате рождения связано с тем, что в блокаду бабуля умудрилась приписать тебе три года, иначе бы не допустили в контору садово-паркового хозяйства, куда принимали с шестнадцати и где ты проработала с 1 мая сорок второго по 1 июня сорок четвёртого, что позволяло получать 250 граммов хлеба, а не смертельную дозу весом 125, выдаваемую по иждивенческой карточке. До того, как стала работать, ты отдавала половину своей пайки матери, поскольку боялась, что она умрёт, а оставшуюся делила с младшей сестрой, и с той страшной поры пронесла неотвязную боязнь голода через всю жизнь. Поэтому сахар, соль, крупы, спички, горох, макароны и мука всегда закупались впрок и были в семье в избытке, остатки еды выносились на прокорм дворовым кошкам, а хлебные крошки - голубям. Оттуда же, из блокады, привычка перед обедом второпях съедать кусок булки, и особенность называть то, чего тогда не хватало, о чём мечталось, уменьшительно-ласкательными именами – хлебушек, булочка, водичка, сахарок…

В блокаду Митрополит гор Ливанских Илия, трое суток молившийся, не принимая пищи, предрёк, что Ленинград устоит, если икону Казанской Божьей Матери пронесут крестным ходом из Владимирского собора по периметру старого Петербурга. Так и случилось, благодаря воле митрополита Алексия и разрешению ненадолго прозревших властей. Многие храмы к тому времени уничтожили, а большинство оставшихся закрыли для прихожан и приспособили под другие нужды, от бомбоубежищ до моргов. Но в нескольких службу совершать продолжали.

Бог спас вас, дав возможность выжить. А ещё ты вспоминала про транслировавшиеся по радио литературные передачи диктора Марии Петровой и метроном, мерный стук которого мешал бессильно упасть и заснуть навеки.

Тихон, Сергий, Пимен, оба Алексия… Ну а нынешний, как и некоторые прочие исполнители культа, сделали для отвращения от церкви побольше, нежели многочисленные атеисты-пропагандисты канувшего в лету СССР.

Кощунственно называть День прорыва блокады праздником. Это – день молчания, тишины и Великой Скорби, день Памяти о погибавших ежедневно тысячах так называемых «гражданских лиц», убыль которых намного превысила потери среди военных. От обстрелов и бомбёжек, от них научились прятаться быстро, погибло три процента мирного населения, а от алиментарной дистрофии, «ленинградской болезни» - девяносто семь!

Какой же нравственной силой нужно было обладать, чтобы не оскотиниться, сохранив в себе потребность в оказании взаимопомощи? И существует ли более наглядный символ милосердия, нежели пережившие блокаду ленинградцы, подкармливающие пленных немцев?

Вот уж, воистину, верой и правдой…

О смертном блокадном времени в семье вспоминали редко, настолько, что, находясь в твоём военном возрасте, но уже в конце шестидесятых, мне и в голову не пришло сравнивать два наших детства. Моё текло сыто, ровно и гладко, а твоё прервалось в неполные тринадцать, сразу сделав взрослой, научив терпеть невыносимое, отделять истинные тяготы от мнимых.

До блокады, году в тридцать девятом один из командированных немцев, посещавших парковую, выстланную паркетом танцплощадку, подарил вам с сестрой куклу, одетую так, что и во снах не снилось, а в конце сорок первого его соотечественники заковали город в холод, голод и страх. Вокруг начали гибнуть близкие и знакомые, первой – твоя тётя Маруся, младшая сестра бабушки, вслед за ней, в январе сорок второго - Василий, муж старшей бабушкиной сестры, умерший во время рабочей смены подле танка, который выпускал Путиловский завод. Кроме них в семье выжили все, и мужчины, воевавшие на Ленинградском фронте, и женщины, и дети. Необычайная редкость по тем временам. Хотя ты ещё вспоминала, что в один из самых голодных дней к вам зашли двое детей Егора, старшего брата моего деда, увидели, что ничего у вас нет и побрели куда-то ещё. Больше ты с ними не виделась.

Ту танцплощадку в первые холода моментально разобрали на дрова, и вы ходили в парк собирать сухостой и еловую хвою, спасавшую от цинги. Два раза отправлялись километров за пятнадцать выкапывать из-под снега оставшиеся после уборки внешние листья капустных кочанов, но во второй вернулись пустыми.

В сорок третьем младший брат моего деда, Иван, раненный в обе ноги, истекал кровью, лёжа под деревом в таявшем мартовском снегу. Группа немцев увидела его, и один из них, молодой, навёл автомат, чтобы добить, и тогда другой, старший по возрасту и по званию, молча отвёл ствол ладонью. Спустя несколько часов наши подобрали Ивана и отправили в госпиталь.

Ещё помню, что, когда играл в детстве «в войну», вооружённый пистолетом, вырезанным дедом из толстой фанеры, мы называли фашистов немцами. Тогда это были синонимы. Теперь моя дочь, твоя внучка, живёт в Германии, и у неё трое сыновей, носящих русские имена.

Путешествие – лучший способ отвлечения, вынуждающий приспосабливаться к новым условиям, правилам, климату, укладу и языку. Всё это если, разумеется, не сидишь на месте, а с утра до вечера перемещаешься.

Путешествие забирает часть эмоций и по возвращении уже не отдаёт их сполна. Становится ненадолго полегче, а когда тоска вновь начинает аккумулироваться, нужно уезжать, не дожидаясь, когда рванёт.

Решение посетить Мальту созрело давно. Тур был куплен задолго вместе со страховкой от невыезда и пришёлся на период после девяти дней, но до сороковин, хотя, видит Бог, я был бы счастлив остаться и ухаживать за тобой. Но ты и в последний раз сделала всё, чтобы мне удалось выполнить то, что я замыслил.

Каждый вечер на этом двухцветном, жёлто-тёмнозелёном острове я читал Акафист, а потом пытался напиться, да так и не смог. Каждое утро куда-то ездил, стараясь держаться подальше от крупных городов, даже в Валетте пробыл всего полдня. Однажды добрался до местечка Та Пину на острове Гоцо, где расположен монастырь, а напротив – небольшая гора со спиральной дорогой наверх, где через определённые промежутки в четырнадцати скульптурах воспроизводится путь Христа на Голгофу. Прошёл, останавливаясь у каждой и молясь.

Вернулся, а через пять месяцев улетел в Рим. Жил в гостинице, расположенной в старинном монастыре. Вставал засветло, открывал окно, ставни, и любовался на подсвеченный церковный витраж. Много ходил, глазел на великолепные здания, расположенные посреди помоечной антисанитарии, которая, уже после моего отъезда, катастрофически усугубила смертоносную эпидемию. Однажды, зная лишь приблизительный адрес, попал в православную церковь Святого Станислава прямо посреди службы и смог поставить свечи за здравие и упокой, а потом ходил туда перед отъездом. Это, думаю, и помогло.

Раньше, будучи за границей, я звонил тебе ежедневно и настолько привык, что даже в Риме время от времени порывался набрать твой номер. Пробовал вкусную еду, жалея о том, что не могу привезти её тебе, порадовать неведомыми даже в советские времена ветчиной и сыром, грушами и клубникой, приправами и колбасой, думая постоянно, что хожу, смотрю, ем, пью и дышу не сам по себе, а вместе с тобой, вместо тебя.

Сайты создали новую возможность для самовыражения. Раньше писали в стол, а нынче – в сайт, где никакие рукописи не горят, хотя могут быть попросту стёрты, если не оплачивать регулярно, минимум раз в год. Пропустишь – не восстановишь. Поэтому, как ни крути, а бумажные книжки долговечнее, тем более что несколько экземпляров перепадает библиотекам. Но печать хлопотна и дорога.

Однако всё это, в сущности, - желание продлить себя после. Так надо ли?

Ты долго оставалась работоспособной, активно интересовалась происходящим, читала «Новую газету», выписывая изречения оппозиционных власти писателей и экономистов, голосовала за «Яблоко», смотрела телеканал «Культура», обожала слушать Чайковского, Мендельсона, Сибелиуса, и стала нуждаться в помощи лишь в последние годы, да и то, стараясь отдавать больше, чем получать. Я, конечно, пытался оказывать содействие, хотя касалось оно, в основном, мелочей, при этом, порой, открывал для себя нечто неожиданное. Например, когда мы пришли в банк оформлять перевод денег со сберкнижки на банковскую карту, пришлось заполнять документы, и я, которому было уже за пятьдесят, впервые обратил внимание на близкую к идентичности схожесть наших почерков. Мой отличался лишь быстротой и неаккуратностью.

Запомнил, как в юбилейный год города сопровождал тебя для получения почётной грамоты от депутатов, которые и не подумали вручить её на дому, а пригласили ветеранов в конференц-зал какого-то дворца. Когда мы туда заявились, оказалось, что они перепутали адрес, и нам пришлось тащиться в ненастье километра два ко другому дворцу, а у тебя уже от артрита сильно болели ноги. По дороге проходили мимо музыкального училища при консерватории, которое ты окончила после войны, а затем вместо продолжения учёбы была вынуждена работать, сменив немало учреждений – театры кукол и музкомедии, БДТ и Ленконцерт, играя по областным домам культуры и городским кинотеатрам. На вручение грамоты мы опоздали, и я, спустя несколько дней, получил её сам и привёз, но никто из чиновников так и не извинился.

Так и брели с тот день с тобою, не гласные, не согласные. И тогда мне вновь вспомнилось про лотерейный билет.

В старости мошенники дважды выманивали у тебя деньги, да и чёрт с ними, главное – осталась жива. А в тетради, в которой тобою фиксировались номера телефонов, адреса и другие необходимые сведения, ты незадолго до смерти записала цитату из Даниила Гранина: «Жизнь слишком коротка, чтобы быть несчастным».

Износ, физическое и физиологическое старение у того, кого видишь часто, малозаметны, не говоря уже о себе. Столь же трудно уловить постепенное сползание в неполноценность, состояние, в большей степени относящееся к уму. Помогает смирение, понимание, всепрощение...

Но осознание приходит только после потери. Будто в голове щёлкнули выключателем: счастлив / несчастлив, - и лампочка больше не светит.

Финал едва не случился на полтора года раньше, но оказался первым и последним звонком. Давление упало, пульс участился, резко поднялась температура. От экстренной госпитализации мы отказались, чем, может быть, и спасли. Сознание твоё постепенно вернулось, но в течение семнадцати суток я жил у тебя, наблюдая, как беспомощный человек постепенно учится сначала приподниматься, затем сидеть, вставать, делать шаг, передвигаться с помощью ходунков, разбирать буквы газет и слова радиопередач, и уже в больнице заканчивает реабилитацию и выходит из неё на своих ногах.

Вернувшись, ты старалась ежедневно, опираясь на клюку, гулять рядом с домом. В тёплую погоду мы добредали до скамейки, садились, смотрели на лениво выискивавших пищу и взлетающих голубей, и молчали. Потом выходили всё реже…

Теперь я, оказываясь там по каким-то делам, стараюсь выбрать путь мимо той скамейки, подхожу и неприметно глажу её тускло окрашенную спинку, а, уходя, оборачиваюсь и издали вижу тебя. Клюку я забрал, поставил в своей квартире, которую мы получили, благодаря тебе, рядом с зонтами, и иногда тоже глажу её изогнутую рукоять.

Среди твоих листочков оказались две записи с пожеланиями, сделанные посреди ночи, когда резко повышалось давление и ты, ожидая худшего, не звонила, не желая меня будить. На другом листочке ты написала для памяти перед посещением церкви, куда уже физически дойти не могла, а меня попросить постеснялась, имена тех, за кого предполагалось поставить свечки за здравие и упокой. Последних оказалось почти вдвое больше.

Фотографии родни, которой уже нет, я сканировал и переслал потомкам. Пусть знают.

А голубей подкармливаю на балконе. В последнее время в Питере, кроме обычных сизарей, появились и чёрно-белые, а то и почти белые, результат скрещивания с породистыми, выпущенными во время свадеб или улетевшими из голубятен. Ты бы им радовалась…

Хочешь, не хочешь, а надо жить дальше. Что-то делать, чего-то выдумывать, куда-то ходить, с кем-то о чём-то говорить, кого-то предпочитать, избегать, пытаться любить...

Как много существует глаголов для описания бессмысленного времяпрепровождения! Если сварить их в бульоне из прилагательных, добавить по щепотке предлогов и местоимений, получится вполне художественное блюдо. Главное, побольше бульона. Русский – это язык прилагательных.

О чём я?

Психически нормален, внешне здоров. Доминанта ушла под воду, но таковой и осталась, время от времени напоминая о себе, дважды – очень ярко, когда я просыпался, подобно утопающему, пробившемуся наверх и хватившему воздух широко разинутым ртом.

В первый раз, когда мы встретились с тобой в нашей старой квартире на Старо-Петергофском проспекте. Как ты была одета, точно не помню, по-моему, в пальто или плотный плащ. Вскоре вышла за дверь, а я по каким-то причинам задержался, хотя, может быть, и не собирался уходить вместе, но вдруг опомнился, выбежал в темноту, в дождь, на покрытый слоем мокрой грязи асфальт, стал высматривать, звать, и проснулся…

Во второй раз под самое утро зазвонил телефон. Я подошёл, снял трубку и услышал твой грустный, почти плачущий голос: - «Это я». И всё. Значит, плохо тебе там. А мы верим, что ТАМ хорошо.

Телефон был для нас очень важен. Созванивались мы ежедневно, как минимум дважды, после завтрака и перед сном. Так было и в последний вечер, когда ты вдруг извинилась за то, что могла быть матерью и получше. Помню, сказал тогда что-то резкое про ахинею, сам же подумал, что лучшей матери у меня и быть не могло. А уже наутро, примчавшись к тебе на такси, по требованию врача скорой, вводившего внутривенно какой-то жёлтый раствор, удерживал твою слабо сопротивлявшуюся руку, прижимая её к кровати и кляня себя за насилие. Потом ещё раз держал тебя за руку в реанимации, поглядывая на экран монитора и аппарат искусственной вентиляции, от которого тебя, вероятно, на следующий день отключили.

Теперь еженедельно хожу в церковь, ставлю две свечечки, сначала за упокой. Прошу, чтобы ты встретила тех, кого любила, и кто любил тебя, и ещё немножко по Акафисту…

Оптимизм – составная часть веры, в которой можно найти при желании и амбивалентность, и пессимизм.

Течение жизни зависит от Бога и немножко от тебя самого, когда предстоит делать выбор. Выбрать изначально либо поменять можно работу, профессию, наставника, страну, супругу, язык, религию, вид спорта, учебное заведение, направленность убеждений… Всё это – так называемая свобода воли, одно из проявлений гордыни.

Лишь та, которую не выбирают, остаётся с тобой навсегда.

Буду зажигать свечку, читать Акафист, а потом разговаривать с тобою, покуда не уйдёт к небу тонкий дымок от догоревшего фитилька.

Я всех простил…

А время, оказывается, не лечит…