Точилин пребывал не в духах. Он мог опохмелиться ещё дома, но сдержался по причине обязательной понедельничной планёрки, которую ему предстояло вести, надеясь сделать это непосредственно перед нею. Но опохмелку опять пришлось отложить, на этот раз из-за появления Раисы из садово-паркового управления, попросившей принять её до совещания, на котором ей быть не полагалось.

Ранее оба они возглавляли комсомольские организации крупных районных предприятий, частенько пересекаясь на спортивно-патриотических слётах и заседаниях активов и резервов, втайне мечтали об успешной партийной карьере в годы горбачёвского словоблудия, но, в конечном итоге, оказались на хозяйственных должностях в период ельцинского распада и неразберихи.

Кому-либо другому Точилин мог отказать, на Раиса являлась частью его сумбурного и, как ему всё чаще казалось, бессмысленного прошлого, и он, помедлив, усадил её на один из стульев, расставленных у Т-образного стола, не предложив чая или кофе, и с полминуты вспоминая, было ли у него чего с ней, да так и не вспомнил.

- Прости, что ворвалась, - хрипловатым то ли от простуды, то ли от никотина голосом извинилась она. – Но до тебя не дозвониться.

- Сама понимаешь, - развёл руками Точилин. - Постоянно на объектах. Вот и сейчас, проведу летучку, и помчусь.

- А ты знаешь, что появились телефоны, которые можно возить с собой? - заметила Раиса.

– Громоздкие и дорогущие? - переспросил он.

- Тебя это смущает?

- Не особо. Но лучше пока подожду, хотя, если сверху порекомендуют, придётся покупать. Но тогда уж не спрячешься! – засмеялся Точилин. – А ты решила меня порадовать личным предложением или огорчить производственным?

- Пожалуй, второе, - улыбнулась Раиса. – Прости ещё раз.

- Печально, - констатировал он и покосился в сторону громоздившегося в ближнем углу сейфа, густо покрытого шаровой краской, в котором, кроме папок с бумагами, печати и штемпельной подушки, проявлений внимания хозяина ожидал «сабонис» с разведённым пополам настоенным шилом-клюквянкой. Эта зелёноэтикеточная бутылка вместимостью 0,75 хранилась им с восьмидесятых, и по опорожнению увозилась домой для пополнения из трёхлитровой банки, дно которой было устлано толстым слоем собственноручно проколотых швейной иглой ало-бордовых ягод. Ещё четыре таких же «сабониса» хранились у Точилина на кухне. Других бутылок и напитков он не признавал, а после их употребления болел.

Точилин слыл поклонником трёх «Б» - баскетбола, бухла и баб, причём, именно в такой последовательности предпочтений. Он издавна ходил на все домашние игры «Спартака», так и не свыкся с чудовищно ранней смертью феноменального Саши Белова и уходом гениального Кондрашина, после которого команду начало лихорадить, да и сам по средам и воскресеньям поигрывал на паркете школьного спортзала с единомышленниками, среди которых был и директор школы. Именно последний решил проставиться вчера по поводу минувшего дня рожденья, отмеченного после игры в столовке вверенного ему учебного заведения, уставив несколько сдвинутых обеденных столов холодными закусками и оказавшимся избыточным количеством водки. После банкета Точилин доплёлся домой, закинул в стиралку потную форму, добавил клюквянки и потерял остатки памяти вплоть до неизбежно грядущего утра…

- Так что конкретно? – очнулся он от болезненных воспоминаний.

- Деревья, - кратко произнесла Раиса.

- Какие, на хрен, деревья? – удивился Точилин.

- В Екатерингофском парке. Особенно на втором участке, за Лифляндской улицей.

- И чем они тебя беспокоят?

- Беспокоят штук десять. Старые и больные, - пояснила Раиса. – Кроны отяжелели, стволы в трещинах. Могут рухнуть и покалечить…

- И что мне с ними делать?

- Спилить. И ещё крупные сучья. Таких деревьев примерно столько же, может, чуть меньше.

- Ясно. Вы их обозначили?

- Да. Слегка, белой краской. Но я подошлю человека, который покажет.

- Значит, нужно свалить, распилить и вывезти?

- Для начала хотя бы свалить. Тогда будет не так опасно.

- Я понял. У меня, вроде, даже запланировано на следующий месяц. Или квартал.

- Нужно быстрее. Их любой сильный ветер повалит.

- И что мне за это будет? – усмехнулся Точилин.

- А чего бы ты хотел? – Раиса нарочито удивлённо взглянула на него. – Орден?

- Райского блаженства, - серьёзно пошутил он и, испугавшись собственной прямолинейности, добавил: - Ладно. Найду кого-нибудь.

Раиса молча подошла, быстро поцеловала его в недовыбритую щёку и, ободряюще вильнув упругими джинсовыми бёдрами, покинула кабинет.

Точилин рассеянно посидел пару минут, мысленно раздевая ушедшую женщину, потом выдвинул ящик стола, не глядя, разгрёб ненужные мелкие канцелярские принадлежности, нашарил увесистый сейфовый ключ, и в этот же миг раздался бесцеремонно формальный стук в дверь, и она открылась, пропустив друг за другом его подчинённых, пунктуально прибывших на планёрку…

***

Елизавета Сергеевна заспалась и не услышала как муж встал, оделся и вышел, аккуратно прикрыв за собою дверь. Она пригляделась к расположению стрелок на плоских настенных часах и поняла, что из пятерых обитателей квартиры они остались с Настенькой вдвоём, затем медленно поднялась и, как была, в длиннополой льняной ночнушке, босиком просеменила в коридор и тихонько заглянула в соседнюю комнату.

Внучка уже проснулась и лежала на животе, вытянувшись к ней крохотными пяточками на ковре между своей кроваткой и сложенным двуспальным диваном родителей, сосредоточенно раскрашивая цветными карандашами очередной альбомчик с контурными картинками.

Елизавета Сергеевна прошла в кухню и привычно оглядела не меняющееся изо дня в день, кроме праздничных и выходных, расположение предметов: настольных и бумажных салфеток, сахарницы и солонки, не вымытых тарелок и чашек в раковине. По взаимной договорённости, домашними делами и Настей занималась, в основном, бабушка, счастливо уйдя на пенсию ровно в пятьдесят пять, тогда как остальные работали и приносили продукты с рынков и из магазинов. Её муж был мастером цеха на Адмиралтейском заводе, сын, окончив «корабелку», трудился там же, а невестка, которую они полюбили как собственную дочь, служила в портовой таможне.

Она открыла холодильник, убедилась, что все трое взяли с собой приготовленные ею с вечера контейнеры с едой, достала творог, ряженку и молоко, помыла посуду, наскоро испекла несколько любимых внучкой оладий и, подойдя к окну, отодвинула белую кружевную занавеску.

Сентябрь, остывая после короткого бабьего лета, доживал последние дни.

- Пора убирать летние вещи, - подумала Елизавета Сергеевна, повернулась, вышла в прихожую и с укоризной отметила, что домочадцы оделись слишком легко.

- Бабуля, - раздался за её спиной тоненький укоризненный голосок. – А ты вчера обещала оладуски…

Елизавета Сергеевна подхватила внучку на руки, ощущая под украшенной красными и жёлтыми бабочками пижамой тяжесть пахнущего травяной свежестью крепенького тельца.

- Всё готово, Настёна! – торжественно произнесла она, целуя и опуская внучку на пол.

- А где деда? – поинтересовалась внучка.

- Он на работе.

- Делает кояблик?

- Да, кораблик.

- А он его домой плинесёт? – не унималась Настя.

- Вряд ли, - рассмеялась Елизавета Сергеевна. – Его кораблик побольше нашего дома.

Внучка недоверчиво вскинула на неё синие глаза, кажущиеся огромными на маленьком личике, и потопала на кухню, неслышно нашёптывая какой-то стишок или одну из заученных считалок.

Не без труда уговорив Настю проглотить пару ложек творога, Елизавета Сергеевна придвинула к ней чашку тёплого молока, вазочку с вареньем и тарелку с оладьями, настояв на использовании вилки и столового ножа уменьшенных, детских размеров.

- Ты хочешь играть дома или пойдём гулять? – спросила бабушка, втайне надеясь на первый вариант.

- Гулять, - безжалостно ответила Настя.

- Ладно, - покорно согласилась Елизавета Сергеевна. – Иди чистить зубки, и будем собираться.

- И действительно, лучше побыть на воздухе, пока безоблачно, ведь во второй половине дня погода может испортиться, - подумала она, доставая из платяного шкафа детские колготки. – Но всё равно, нужно не забыть зонт.

***

Лучше Точилину не становилось. Он рассеянно слушал короткие рапорты подчинённых о состоянии кровли, канализации, уборке улиц, готовности котельных к началу отопительного сезона, об изменении погоды и очередном штормовом предупреждении, втихую разосланном по отдельным учреждениям хроническими обманщиками из городской метеослужбы…

Похмелье накатывало жаркими волнами и опять отступало, а взявшийся неведомо откуда нервяк требовал неосознанного движения. Точилину приходилось насилу удерживать себя в кресле, и лишь его глаза то и дело смаргивали наплывавшую туманную вуалетку.

Наконец, планёрка завершилась, а от пытавшейся чего-то довыяснить малярной бригадирши он попросту отмахнулся.

- Закусил удила… – вполоборота и вполголоса заметила обиженная бригадирша, не подозревая, что его обострённый похмельем слух безотказно распознаёт шорохи и шёпот.

- Я удилами не закусываю! – бросил Точилин, демонстративно взялся за трубку чёрного кнопочного телефона и, когда дверь закрылась, подскочил, запер её изнутри, вернулся в кресло и начал снова нашаривать в ящике стола заветный ключ.

Ключа не было.

Точилин встал, опустился на корточки и тщательно пересмотрел содержимое не только этого, но и других ящиков, всё более цепенея от страха, пока не вспомнил, что ещё во время летучки незаметно переложил ключ в карман пиджака.

Он открыл сейф, удачно попав в отверстие замка, налил себе полстакана клюквянки, без закуски выпил и усилием воли подавил подступившую к горлу мутоту.

На минуту дышать стало тяжело, как будто нос сильно заложило, потом вдруг сразу полегчало. Голова прояснилась, а пустой желудок коротко и напоминающе проурчал.

Точилин закинул в рот мятную «барбариску», сел в кресло и предался приятному ничегонеделанию, через десяток минут вдребезги разбитому телефонным звонком.

- Физкультпривет, Сабас! - начал с подколки школьный директор. – Как драгоценное?

- Твоими молитвами, - нехотя ответил Точилин. – На соточку поздоровел. Как сам? Супруга ругала?

- Не в курсе, - признался директор. – Вроде, не плакала.

Точилину был известен тайный смысл, зашитый в последнюю фразу, заключавшийся в том, что после пятнадцати лет достаточно крепкого брака выпускник истфака пединститута постепенно охладел к собственной жене. И в этом не было бы ничего противоестественного, если б не одно обстоятельство – он обретал страстное жеребячье вожделение лишь при появлении слёз в её глазах. Со временем совсем не сентиментальная женщина, приученная к регулярному сексу и уровню гормонов, научилась плакать по малейшему поводу, когда ей это было нужно, превзойдя в данном отношении лучших представительниц школы Станиславского. С другой стороны, зная характерную особенность мужа, она тщательно оберегала его от проявлений сопереживания, вызванного расстройством посторонних женщин, а на позапрошлой неделе не отпустила на поминки коллеги, дважды результативно расплакавшись.

- Ты сам-то поправился? – участливо осведомился Точилин.

- Увы… - вздохнул директор. – Надо мчаться в РОНО. Кстати, ко мне с бодуна залетела мысль о кардинальном изменении основного принципа игровых видов спорта.

- То есть? – заинтересовался Точилин.

- Их главная схема – «отдал-открылся». А у нас – наоборот.

- Открыл-отдался?

- Умница! – похвалил директор, - Пять звёздочек тебе…

Точилин распрощался, достал предусмотрительно положенный в тот же карман ключ, откубрил сейф, аккуратным медленным глотком удвоил дозу и сел разгадывать смысл в расплывавшихся строчках присланных свыше бумаг, поджидая обеденное время, но вскоре задремал…

***

- Бабуля, а этот палк сталый? – Настя отпустила бабушкину руку после того как они пересекли улицу с трамвайными путями.

- Очень старый, - ответила Елизавета Сергеевна, ласково взглянув на ладную фигурку внучки, одетой в ярко-жёлтую импортную курточку, где-то добытую невесткой, утеплённые резиновые сапожки и лёгкую вязаную шапочку с помпоном на шерстяном стебельке.

- Сталее тебя? – пытливо взглянула на неё внучка.

- Старше. Правильно говорить – старше, - несколько обиженно произнесла бабушка.

- Сталсе, - старательно произнесла девочка, тут же забыв это новое слово.

- Он был посажен почти триста лет назад, - продолжила Елизавета Сергеевна.

- Тлиста? – механически повторила Настя.

- Мы скоро освоим числа, и тогда ты поймёшь, как давно это было, - пообещала бабушка, осознавая собственное упущение в обучении внучки.

- Тут стласно, - Насте стало неуютно от непонятного «давно» и оттого, что вокруг, кроме деревьев, никого не было, но сказала она это так тихо, что Елизавета Сергеевна не услышала и повела её в сторону от грунтовой дорожки на полянку с подстриженной увядающей травой.

- Будем собирать жёлуди и красивые листья, - предложила она, вытаскивая из пластикового пакета складной красный зонт, и повесила его на запястье левой руки. – А я расскажу тебе немного об этом парке. Что сама помню, конечно.

Елизавета Сергеевна собралась с мыслями, но тут же поняла, что ничего доступного для внучки изложить не сумеет, и начала тренировать память, выудив из её глубин обрывок о том, что парк разбили едва ли не по приказу Петра Великого… Да-да, именно Петра, назвавшего его именем супруги. В последующие годы он то пустовал, то вновь облагораживался. Где-то тут в начале девятнадцатого века воздвигли Молвинскую колонну, прототип Александрийской, поставленную сахарозаводчиком и меценатом. После революции парк переименовали в «Первомайский», а потом – в «Тридцатилетия комсомола». Вот, собственно, и всё.

Тем временем Настя притащила прижатую к груди первую охапку жухлых кленовых листьев, из которых Елизавета Сергеевна отобрала три заслуживавших внимания, а остальные незаметно выбросила.

Неожиданно сквозь пространство парка пронёсся короткий порыв ветра. Кроны одновременно зашумели и осыпались разноцветным фейерверком. Настя обрадовалась и завертелась на месте, подняв личико к небу.

Елизавета Сергеевна тоже посмотрела вверх и увидела, что оно разделилось на две половины с чётко прорисованной подзолоченной границей – голубую и тёмно-серую.

- Надо идти домой, Настёна, - окликнула она внучку, которая перестала кружиться и поскакала подбирать свежеопавшие подарки.

Елизавета Сергеевна направилась к ней, ускоряя шаг, но Настя приняла это за новую игру и стала убегать, подбрасывая палую листву носками сапожек.

Таким образом они переместились к поросшей осинами протоке, пересекли её через перекинутый мостик и снова оказались на открытом участке. Разогнавшаяся Настя зацепилась за какой-то корень и, сделав по инерции ещё несколько шагов, шлёпнулась оземь. Немного запыхавшаяся бабушка, бежать которой мешали находившиеся в руках зонт и пакет, подняла её, отряхнула внучкину одежду и испачканные руки, и в ожидании слёз и обиды с удивлением взглянула в лукаво улыбавшееся лицо.

- Ну, теперь-то пойдём? – неуверенно предложила она.

- А золуди? - плаксиво протянула Настя.

- Жёлуди соберём в следующий раз. Быть может, завтра, - пообещала Елизавета Сергеевна.

- Я хочу сделать человечков, - продолжала настаивать внучка, и бабушка вспомнила, как на прошлой неделе её муж принёс полный карман желудей и, воткнув несколько спичек, превратил их в обитателей склеенных из картона игрушечных домиков.

- Ну, хорошо, - согласилась Елизавета Сергеевна. – Только недолго.

И в этот момент она ощутила как на её щёку упала мелкая капля, потом ещё одна, и ещё…

- Вот видишь, дождик начался, - констатировала она, снимая с руки петлю зонта.

Настя протянула ладони и стала с интересом пересчитывать упавшие на них капли: - Лаз, два, тли, четыле, пять, сесть, семь, восемь, девять, десять… - Дальше считать она не умела.

Елизавета Сергеевна, немного повозившись, раскрыла ярко-красный купол и склонилась к ней.

- Ну вот, дождались, - прошептала она, беря внучку за руку.

И вновь сквозь парк пролетел порыв холодного, теперь уже мокрого ветра, но на этот раз сбитые им листья почти не парили, а наискосок устремлялись к земле.

- Побежали прятаться! – скомандовала, озираясь, Елизавета Сергеевна и, выбрав раскидистый дуб с почти не облетевшей листвой, быстро повела к нему внучку.

- Сейчас переждём дождик, и жёлуди заодно соберём, - пообещала она.

Дуб оказался гораздо крупнее, чем виделся издали, с толстенной глубоко потрескавшейся корой и густой раздвоенной кроной. Почва под ним была абсолютно сухой, и действительно, усеянной крупными желудями, которые Настя тут же бросилась собирать.

Однако дождь усилился и стал постепенно пробиваться всё ниже, обрываясь с листьев и ветвей. Порывы ветра усилились, участились, и шум стоявших на его пути деревьев перешёл в устрашающий гул. Сбитая листва плотным слоем летела горизонтально, почти параллельно земле.

Резко потемнело. Елизавета Сергеевна, укрывая зонтиком внучку, прижавшуюся боком к гигантскому деревянному туловищу, встала между нею и ливневым потоком.

- Бабуля, - прощебетала Настя. – А почему делевце покласили?

Елизавета Сергеевна посмотрела на место, в которое упёрся детский пальчик, и увидела мазки, нанесённые белой масляной краской на кору дуба, потом направила взгляд вдаль, где раскачивались уже не кроны, а гибкие ивовые стволы, и с радостью отметила на небесном горизонте расширявшееся по направлению к ним синее пространство.

- Потерпи ещё чуточку, - произнесла она, прижимая к себе внучку левой рукой, в которой продолжала держать пакет с желудями и кленовыми листьями. – Дождик кончится, и мы пойдём…

В этот момент раздался оглушительный громоподобный треск. Земля под ногами содрогнулась и поднялась, вытолкнув их под дождь и опрокинув наземь.

Быстро опомнившись, Елизавета Сергеевна попыталась подняться, но её тело оказалось крепко прижатым рваными обломками разломившегося ствола, а вдоль спины оказалась длинная ветка, не дававшая приподняться на руках и даже повернуть голову.

Она скосила глаза и рассмотрела в полуметре от себя жёлтое пятно. Елизавета Сергеевна попробовала рвануться к нему, но не нашла опоры, попыталась закричать, но в этом порыве истратила последние силы и потеряла сознание.

Оставшаяся невредимой Настя быстро вскочила и начала звать бабушку, бегая вокруг поваленной кроны, пока не увидела её. И тогда она, подобно мелкому упорному зверьку стала пробираться к Елизавете Сергеевне, пролезая и протискивая своё маленькое тело сквозь частую стальную паутину сломанных сучьев, пока не оказалась и не легла рядом, прижавшись лбом к её похолодевшей мокрой щеке…

***

Сон был странным. Без знакомых лиц, мест и обстоятельств. Только сухая дорожка посреди молчаливого мелколиственного леса, ярко освещаемая летним солнцем, по которой неспешно удалялись босиком пожилая женщина и девочка, одетые в длинные цветастые сарафаны и ситцевые платки. Женщина шла справа, держа девочку за маленькую приподнятую ручку. В другой руке она держала невзрачный не плотно набитый узелок, но на побирушек, переходивших за милостыней из деревни в деревню, они не походили.

Ничто не нарушало их отстранённого удаления, синхронного даже в том, что на каждые два шага женщины приходилось четыре девочкиных шажка. Ветви нависающих над дорожкой деревьев не колыхались, и вообще, ничего более не происходило, что создавало впечатление ирреальности, которое хотелось, но было невозможно нарушить.

- Как будто к Богу в рай, - подумал Точилин и проснулся.

Он посмотрел на часы, показавшие окончание обеденного времени и, удивившись, что никто его не побеспокоил, отпер дверь и шагнул в коридор, куда выходили ещё два помещения, где размещались управдомы и бухгалтеры.

- Ой, а мы думали, вы уехали! – удивлённо воскликнула появившаяся как из-под земли бригадирша.

- Кажется, у вас был ко мне вопрос? – резко спросил Точилин.

- А-а… Это касаемо фасадных работ. Но там всё разрешилось само собой. Такой ураган налетел, что объект будет сохнуть теперь дня два. А пока у нас других дел полно, внутри помещений.

- Хорошо, - кратко прокомментировал он и вернулся в кабинет.

Вновь, после долгого молчания зазвонил телефон.

- Прости, что опять… - в очередной раз извинилась Раиса. – Я просто хочу напомнить про парк.

- Я помню, - соврал Точилин. – Сделаю, только не сегодня. У меня весь народ расписан по объектам. Нет никого, короче.

- Да я и не хотела тебя беспокоить, но переполошилась из-за этого ветра. Всего-то дул минут сорок, но если такое повторится, то не знаю…

- Я же сказал, что свободных людей нет.

- А если мне их найти?

- Так найди! Сходите, да спилите…

- Нужен кто-то из твоей конторы.

- Из моей конторы не на объекте только я. Пока не вызвали. А что, сильный был ветер?

- Не то слово. Крыши гремели, урны переворачивало, тумбы афишные…

- Ладно. Давай, сходим. А инструмент у вас имеется?

- Есть какой-то. А что нужно?

- Ну, для начала, ручная электропила. И топор не помешает. Это на крайний случай, если что срочно. А потом уже подгоним технику и уберём капитально, с корнями.

- Такое у нас есть. Давай, встретимся прямо там, у парка.

- За Лифляндской?

- Да. Ты когда сможешь?

- Минут через двадцать. А потом зайдём куда-нибудь пообедать. Я ещё не ел.

- С удовольствием. Спасибо тебе.

- Спасибо не булькает, - буркнул Точилин, бросая трубку.

Недолго посомневавшись, он накатил третью сотку клюквянки и, сунув в рот очередную «барбариску», вышел на улицу, на ходу крикнув в открытую дверь бухгалтерии, что идёт на объект, а потом обедать.

Проскочив знакомыми дворовыми лабиринтами прямиком к углу Бумажного канала и Лифляндской, Точилин пересёк её и остановился у границы парка, не желая входить в него в одиночку, словно следователь без понятых. А вскоре появилась и Раиса, атлетично смотревшаяся на фоне двух худосочных работяг, вооружённых электропилой, ножовкой и устрашающего вида топором, насаженным на длинную рукоятку.

Едва войдя на территорию парка, они поразились обилию обломанных мелких веток, валявшихся на земле вперемешку с пожухлыми и ещё зелёными листьями подобно ворсу гигантского ковра.

- Деревья валить не будем, - распорядился Точилин. – Только крупные ветви. Ты говорила, таких штук десять?

- Да, - подтвердила Раиса. – Только давайте посмотрим на один старинный дуб. Ветру его, конечно, не сломать, но ботаники из института говорили про нелады с прикорневой частью, и я хочу его показать. Так, для понимания проблемы. Вот только протоку перейдём…

Миновав мостик, она с готовностью повернулась направо, но дерева не увидела.

- Кажется, перепутала, - разочарованно произнесла Раиса. – Он, наверное, с противоположной стороны.

Они потоптались немного, и оголодавший Точилин уже собрался предложить ей отпустить рабочих, но вдруг заметил впереди метрах в двадцати неподвижно стоящий на земле круглый красный предмет.

- А это что за хрень? – вопросил он сам у себя, направляясь к нему. – Похоже на зонт.

- Действительно, зонт, - подтвердила перегнавшая его Раиса. – Новый, хороший. Странно…

Она подхватила зонтик, сложила его, огляделась и вдруг молча побежала наискосок через полянку. Остальные бросились за ней.

Дерево лежало дохлой топорщащейся грудой. Разломленный ствол вырвал из почвы гигантские, покрытые светлой землёй лохматые корни.

- Ну и ладно, - подумал Точилин, разворачиваясь от него. – Уберём, когда будет время, если жители по дачам на дрова не растащат. Хотя вряд ли…

- Смотрите! – выкрикнул вдруг один из рабочих, зашедший поближе к корню, показывая рукой в переплетение раздробленного дерева.

- Люди! – охнула Раиса и рванулась, но сразу упёрлась, не в состоянии преодолеть и полуметра.

- Женщина и ребёнок! – распознал тот же рабочий и придвинулся ближе ко вздыбленному корню, собираясь включить электропилу.

- Стойте! – заорал Точилин. – Осторожнее надо. Если мы там что-то подвинем, их совсем задавит. Надо с кроны, через сучья идти.

Рабочие взялись за дело, прорубаясь и пропиливаясь врукопашную, а Раиса принялась оттаскивать отделённые ветки.

Точилин с минуту оцепенело глядел на их суету, потом скинул пиджак на землю, закатал рукава белой рубахи, решительно отобрал у работяги топор и, пользуясь массой и инерцией своего без малого двухметрового роста, принялся крушить попадавшиеся на пути крупные ветви, пытаясь при замахе поворачивать острие, сбивая им либо обухом мелкие сучья. Его руки мгновенно покрылись кровоточащими царапинами, кожа на ладонях с непривычки сбилась волдырями, но он, матерясь, неуклонно пробивался к цели, пока не подступил совсем близко и, отбросив топор, невероятным усилием отогнул в сторону лежавшую поверх ветку, упёрся в неё спиной, поднял и передал рабочим ребёнка, а затем вытащил и вынес на руках женщину.

Они были живы. Женщина открыла глаза и, увидев девочку, дёрнулась так, что Точилин едва не уронил её вниз головой, но удержал.

- Рано вам ещё в рай, - пронеслась через его мозг неосознанная мысль, и тут раздался вой сирены, и на поляну вбежала Раиса, за которой шустро вкатилась «неотложка», откуда с трёх сторон выпрыгнули разом мужчина и девушка в белых халатах и не заглушивший двигатель шофёр.

Быстро оценив ситуацию, девушка подхватила ребёнка и понесла к боковой дверце, на ходу осматривая его, в то время как мужчины вытащили из машины носилки, положили на них слабо сопротивлявшуюся пострадавшую и умело задвинули их в кузов автомобиля, куда запрыгнул врач и подал руку не спросившей разрешения Раисе.

- Я позвоню тебе! – успела крикнуть она, прежде чем дверцы неотложки захлопнулись, но её голос заглушила взвывшая сирена.

Рабочие подобрали брошенные инструменты и вопросительно посмотрели на Точилина.

- Пошли отсюда, - негромко сказал он, поднимая грязными руками пиджак и, тщательно ощупав его внутренний и боковой карманы, добавил: - Молодцы. Я вас представлю…

Рабочие отряхнулись и побрели к пруду, где, выбрав удобное место, умылись. Точилин, помедлив, сделал то же самое, вытащил носовой платок, слегка промокнул лицо и подал одному из них. Тот, едва прикоснувшись к своим щекам, передал его второму.

- Пошли, вмажем, - предложил Точилин. – Если кто спросит, скажете, что были со мной.

В ближайшей разливухе с протянутой по внутреннему периметру барной стойкой он взял бутылку «Столичной» и шесть бутербродов с килькой и половинкой яйца, выложенных на хлеб, ровнёхонько, мениск к мениску, разлил водку по стаканам и, подняв один из них, предложил: - За спасение на деревьях!

Рабочие ухмыльнулись и молча выпили, но разговор из-за испытанного потрясения, усталости и вновь возникшей между ними субординации, не клеился.

Точилин сжевал два бутерброда, подождал, пока работяги закусят и покурят, и распрощался.

Придя в контору, он заглянул в комнату управдомов и, не обращая внимания на их изумлённо-сочувственные взгляды, кратко распорядился: - Завтра к девяти ноль-ноль технику с людьми в парк!

- До обеда? – осмелилась спросить одна из сотрудниц.

- До окончания работ! – отрезал он и добавил: - Обсуждению не подлежит.

Войдя в кабинет, Точилин, положив перед собой план парковой территории, позвонил непосредственному начальнику, встретившему его рапорт со смесью беспокойства и сопереживания, и разрешившему проведение авральных парковых работ, приказав держать в курсе.

А час спустя из больницы прозвонилась Раиса, рассказав об отсутствии угрозы жизни потерпевших, обработке ран и ушибов, медицинских рекомендациях, выданных прибывшим супругу и сыну Елизаветы Сергеевны.

- Значит, всё обошлось? - недоверчиво спросил Точилин.

- Обошлось… - облегчённо вздохнула Раиса.

- Завтра с утра техника будет в парке, - сообщил он. – Там и встретимся.

- Начинаем встречаться? – лукаво спросила она.

- Регулярно, если ты не против, - почти серьёзно ответил Точилин. – И если семья не будет тебя ругать за задержки.

- Семья знает, что у меня ненормированный рабочий день, - засмеялась Раиса. – Только вот задержек не надо…

Точилин доложил начальнику о счастливом разрешении происшествия, согласовал и поблагодарил за общую точку зрения о недопустимости огласки и поехал домой, переключившись на мечты о горячей ванне, в которой оказывались, дразня тяжёлыми подвсплывшими грудями, попеременно Раиса и зарёванная жена директора школы.

***

Наутро, подсуетившийся точилинский начальник прислал дополнительную технику и рабочих, что вместе с уже имевшимися в распоряжении, составило солидную силу.

- Всегда бы так… - подумал отоспавшийся трезвый Точилин, дал персоналу последние распоряжения и стал с интересом слушать симпатичную сотрудницу ботанического института, рассказывавшую о древесных заболеваниях, изучение которых требовало выделения возглавляемой ею научной группе средств из городского бюджета. Пообещав ходатайство и взяв у неё номер телефона вместе с обещанием обсудить внедрение научных достижений в практику в субботней приватной беседе, он, наконец, смог уделить внимание не без дела крутившейся неподалёку Раисе, которая поведала, что в субботу они приглашены на ужин в семью Насти и Елизаветы Сергеевны, на что Точилин ответил контрпредложением об ужине сугубо тет-а-тетном и, попросив подождать, кинулся искать ботаничку с целью перенесения свидания на воскресный день.

Возвращаясь, он на ходу создал комиссию из себя, Раисы и ещё троих человек для создания видимости демократического подхода к принятому им решению убрать все высокие деревья, растущие вблизи проживания и длительного пребывания населения микрорайона.

Они успели запротоколировать несколько объектов в ближайших к парку дворах, и после обеда пошагали на Старо-Петергофский, несколько лет назад переименованный из проспекта имени революционера Газа, где посетили пришкольную территорию. Затем комиссия двинулась по его противоположной стороне в сторону метро, и в первом же дворе дома, где когда-то проживал сам революционер, куда они прошли сквозь тёмную арку, увидели восемь крупных тополей, два из которых торчали прямо из серого асфальта, а шесть – по периметру не заасфальтированной квадратной площадки с полуразвалившимся пересохшим бутонообразным фонтанчиком и огороженной досками песочницей.

Каждый из членов комиссии захаживал в этот двор неоднократно, не обращая на тополя никакого внимания, но со вчерашнего вечера ситуация поменялась, поскольку вопрос о выделении денег по соответствующей статье расходов стремительно согласовывался на всех уровнях, и Точилин уже мог спокойно составлять план дополнительных работ.

- Спилить и выкорчевать! – кратко распорядился он.

- Это не опасно, - осмелилась заметить Раиса. – Дом защищает их от ветра со всех сторон, попадание молнии исключено – полно громоотводов, а верхушки можно будет укоротить.

- Нет, надо убирать, - твёрдо сказал Точилин. – От них пух летит, аллергия, да и деньги всё равно придётся освоить.

- Ладно, как скажешь, – согласилась Раиса.

- Да и чего гнать технику только из-за верхух? Надо сделать фундаментально, - вспомнил он ботаничку. - А потом полностью заасфальтировать и благоустроить двор. Вон, от украшения уже ничего не осталось, - добавил Точилин, указывая на подразбитую кладку круглой фонтанной чаши.

Тут в поле его зрения, переместившееся к земле, попала типовая садовая скамейка с облупившейся краской, на которой, как на жёрдочке примостилась маленькая, худая и казавшаяся совершенно беззаботной старушка в немыслимом ворохе напяленных друг на друга ветхих одёжек, у ног которой сидело несколько разномастных разнокалиберных кошек. Старушка подняла лицо, поглядела на него светло-серыми выцветшими глазами, достала из кармана продолговатый магазинный сухарь и улыбнулась, протягивая ему.

Точилин невольно улыбнулся в ответ, отрицательно покачал головой и повёл сотрудников наискось к выводившему на задний двор проходу, удовлетворённо отметив его достаточную для проезда самосвала ширину.

Дом был четырёхстенным и четырёхэтажным. Дверей парадных, выходивших в его двор – восемь. До первой лестничной площадки в семи из них было ровно четыре ступени, квартир на каждой площадке – тоже четыре, две фронтально и две по бокам, а восьмая дверь вела не на лестницу, а в склеп, как издавна прозвали крохотную дворницкую с прихожей и туалетом, но без ванной и горячей воды, которую сюда попросту позабыли подвести, в отличие от других парадных.

В прихожей, занимая её значительную часть, стояли мётлы, грабли, жестяной совок с длинной рукояткой, потерявшая окраску металлическая лейка и деревянный ящик из-под картошки, в котором хранились тронутые ржавчиной садовые принадлежности – секатор, рыхлитель, посадочные конус и вилка, плодосъёмник, мотыжка и лезвие штыковой лопаты.

Прихожая расширялась, переходя в жилое помещение – комнатку, плотно заставленную ветхой односпальной тахтой, покрытой старыми ватными одеялами, нижний слой которых служил матрасом, фанерным столом с задвинутой под него табуреткой, узким платяным шкафом-пеналом и газовой плитой. Рядом с плитой из стены выступала раковина с побитой эмалью, над которой торчал водопроводный кран. Над раковиной был подвешен крохотный кухонный шкафчик, а рядом с ним на гвоздиках – полотенце, пластмассовое радио с круглым тумблером громкости и бумажная репродукция картины, изображавшей неведомый венецианский пейзаж, наклеенная на картонку. Вещи эти видели и других хозяев.

Над столом с потолка свисал на электрошнуре чёрный цоколь со ввёрнутой шестидесяти ваттной лампочкой без абажура. Единственное окно располагалось близко от пола и выходило во двор чуть выше уровня асфальта. Пол был выложен длинными, слегка прогибавшимися досками, покрытыми коричневой краской и, примерно на четверть площади, устлан газетными листами, среди которых не было передовиц. Рядом с ними стояло несколько неглубоких жестяных мисок, пустых, либо наполненных водой.

Обитателями склепа являлись Анна Григорьевна Воронкова, родившаяся через два года после октябрьской революции, полосатый сибирский кот Тиша и четыре кошки – белая Маруся, серенькие сестрички Галя и Ната, и трёхцветная Сусанна.

Волосы Анны Григорьевны, некогда смоляные, а ныне седые и поредевшие, гладко зачёсывались назад и собирались тесёмкой в короткий хвостик, а истинный цвет её поблекших выплаканных глаз было определить невозможно.

Одевалась она всегда примерно одинаково, с понижением температуры напяливая на себя всё большее количество одёжек, всегда храня в одном из карманов сухари, сушки, печенье или дешёвые конфеты для угощения, а в другом – ломоть ржаного хлеба, который время от времени понемножку откусывала. Иногда в холодные дни для того, чтобы вытащить еду, ей приходилось снимать перештопанные варежки и забираться рукою под верхнюю одежду, и она, мимолётно оглядываясь, задирала подол, что выглядело довольно забавно.

С юности Анна Григорьевна трудилась помощником садовника, а затем и садовником в Екатерингофском парке, в 1933 году переименованном в парк имени Первого мая, Дня международной солидарности трудящихся, подавляющее большинство которых и не подозревало, что именно этот день праздновался в честь Святой Троицы, и жители близлежащих районов называли его первомайским задолго до победы большевиков, о чём вскользь упомянул классик в романе про Обломова. После войны она более тридцати лет работала дворником, получив прописку на первом этаже дома, после чего была вытеснена из рядов коммунальной службы на крохотную пенсию. Убиравшие территорию дворники относились к ней почтительно, принимая съедобные гостинцы и откровенно халтуря, зная, что она привычно и незаметно доделает всё, как положено.

Именно Анна Григорьевна посадила в ещё не тронутом асфальтом дворе восемь тополей и разбила цветочные клумбы, но по старости всё в меньшей степени могла ухаживать за ними, и цветы, жизненное пространство которых постепенно сжималось, зачахли.

Воспоминания её были специфическими, не сохраняя недавно произошедших событий, но выхватывая куски из далёкого прошлого. Эти картинки редко бывали подвижными, больше напоминая фотографии, и ещё реже ярко цветными, хотя и дальтонически чёрно-белыми назвать их было нельзя, что, скорее, походило на память потерявшей слух и обоняние собаки, вынужденной ориентироваться по сохранившимся зрительным образам.

Картинки из детства её почти не посещали и были связаны не с семьёй, а с парком. Она помнила рассказы очевидцев, как в нём горел старинный деревянный дворец, на месте которого пробовали было разбить цветник с его изображением, да так и не сделали, но зато построили большой амфитеатр и, главное, цирк-шапито со зверинцем, где давали утренние и вечерние представления, куда она бегала с сёстрами за несколько километров, а вот откуда – забыла напрочь.

Первый и единственный из детально запомнившихся ей домов был деревянным. В него она переехала к мужу, причём, одним из немаловажных аргументов для раннего, семнадцатилетнего вступления в брак было местоположение этого строения на берегу бывшей речки Таракановки. Бывшей она являлась потому, что её незадолго до этого засыпали на всём протяжении, кроме маленького участка у впадения в Екатерингофку, прикрытого деревянным Молвинским мостом. Рядом с Екатерингофкой и располагался одноимённый парк с разнообразным репертуаром развлечений, пополнившихся к тому времени открытой и закрытой эстрадой, где выступали оркестры и певцы, каруселью, качелями и другими нехитрыми аттракционами.

Муж был гораздо старше её, работал на Путиловском заводе, уже переименованном в Кировский и происходил из семьи давно умершего торговца рыбой, что никогда не афишировалось, наряду с судьбой одного из братьев, Егора, канувшего в Гражданскую. Он тоже успел повоевать в пулемётной роте, получил пулю в плечо навылет, недолго поактивничал с большевиками, за что едва не был премирован отдельной квартирой на Петроградской стороне, откуда выселили хозяев, от которой возмущённо отказался и получил комнату в доме у парка, где, кроме него, проживало ещё пять семей. О соседских семьях Анна Григорьевна не помнила ничего, за исключением навеса, где содержались куры, принадлежавшие одной из них, и того, что другая семья состояла из поляков, сосланных в полном составе в тридцать девятом году и освободивших комнату, куда с помощью не растерявшего революционно-боевых связей мужа было разрешено вселить двух её сестёр – старшую и младшую. К тому времени она уже работала в парке садовником, разбивая цветники и газоны, несмотря на то, что успела родить старшую дочку и была беременна второй.

Но самым ярким воспоминанием о тех годах было, конечно, то, что в несколько соседних домов подселили на постой цирковых артистов, причём, некоторых умудрились разместить вместе с обезьянами и даже с питоном, которым не хватило места в зверинце. Сёстры быстро подружились с цирковыми, ходили с ними на парковую танцплощадку, которую в конце тридцатых стали посещать немецкие военнослужащие, одетые в серую стройнящую униформу и обутые в скороходовские сапоги. Однажды один из них, лётчик с нашивкой-орлом на груди, завидев молодую маму с допотопной коляской, подбежал, улыбаясь, положил в неё набивную муслиновую куклу и молча ушёл. Кукла была замечательной – с закрывавшимися глазами и золотыми волосами, уложенными в замысловатую причёску, которую Анна Григорьевна неоднократно воспроизводила на дочкиной головке по её просьбе. Одета кукла была загранично – в кружевное платьице, розовое сверху и фиолетовое снизу, и мягкие бежевые сапожки.

Поздней осенью артисты съехали, зверинец опустел, но на память сёстрам был подарен красивейший и умнейший палево-рыжий кот. И вообще, этот период, как оказалось позднее, стал самым счастливым для её семьи, особенно когда к представлениям, концертам и танцам добавилось регулярное посещение находившегося не так уж близко кинотеатра «Москва», построенного на месте разобранной церкви Святой Екатерины, которую, впрочем, тоже называли Екатерингофской…

***

Старушка посмотрела вслед удалявшейся комиссии и спрятала сухарик обратно.

- Здравствуйте, Анна Григорьевна! – поприветствовал её юноша с отпущенными волнистыми волосами, вышедший из средней парадной.

- Здравствуй, Митенька, – радостно отозвалась она. – Кушать хочешь?

- Ну что вы, - ответил он на бегу. – Я поел после школы.

- И куда так торопишься? – поинтересовалась она.

- В университет, на подготовительные курсы, - бросил он, исчезая в подворотне, выводящей на Старо-Петергофский проспект.

- Как быстро он вырос, - подумала Анна Григорьевна. – Как все они быстро выросли. И ничто им не помешало… Хотя нынче мало родят. Раньше были большие семьи, дети.., всех ставили на ноги… Машенька, его мама, уже старше Маруси. В их парадной детей выросло больше всего – ещё Олежка и Славик. Олежка живёт у молодой жены, но заезжает к маме. А Славик переехал раньше. Он стал большим учёным. У него была большая собака, и он очень дружил с Серёжей из соседней парадной. Серёженька служит на границе, давно его не видно. Не видно и Гошеньки, красивый был мальчик. А вот Андрюшу с четвёртого этажа вижу часто, особенно зимой… Собаки тоже повывелись. Только шустрый пинчер Дарик и бегает. Умница, не помоечник, и кошек не трогает. Только почему-то любит в машины запрыгивать. Видно хозяин приучил, а вот кто хозяин, забыла. Но не Андрюша. Он-то как раз недавно на заднем дворе его от своей машины отгонял. Ласково... Машина красивая, иностранная, я таких не видала. Похожая на слезу.

И вдруг Анна Григорьевна вспомнила как власти запустили в космос собачку, но назад не вернули, и представила, как она медленно угасала от голода и холода, свернувшись калачиком и уже не ожидая ничего, и беззвучно заплакала…

Хлопнула дверь угловой парадной, и из неё вышел плотный мужчина средних лет, одетый во всё чёрное – слаксы, ботинки и кожаную куртку.

- Привет, баба Аня! – выкрикнул он, не спеша следуя вдоль стены дома на задний двор.

- Привет, Акрамчик! – охотно откликнулась старушка.

Акрам переменил направление и направился к ней, нагнулся, чтобы погладить белую, на удивление чистую кошку, лежавшую на скамейке с краю, но та отпрянула и соскочила.

- Баба Аня, - начал он. – А твоя клетуха приватизирована?

- Не понимаю, милок, - Анна Григорьевна попыталась воспроизвести про себя показавшееся ей угрожающим слово.

- Вышел указ, что владельцы квартир и комнат, недвижимости, короче, могут передавать их по наследству, чтоб государству не перешли.

- И что, иначе отымут? – со страхом спросила старушка.

- А ты бумажки какие-нибудь на свой склеп оформляла?

- Не помню, - страх Анны Григорьевны перешёл в ужас. – Мне дали после войны… Могут обратно забрать?

- Не отберут, если всё оформим и заверим. А я помогу.

- Помоги, Акрамчик, - облегчённо попросила она.

- У тебя из семьи кто остался? – по-деловому осведомился он.

- Не знаю. Может быть, и остался. Детки мужнина брата могли и выжить, - с надеждой произнесла старушка.

- А когда ты их видела?

- В сорок втором… - она замерла, пристально разглядывая появившуюся из прошлого картину.

- Баба Ань, - тронул он её за плечо, пытаясь вернуть к сути разговора. – Может, для тебя чего сделать? Чем-то помочь? Деньгами… Продукты принести…

- Спасибо, Акрамчик, - встрепенулась старушка и вдруг суетливо полезла обеими руками в карманы серого пальтеца, вытащила одновременно цилиндрической формы конфету и смятую денежку, и протянула ему. – Вот, вспомнила. Купи мне, будь ласков, лотерейный билет.

- А почему сама не купишь? – опешил Акрам.

- Я невезучая, - с обезоруживающей безнадёжностью ответила старушка.

- И ты отложила с пенсии на лотерейный билет? – недоуменно спросил он.

- Да, - смущённо созналась Анна Григорьевна.

- Ладно. Куплю тебе. Деньги потом отдашь. – Акрам покачал головой и, не прощаясь, повернулся и ускоренно зашагал прочь, словно убегая от чего-то, что могло вторгнуться и нарушить сложившийся внутренний миропорядок.

Старушка прошептала слова благодарности, сунула обратно в карман конфету и деньги, подошла и приоткрыла дверь дворницкой, куда друг за другом просочились кошки, а вслед за ними юркнула и она.

Акрам подошёл к своей списанной ментами «шестёрке», оглядываясь по сторонам, в готовности отогнать, а если повезёт, то и пнуть вертлявого пинчера, в июле запрыгнувшего в открытую дверь машины как раз в тот момент, когда в жаркий вечер они с участковым перетирали на заднем дворе открывавшиеся коммерческие возможности, отхлёбывая из горлышка только что приобретённое пиво.

- На кой тебе этот склеп? – спрашивал участковый. – Найдём стариков с большой площадью, поделишься потом в паспортном столе и в…

- Да знаю я, - отмахнулся Акрам, собравшись изложить подробности семейного положения и стремления многочисленной родни перебраться в северную столицу…

И в этот момент маленькое торпедообразное тельце махнуло под ментовские колени и визгливо засуетилось, пытаясь устроиться поудобнее. Они пролили на себя пиво, будто обмочились, и мгновенно поняли правоту выражения, как в одну секунду перед глазами проносится собственная жизнь. Пинчер, сообразив быстрее и осознав, что запрыгнул в чужую машину, столь же стремительно выскочил наружу и убежал.

Участковый, переложив бутылку в левую руку, схватился правой за отсутствовавшую кобуру, а Акрам, выбросив свою на землю, начал стряхивать с себя быстро впитывавшуюся в брюки пену, подавив желание выйти и броситься за собакой, выставив себя на посмешище домочадцам, приглядывавшим через окна за собственными автомобилями, не упуская случая понаблюдать и за другими проявлениями заднедворовой жизни.

- Вот сука! – прохрипел участковый, не знавший, что Дарик был кобелём. – И ведь нет защиты! Нету совсем никакой!

Да, - согласился Акрам. – Любой может науськать и подорвать дистанционно.

- По телеку показывали, как в войну к собакам привязывали связки гранат – и под танк!

- Надо узнать, кто хозяин, - предложил Акрам. – У бабы Ани спросим.

- Для начала я его оштрафую, - решил участковый, глотком опустошая бутылку.

- Лучше не надо, - твёрдо сказал Акрам. – Засмеют…

***

Анна Григорьевна разлила по жестяным блюдечкам молоко и вновь вспомнила о Марии со второго этажа:

- Хорошая она… И сынок её тоже. И муж, хотя он с ними редко вместе ходит. Действительно, она стала намного старше Маруси. А Маруся, хоть и была самая молодая и крепкая с виду, а истлела раньше всех. В начале первой зимы.

- Голод пришёл быстро... Разбомбили бадаевские склады, а продовольствия в Ленинграде оставалось дней на десять. Не ожидали ведь… Изредка Тихон и Василий, жених Сусанны, приходили на побывку на день-другой. Приносили сухой паёк – консервы, сухари, сахар... Экономили, сами не ели, но запаса это не создавало. Иногда перепадал американский шоколад, ничего вкуснее не ела, хотя больше всего хотелось куска мягкой булочки, намазанной маслицем и посыпанной сахарком.

И, вспомнив, старушка вылила себе в серую глиняную кружку с отломанной ручкой остатки молока, отрезала от половинки батона сточенным ножом ломтик, достала из кухонного шкафчика подтаявший кусок маргарина, намазала и присыпала чайной ложечкой сахарного песка, хранившегося в стеклянной банке со свинчивающейся крышкой.

- Надо пойти на тамошку, покормить голубей, - подумала она, осторожно дожёвывая бутерброд впалым ртом с припухшими белесыми дёснами и несколькими шатавшимися зубами.

Анна Григорьевна мелко раскрошила остатки батона в небольшой целлофановый пакет и, оставив кошек дома, вышла на задний двор, ранее густо заставленный дровяными сараями, уничтоженными после проведения в доме парового отопления.

Она вспомнила, как топила дровами железную буржуйку, побросала раскрошенную булку мигом слетевшимся из-под крыши дома голубям, спрятала сложенный пакетик в карман и поглядела на бетонную ограду, за которой ранее громоздились горы песка и щебня, вывозимые по проложенной узкоколейке паровозиком, таскавшим два или три полувагона.

Старушка прошла между легковушками к ограде и поглядела на рельсы. Они были на месте, только почти сравнялись с уровнем грунта так, что шпал, между которыми низко и густо разрослась трава, почти не было видно.

Анна Григорьевна посмотрела сквозь щель между бетонными плитами на ржавые развалины мирно уничтоженного предприятия, в своё время проклинаемого жильцами за постоянный грохот и лязг, и вдруг оцепенела…

- Вру! Что же это я вру? Ведь Маруся была не первой. Первой была Галочка. В самом начале войны. Восемнадцатого июля.

- Тогда ещё не бомбили, но стало понятно, что вот-вот... Стали формировать эшелоны. Наточка ещё совсем маленькая была, только ходить научилась, разговаривать внятно, а Галочка подходила, её и отправили. Собрала коё-чего из одежды, еды, и отдала на Витебском вокзале. Да.., куклу подаренную она из рук не выпускала…

- Я и не ведала про станцию эту, Лычково, где их разбомбили. Сообщили не сразу, да и на дорогу, километров триста, время ушло. Не помню, сколько. Там уже подубрали… А в первый день, местные говорили, детские останки, части тел, были разбросаны повсюду, висели на деревьях… Власти врали, что погибло двадцать детишек, а как двадцать-то, если их в вагон ещё в городе посадили много, а потом на станциях неведомо сколько подсаживали?

- В списках погибших Галочки не оказалось. Искала её несколько дней по окрестным лесам и сёлам… А вот куклу нашла сразу. Грязную, в канаве рядом со станцией. Домой её привезла, долго хранила, а кому потом отдала, не помню. Ребёнку какому-то... Когда вернулась, услыхала, что некоторые дети, тоже считавшиеся пропавшими без вести в Лычково, возвратились в Ленинград, и продолжила искать уже по госпиталям, но так и не нашла…

***

Ноябрь выдался тёплым, даже теплее, чем в сорок первом. Тогда снег выпал уже в конце октября, будто делая предупреждение о грядущих морозах, которому не вняли. А вот в ноябре морозов не было. И каждое утро казалось, что войны нет, а каждый вечер, что завтра её не будет. Да и власти обнадёживали, врали, что вот-вот, и блокаду прорвут, и еды будет много. А, между тем, начиналось самое страшное...

Анна Григорьевна оплатила квартиру, огорчившись увеличившемуся счёту в розовой квитанции, и купила с пенсии ливерной колбасы. Кошки колбасе обрадовались, а Тиша даже попытался лениво оттереть от кормушки Марусю, но был пристыжен и аккуратно перенаправлен к собственной порции еды.

В дверь постучали. Сначала слегка, костяшками согнутых пальцев, потом погромче, ладонью, и старушка, не спросив, отодвинула железную щеколду.

На улице стояла Мария, одетая в утеплённый мехом серый плащ и изящную кепочку. Её шея была повязана длинным зелёным шарфом, и эти цвета подчёркивали красоту взгляда, лица, фигуры. Левой рукой она прижимала к груди бумажный свёрток.

- Ой, Машенька! – засуетилась старушка, пропуская её и, забежав вперёд, вытащила из-под стола табурет. – Садись. Колбаски хочешь?

- Спасибо, Анна Григорьевна, - ответила Мария. - Мы с Митькой уже обедали.

Она положила свёрток на подставленный табурет, сняла и бросила на край стола тонкие перчатки, обнажив удлинённые запястья с тонкими пальцами, на которых не было колец, и развернула свёрток.

- Доча…- отпрянула Анна Григорьевна, прижав ладошки к груди. – Чем я опять заслужила?

- Прошу, не побрезгуйте, - сказала Мария, расправляя и слегка встряхивая плотно связанный синий свитер с высоким воротником.

- Уж какой год меня одеваешь.., - едва не плача, промолвила старушка.

- Да бросьте! – воскликнула Мария. – Он у меня лишний, я его давно не ношу. И зима скоро, а вы ходите с открытым горлом.

- Ты ж мне и рейтузы дарила, и безрукавку, и платок пуховый…

- Ну и что? Носите на здоровье. У меня ещё и полупальто для вас есть. Заходите, примерим.

- Ну что ты, доча! – Я ещё своё не сносила. Да ему и сносу-то нет…

- Подумайте, Анна Григорьевна, - Мария вспомнила её бесформенную дерюжку с потёртыми рукавами, зная, что предлагать чего-либо в течение, как минимум, полугода, бесполезно.

- Как Митенька? – неожиданно спросила старушка. – Пошёл работать?

- Пока учится. Рано ему работать, - удивилась Мария и тут же пожалела о сказанном.

- Долго ещё учиться? – удивилась Анна Григорьевна.

- Он хочет поступать на филологический, - пояснила Мария.

- А как супружник-то твой? – старушка не обратила внимания на учёное слово.

- Супруг? Супруг всё больше на даче, - грустно усмехнулась Мария.

- Бледненькая ты. Наверное, кушаешь мало… - вновь переключилась Анна Григорьевна, всматриваясь в её лицо.

- Климат… - отозвалась Мария. - Солнышка не хватает.

- У тебя будет много солнца… - загадочно произнесла старушка, глядя в покрытую полопавшимися обоями стену, будто за горизонт.

Мария коротко обняла её, подхватила перчатки и выскочила за дверь.

Анна Григорьевна села за стол, подперев кулачком заострённый подбородок:

- Какая она тоненькая, немножко похожа на Марусю, - удивилась она несущественному сходству.

- Маруся умерла второй. Ещё и не так голодали, ели капустные листья. Ходили за ними километров за пятнадцать в один конец. Транспорт уже не ездил. Тогда с полей убрали белокочанку, а внешние листья оставили, и их снегом запорошило. Отдирали от мёрзлой земли – и в вещмешки. Капуста здорово помогла, но её за несколько дней растащили. Не за чем стало ходить. Ещё в августе разбили за парком махонький огородик, посадили картоху, морковь, но он мало чего дал. Да и некому было охранять. А хлебную норму всё сокращали и сокращали, довели до ста двадцати пяти грамм для не работавших, и это был жмых с опилками, а не зерно. Его было необходимо растягивать на день. Те, кто съедал сразу – умирали. А есть хотели всегда, даже во сне. Догадались собирать крапиву, она очень помогла от цинги, как и настой хвои. Но всё равно, ноги быстро опухали, да и лица тоже, так, что глаз почти не было видно.

- Когда Марусенька заболела, дров оказалось мало. Запас извели, хотя успели с Сусанной принести по охапке паркетин с танцплощадки. Собирали в парке хворост, пытались согреть. Но холод забрался ей внутрь. В больницу взяли, отобрав хлебную карточку, но… А хворост потом так и продолжали собирать, обменивали его…

- Схоронили Марусю по-человечески, в гробу. Где его взяли, на что выменяли? Морг был завален трупами, еле её нашли. Отстояли длиннющую очередь за свидетельством о смерти, сами обмыли, одели в белое, как Христову невесту и отвезли с сестрой на санках в дальний конец кладбища у Красненькой речки. Могилок уже не делали, хоронили всех вместе, складывали как дрова, многих в простынях-пеленашках.

- И в тот же день пропал кот. Видно, дверь забыли закрыть, он за нами и выскочил. Доверчивый был, домашний… Назавтра шкуру неподалёку нашла. Съели…

Анна Григорьевна посидела ещё немного, потом подобрала с пола пустые миски, немного припадая на разболевшееся колено, подошла к раковине, сполоснула их и поставила, перевернув, сушиться на расстеленные на полу газеты…

***

После Рождества заболела кошка. Она подолгу сидела у своей кормушки, смотрела в неё, но не ела и не пила. Прочие кошки к её пище не подходили и без удовольствия поглощали свою.

Анна Григорьевна отнесла животину в ветлечебницу, но ничего толком объяснить не смогла, и ветеринар, заподозрив спервоначала опухоль головного мозга, в процессе разговора перевёл диагноз на печень, предложив сделать серию уколов нового препарата на дому, вдали от профессиональных взоров коллег, которые могли заметить ампулы с набираемой в шприц глюкозой.

Чудодейственные уколы надлежало делать через каждые два дня, и на четвёртой инъекции у старушки должны были закончиться деньги, но кошка умерла. Пришедший ветеринар, забрав последнее, завернул трупик в старую наволочку и унёс, выбросив его в ближайший мусорный бак, избавив Анну Григорьевну от необходимости выкапывать ямку в мёрзлой земле тамошки или кого-то просить.

- Надо нового котёночка подобрать, - подумала старушка, ставя вымытую миску умершей кошки в кухонный шкафчик. – Чем больше кошек, тем меньше крыс.

Её память выхватила, как в начале сорок второго по домам стали бродить обезумевшие крысы, потерявшие страх перед обессилевшими людьми. Они питались умершими и умиравшими, прогрызали мебель и стены. Их тоже убивали и ели, но это была капля в море, и окончательно вывели лишь, когда из Ярославля, а потом из Сибири привезли несколько вагонов с кошками. Но случилось это намного позже, года через два. А тогда, в первую блокадную зиму, кот спал с ними в одной постели, а после того как исчез, плохо говорившая Натка постоянно звала «кику», пока не заболела сама.

Сороковины по Марусе справлять было нечем. Слыхали, что кто-то выменивал на самогон и еду дорогие картины, драгоценности, золото, но у них не было ничего, даже обручальных колец. Так, медяшки…

Натке отдавали последнее, но её рвало даже от воды, и она, измучившись, просто смотрела на хлеб, не отводя глаз, но не ела. Было очень морозно, хворост сгорал быстро и Анна Григорьевна, ложась спать, раздевалась совсем, чтобы тепло было ближе к укутанной дочке. Да ещё и с головой накрывались, грелись своим дыханием…

Натка умерла во сне, ночью, и когда Анна Григорьевна проснулась, была уже холодная. Потом ещё долго казалось, что и постель и комната хранили её запах, а когда его выстудило, он запомнился и остался в сознании.

Перед тем как положить Натку на санки, они с Сусанной ещё теплее и крепче закутали её, словно боясь, что ребёнок простудится, и отвезли на Красненькое. Хотя прошло месяца полтора, места захоронения Маруси они не нашли потому что яма уже передвинулась на несколько метров, а засыпанный участок гладко покрывал снег. Да и само кладбище узнавалось с трудом. Сил не было. Еле домой доползли, держась друг за друга и волоча пустые неподъёмные сани, бросить которые не могли. К тому времени уже не все довозили своих мёртвых до кладбища, а выносили на улицы и оставляли в сугробах. Подкидышами называли...

А через несколько дней в дом заглянули дети пропавшего мужниного брата, Егора, увидели, что ничего нет, чуток обогрелись и убрели. Наверное, тоже одни остались. С тех пор Анна Григорьевна их не видела…

***

Смерть кошки состарила её ещё больше, хотя сама она, постепенно притерпевшаяся к потерям, этого не заметила, как не заметили соседи, видевшие её часто. Только Андрей, вернувшийся из экспедиции в середине октября, а в ноябре две недели проведший в Дании, обмениваясь со скандинавами опытом в области морской археологии, поразился произошедшей с ней переменой, не понимая, как может состариться глубокая старость, дошедшая, как ему казалось, до последнего чертога, до конца. Отвлекало Андрея от окружающего бытия отнюдь не увлечённое занятие наукой и ощущение лёгкого, но цепкого недомогания, а нежданная влюблённость, нарушившая его эгоистичный гомеостазис.

Сначала он заметил Анну Григорьевну, кормившую голубей на тамошке, когда помогал своей новой знакомой, Елене, выйти из припаркованного им «Сааба», но решил не здороваться и даже не смотреть в её сторону, сейчас же, завидев во дворе, остановился.

- Ой, Андрюшенька! Ты, часом, не заболел? – опередила она его, задав вопрос, который он более деликатно собирался задать сам.

- Вроде бы нет! – резковато ответил он. – А что, по мне заметно?

- Похудел ты. Недоедаешь, наверное? – предположила она.

- Ну что вы, Анна Григорьевна… Простыл немножко.

- Ты береги себя, Андрюшенька. Морозно сейчас. Вот, кошка у меня померла…

- Какая из них? – удивлённо спросил он, поскольку на улице было не ниже минус трёх.

- Натонька. Самая младшая, - грустно ответила Анна Григорьевна. – Надо другую найти.., после сорока дней.

- Вам чем-то помочь? – осведомился Андрей, подняв руку к карману пуховика. – Деньгами или ещё чем-нибудь?

- Ну что ты, милый мой, – остановила она его. – Я ж пенсию получаю! Хватает пока…

- Анна Григорьевна, пожалуйста, не стесняйтесь. Просто скажите, что я могу для вас сделать. Ведь знаете, где живу. Не будет меня дома – оставьте в дверях записку.

- Ты только не отчаивайся, Андрюшенька. Что бы не случилось.., - вдруг безо всякой связи произнесла она. – Есть у тебя твой ангел-хранитель. Держись к нему поближе, не прогоняй.

- Как мне его узнать? – улыбнулся Андрей.

- Он уже с тобой… - тихо ответила старушка, загадочно подняла на него глаза и поковыляла по снегу ко двери склепа, а Андрей, быстро и облегчённо прошёл через арку, ведущую на проспект…

- Баба Ань! – окликнули её, как только она взялась за разболтанную дверную ручку.

Анна Григорьевна обернулась и увидела Акрама, одетого, как всегда, в чёрное, но по-зимнему – фланелевые штаны и «аляску» с серой капюшонной оторочкой.

- Ты знаешь про пенсионно-финансовую реформу? – громко проинформировал он, не давая ей толком себя разглядеть и поздороваться.

Старушка срезу припомнила беспощадные сталинские и хрущёвские займы, обрекшие на бедность едва начинавший очухиваться народ, и почувствовала спазм под левой ключицей.

- Кошечка у меня умерла, - горестно произнесла она, глядя сквозь него в бесконечность.

- Не до кошек сейчас, - обрезал Акрам. – Самим выживать надо!

- Опять? – искренне удивилась Анна Григорьевна.

- Реформа, тебе говорю, началась. Пенсию прибавят, но не всем. Тебе – вряд ли. А квартплата подорожает, да ещё и обязательное страхование хотят ввести, за него тоже платить, - зло пояснил он.

- А на сколько будет дороже? – спросила старушка.

- Намного. Всё раза в два подорожает. И электричество, и телефон.

- Телефона у меня нет, - сказала Анна Григорьевна, безуспешно пытаясь соотнести в уме грядущую стоимость проживания с размером собственной пенсии. – Но кушать будет уже не на что.

- Вот-вот, - подтвердил он.

- Значит, опять война? – догадалась старушка. – Китаёзы? Американцы?

- Вы, русские, сами с собой воюете. До победного конца, - усмехнулся Акрам и, спохватившись, добавил: - Не бойсь, баба Ань. Нет никакой войны.

- Слава Богу! – перекрестилась Анна Григорьевна.

- Война, не война, а жить надо, - продолжил он. – Я тебе что предлагаю? Напиши на меня дарственную, а я тебе каждый месяц помогать буду.

Старушка непонимающе взглянула на него.

- Бумагу мне подпиши, что, пока не помрёшь, я буду тебе денег давать. Лет сто ещё! – рассмеялся он. – Но если это случится, то клетуха твоя ко мне перейдёт.

- Она ж ничего не стоит, - удивилась Анна Григорьевна. – Мне её дали за так.

- Вот именно, ничего! – спешно подтвердил Акрам. – Соглашайся, пока не поздно. Получишь деньги, а то пропадёт.., или отнимут. Как дали, так и отнимут, если не приватизируем.

- Мне поразмыслить бы надо, - попросила старушка.

- Некогда размышлять, - сказал он. – Хотя, давай, пока думай, а мне нужно твои документы на пару дней. Узнаю, может и не получится ничего.

Старушка, почувствовав пригибающую слабость, сдалась под его словесным напором, открыла дверь и провела между крутившихся под ногами кошек к топчану.

- Вот, только метрика, - произнесла она, протягивая ему потрёпанный паспорт, лежавший под одним из одеял.

- Акрам перелистал его в поисках штампа прописки, обнаружив, положил документ во внутренний карман куртки и повернулся к выходу.

- Акрамчик, - вспомнила вдруг Анна Григорьевна. – А про лотерейный билетик-то не забыл?

- Не выиграл твой билет, - кратко сообщил он и вышел.

Старушка привычно вздохнула, сняла уличную одёжку и обувь и, улыбнувшись кому-то, появившемуся вдалеке, легла под верхнее одеяльце…

***

Ей привиделась сидящая за досчатым столом в пригородном Павловске семья. Посредине – Тихон с двумя дочками, посаженными на колени, справа от него – Егор, которого она видела только на фотокарточке, в военной фуражке, френче с погонами и крестом с георгиевской колодкой, почему-то один, без своих, Сусанна и Маруся, а слева – младший, Иван, в штатском костюме и при галстуке, его жена Шура и сестра Тоня. На столе много еды, особенно фруктов, бутылки с вином, приборы, что-то ещё… Но никто не притрагивается к ним, поджидая, видимо, её.

Потом картинка сменилась на хлебную очередь. Она стоит третьей, потом второй, и оказывается перед продавщицей, которая отоваривает на одну карточку меньше, не четыре, а три, и это означает, что кто-то из них умрёт, и от этого кошмара Анна Григорьевна проснулась.

Блокада ей не снилась давно, примерно с месяц, когда она видела иконы, горящие в костре. И тот сон, как и сегодня, лишь ненамного искажал события, произошедшие в реальности, где один из соседей по дому сошёл с ума и, выкрикивая проклятия, порубил топором иконы и бросил их в печь. Его как-то утихомирили, но наутро нашли в постели мёртвым и скрюченным так, что не смогли разогнуть и поместить в гроб. Да.., вот почему гроб-то им и достался. Для Маруси…

Шуру и Тоню угнали немцы, занявшие Павловск. А Ивана после войны она видела всего раз, когда он нашёл её уже в новом жилище и рассказал, как был ранен в ногу и лежал в подтаявшем снегу весеннего леса, когда мимо проходила группа фашистов, и один, молодой, направил на него автомат, но подошедший офицер отвёл в сторону ствол, приказав не добивать, а спустя несколько часов наши выбили немцев, подобрали его и отправили в госпиталь. Он ещё успел повоевать и вернулся в свой уцелевший, но опустевший дом, ждал, когда возвратятся жена и сестра, писал запросы, был арестован и отправлен в лагерь, о чём она узнала от людей, занявших его жилплощадь и, как она предполагала, и написавших донос в НКВД. Ни Иван, ни Тоня, ни Шура назад не вернулись. Погибли, видимо.

В сорок втором несколько раз приходил на побывку Тихон, почерневший после потери дочек, но всячески ободрявший и поддерживавший её. С хлебом тоже стало получше, да и приспособились. На газонах посадили картошку, лук, морковку, щавель, свёклу для рабочих предприятий, да и себе понемножку перепадало.

Немцы, бомбя и обстреливая соседние оборонительные сооружения и промышленные объекты, принуждали скрываться в бомбоубежище, но нередко они с Сусанной оставались дома, пережидали, лёжа на полу и перемещаясь по комнатам ниже уровня забитых фанерой окон. Быстро выучили, что свистящий снаряд не опасен, так как разорвётся далеко, а вот шипящий попадёт близко, может быть в нас. Сначала шибко боялись, а потом привыкли.

Осенью собирали кленовую и берёзовую листву, которую, как сообщил Тихон, перетирали на фабрике и, смешав с табаком, отправляли на фронт. Зимой очищали улицы и Площадь Стачек от снега, и Анна Григорьевна запомнила, как ополченцы, проходившие в колоннах мимо, выбрасывали походные котелки, крича, что они им не пригодятся. Потихонечку запустили трамваи, и многие поняли, что город они не сдадут.

Ближе к зиме приказали разобрать дом на дрова, а их переселили на первый этаж полупустого каменного строения на проспекте Газа, бывшим Юного Пролетария, а до него – Старо-Петергофским. В него тоже попала бомба, пробив все четыре этажа, но не взорвалась.

Они работали в парке, приходя туда каждое утро и выполняя самую разнообразную, подчас совсем не садовую работу, и Анна Григорьевна частенько впоследствии говорила, что парк её спас.

Сусанна погибла перед самым прорывом блокады. Отправилась на свидание к прибывшему на побывку жениху Васе, нарядно одевшись и обрадовавшись обещанному угощению, на которое приглашали и сестру, но она решила не мешать. А их накрыло снарядом прямо на улице. На том месте только воронка осталась…

***

- Бумаги принёс? – спросил Акрам, небрежно протягивая участковому вялую ладонь.

- Конечно, принёс, - ответил тот, кладя на подоконник, расположенный между первым и вторым этажами, дешёвый искусственной кожи «дипломат», и отщёлкнул замки.

В «дипломате» лежала пластиковая зелёная папка.

- Оформил?

- Оформим после того как подпишет, - сказал милиционер, передавая папку. – Я договорился.

- А паспорт?

- Паспорт тоже в папке. Сделали ксерокопию.

- Хорошо, - довольно согласился Акрам. – Но торопиться не будем. И надо ей какой-то подарок купить.

- Книжка – самый ценный подарок! – рассмеялся участковый. – Сберегательная.

- Лучше еды. Такой, чтоб и кошки ели. Колбасы сырокопчёной. Хотя нет, не сможет разгрызть. Зубов-то почти не осталось. Лучше, докторскую куплю.

- С тебя причитается, - констатировал милиционер.

- Ноу проблем! – заверил его Акрам. – В кафе?

- Я же в форме! – возмутился участковый.

- Можно бы ко мне, но жена с работы пришла. Не надо нам лишних ушей.

- Тогда в машине. Заодно, если повезёт, пинчера подстрелим.

- Хорошо. Только подожди минут десять. У меня дома всё есть. И коньяк, и закуска.

- Ваш, азербайджанский?

- Да, разливной. Ты же знаешь… Литра хватит?

- Хватит. Плюс – нам с тобой.

- Понял, - сказал Акрам, взбегая по лестнице.

Щёлкнул дверной замок, и наступила тишина…

Милиционер покурил, посмотрел через окно на пару упитанных ворон, прыгающих по плотному снегу, затушил окурок о стену и бросил на каменный пол.

Вновь щёлкнул замок и, стуча подкованными каблуками, по лестнице сбежал Акрам, неся согнутой правой рукой слегка позвякивающий полупрозрачный пакет, выдававший очертания двух высоких бутылей и объёмистого бумажного свёртка с едой.

Они прошли на тамошку и залезли на заднее сиденье «шестёрки», предварительно включив обогрев.

Азербайджанец достал разделочную пластиковую доску, выложил на неё стопку квадратных бутербродов с телятиной, бастурмой и сыром, прикрытых широкими листьями салата и ломтями срезанного наискось свежего огурца, поставил два чайных стаканчика с талией и золотистым ободком, вытащил из пакета литровую бутылку с коричневой жидкостью и, обернув его вокруг оставшейся в нём другой бутылки, отдал участковому.

Они быстро и дважды выпили за удачу и неспешно принялись за еду.

- Я, в натуре, так и не понял, на кой тебе бабкин склеп, - толком не прожевав, промямлил участковый. – Там всего-то семнадцать квадратов вместе с туалетом и предбанником.

- Да? Я думал, побольше, - огорчился Акрам.

- По документам – семнадцать и три.

- Для начала сгодится и это.

- А ты планируешь в этом бизнесе развернуться? – поинтересовался милиционер.

- Как пойдёт. Вот, на бабке и проверим.

- Не жалко тебе её?

- Она ж ни хрена не понимает.

- Вот именно.

- Я имею в виду, что чокнутая на всю башку.

- Ладно, как знаешь. Тут, кстати, есть тема получше, - сообщил участковый, разливая коньяк по стаканчикам. – В этом же доме.

- То есть? – оживился Акрам.

- Ты его не застал.., - начал милиционер. – Пограничник, с угловой парадной, на стороне, где арка. Третий этаж. Двухкомнатная. Уже давно не появлялся. Несколько лет.

- И за квартиру не платит?

- Он – нет. Но кто-то оплачивает за него.

- Родственники?

- Родственников нету. Я навёл справки. Вроде бы, друг его платит. Он тоже здесь жил, но съехал.

- Ты знаешь его?

- Лично не знаком. Но новый адрес его пробомбил. Фамилия – Гудов. Гудов Вячеслав Фёдорович. Научник. Директор института, вроде. У таких везде связи, но можно подумать…

- А чего думать? Грохнуть его, да и всё!

- У тебя есть такой человек?

- Найдём. К бабке поначалу пропишем, а там пусть старается. Для улучшения жилищных условий.

- Всё равно, надо узнать, что с погранцом.

- Узнай, - Акрам поднял стаканчик и, не чокаясь, влил в себя коньяк.

- Около метро бордель новый открыли, - поделился участковый, выпив и берясь за очередной бутерброд.

- Вы, что ли?

- Ты чего, айзер? Совсем страх потерял?! – вспылил милиционер, но быстро взял себя в руки. – Мы их не открываем, а курируем.

- Экзотика есть? – заинтересованно спросил Акрам.

- Пока вьетнамка и негритянка, но она нарасхват. За неделю записываться надо. Остальные – хохлушки и русские, большинство молодые. Блондинка одна.., сиськи - четвёртый, и торчком! Прикинь…

- Представляю… - глаза азербайджанца повлажнели. – Спасибо, зайду.

- Сейчас хорошо стало. Я когда из псковской сюда приехал, трахнуть можно было только двух крашеных лярв с Московского вокзала – Титикаку и Лильку-ветерана труда.

- Такие старые были?

- Лет по тридцать пять.

- Ну.., это ещё молодые…

- Для вас и верблюдица молодая, - обрезал участковый. – Или ишак. А тут шестнадцатилетние, или ещё моложе. И гондоны покупать не надо. У них свои. Сами же ртом и наденут.

- Местных много?

- Приезжие, в основном. Тоже на квартиру зарабатывают. Даже замуж выходят.

- Да ну! – удивился Акрам.

- Чаще, конечно, спиваются. Или наркота… Есть, кстати, две зрелые, за сорок. Я, лично, с такими даже больше люблю. Да любые есть, были бы деньги. Запиши…

Азербайджанец дотянулся до бардачка, достал спичечный коробок, записал на этикетке продиктованный адрес и номер телефона, и вдруг фальшиво запел: - «Ой, рабыня кудрявая…»

- Чем ты вообще занимаешься? – перебил милиционер. – Всё товар развозишь?

- Да, - ответил Акрам. – Три точки. С утра три развоза. Багажник-то маленький. Вот, думаю, фургончик купить или в аренду взять. Нет у тебя такого варианта?

- Разве, что воронок списать, - захохотал участковый. – А что? Это идея!

- Работы хватает, - вздохнул азербайджанец. - Погрузка, езда, калькуляция, разблюдовка…

- Как ты сказал? Какая буква после «л» в последнем слове? - не унимался милиционер.

- Тебя чего, на хи-хи пробило? – разозлился Акрам.

- На хи-хи – по твоей части. Принеси-ка, кстати, грамм сто.

- Сто – много. Трава лёгкая.

- Так не мне одному. У нас половина отделения шмаляет.

- Ладно, блин, принесу, - пообещал, разливая, Акрам.

- А тебе какой секс нравится? – поинтересовался участковый.

- Мне? – удивлённо переспросил азербайджанец. – Я всякий люблю. И минет, больше него - традиционный, хотя анальный будет ещё покруче. Лучше него только деньги.

- Правильно, - подтвердил милиционер и, слегка дотронувшись своим стаканчиком до другого, выпил и взял бутерброд с разрезанным тонкими ломтиками белоснежным сыром. – Что это за сыр такой? Маленький и круглый. Сами делаете?

- Нет, это специальный, милицейский. Завезли из Италии.

- Что значит, «милицейский»?

- Называется «мусорелла», - усмехнулся Акрам

Он достал пачку «Кента», и они закурили, приоткрыв обе дверцы и позабыв о делах и планах. Стало тихо, спокойно и хорошо…

И тут, после третьей затяжки щель одной из дверей «шестёрки» внезапно расширилась, и под ногами заметался маленький мускулистый комок.

От неожиданности и испуга Акрам отпрянул, сбив с сиденья разделочную доску со стаканчиками, недопитой бутылкой и двумя последними бутербродами, и выронил изо рта сигарету, мгновенно прожегшую дыру в предмете его гордости, «аляске».

Участковый оказался расторопнее, захлопнув дверцу левой рукой, тогда как правой схватился за горлышко лежавшей в пакете подаренной бутыли и широко размахнулся по собачьей голове, едва не попав в висок азербайджанцу, но угодил по заднему стеклу. Бутылка разбилась, вылив содержимое за форменный рукав, стекло машины покрылось концентрически расширяющимися трещинами, а пёс, прихватив с пола кусок телятины, благополучно выскочил через противоположную дверь.

Они было рванулись за ним, раздавив упавшие стаканчики, но пинчер исчез, избавив зевак от созерцания пьяного милиционера, мечущегося по заднему двору.

- Проигрываем ноль-два, - пробормотал азербайджанец и, достав из багажника смётку, принялся убирать стеклянное крошево с пола автомобиля, необратимо впитывавшего мягкими поверхностями тошнотворные коньячные пары.

Участковый некоторое время со злостью смотрел на его согбенную спину, а затем, не прощаясь, быстро зашагал прочь и скрылся за углом. Акрам выбросил наполненный стеклом и грязными остатками закуски пакет в мусорный бак и поплёлся домой, лелея несимметрично резкий ответ на неизбежные упрёки супруги и пылая лютой ненавистью к зажившейся на белом свете старухе, мешавшей реализации его планов своим бесполезным существованием.

***

Анна Григорьевна подписала бумаги о приватизации и дарственную на жилплощадь, гордо названную в документах однокомнатной квартирой, пару дней спустя, предварительно выдвинув два условия – позаботиться о кошках и схоронить её на Красненьком кладбище, рядом со своими, о чём ей было выдано составленное от руки и подписанное Акрамом ОБЯЗАТЕЛЬСТВО. Колбасы он принести забыл, а предложение отведать чаю с баранками и совет никогда, даже под страхом смерти не обижать собачек, проигнорировал.

Вечером Акрам сообщил об успехе участковому, позвонив ему домой и предложив подумать над способом ускорения начатого процесса.

- Насчёт меня и думать забудь, - отреагировал милиционер. – Я такими делами не занимаюсь.

- А вдруг она ещё лет десять проживёт? – предположил Акрам.

- Вот и хорошо…

- А как же твоя доля?

- Долю мою отдай сразу. И не только мою.

- Сразу? – опешил азербайджанец. – Я смогу только после того как.

- А я тут причём?

- Я думал, ты в деле.

- Смотря в каком. Мы, со своей стороны, дело сделали. Но учти, никакого насилия на своём участке я не потерплю. Грубо сварганишь – раскроем.

- И как же тогда?

- Как-как? Каком! Я тебе всё сказал.

- Подожди.., - взмолился Акрам, но участковый уже повесил трубку.

***

Тем же вечером Анна Григорьевна, выйдя за молоком для кошек, столкнулась перед домом с Олегом, соседом Марии по лестничной площадке.

- Это ты, Олежек? – окликнула она, не будучи уверена, что распознала его в сгустившихся сумерках.

Олег обернулся и подошёл.

- Вот, хочу тебя спросить, - начала старушка.

- Спрашивайте, Анна Григорьевна. Чем смогу – помогу, - пообещал он.

- Говорят, мне пенсию срежут…

- Как это? Я ничего не слышал, – удивился Олег. – А кто вам сказал?

- Говорят.., - загадочно произнесла старушка, не желая указывать на Акрама, которого стала считать едва ли не благодетелем, спасающим её от самого страшного, что могло с нею произойти – от голодной смерти.

- Неправду говорят, - сообщил он. – А блокадникам, наоборот, пенсию прибавят. Вы, кстати, блокадница или ветеран войны?

- Блокадница. К ветеранам нас ещё не приравняли. У них-то пенсия больше…

- Думаю, приравняют и прибавят, - заверил Олег. – К тому же вы можете составить договор пожизненного содержания с частным лицом или договор с муниципальными властями, которые предоставят комнату в доме престарелых. Станете жить там на всём готовом, но пенсию вашу будут они получать.

- Ты это твёрдо знаешь? – удивлённо спросила Анна Григорьевна.

- Я же юрист! – не без гордости сказал он. – Если хотите, помогу оформить. И денег не возьму.

- А кошек туда взять можно?

- Вряд ли. Кошек придётся пристроить.

- Без кошек я не поеду… Не могу их потерять ещё раз, - расстроено произнесла старушка.

- Анна Григорьевна, вы только ничего не подписывайте, не проконсультировавшись со мной. – посоветовал Олег. – Время такое… Людям нельзя доверять. С появлением частной собственности…

- Ну что ты, Олежек! – почти обиженно воскликнула она. – Сейчас люди хорошие, помогают друг дружке, да и государство тоже. Еда у всех есть…

- Ладно, Анна Григорьевна, - заторопился Олег. – Если что будет нужно, обращайтесь. Или маме скажите, она мне перезвонит. Или Марии, Мите...

- Совсем с ума сошла, - подумал он, поворачиваясь к ней спиной, - И страна параллельно с нею…

- Счастливый он будет. В достатке. И никого не потеряет. Не то, что я. Если даже уйдёт от него кто, всё равно, вернётся… - загадочно прошептала сама себе старушка и, стараясь не упасть на убранном от снега тротуаре, посеменила под арку.

***

Утром раздался отчётливый, будто из прошлого, стук в дверь. Анну Григорьевну, только что накормившую кошек и позавтракавшую чаем и хлебом, стук этот напугал. Ей показалось, что за нею пришли, и она непроизвольно окинула взглядом комнату, отыскивая положение тёплых вещей, которые надлежало взять с собой, после чего, как всегда не спросив, отворила щеколду, и страх её перешёл в ужас, поскольку в прихожую решительно шагнул плотный мужчина в милицейской форме, слегка припорошенной снегом.

- Здравия желаю, Анна Григорьевна! – весело произнёс милиционер.

Старушка побледнела и начала пятиться, пока не наткнулась на угол тахты и беспомощно села на неё.

- Не бойтесь, Анна Григорьевна, - улыбнулся вошедший. – Я – ваш участковый, и мне нужно разузнать от вас кое-что.

- Вы меня забираете? – сорвавшимся голосом предположила она.

- Куда забираю? За что? Или вас есть за что забирать? Тогда чистосердечно признавайтесь, - рассмеялся милиционер.

Анна Григорьевна, не понимая происходящего, безмолвно и беспомощно подняла на него глаза.

- Я пришёл спросить вас об одном из жильцов, - пояснил он и, подойдя к столу, выдвинул из-под него табурет, сел и снял шапку, обнажая влажные пегие прядки.

- Меня забирают? – шёпотом повторила старушка.

- Да нет же, расслабьтесь, - как можно мягче произнёс милиционер, делая успокаивающий жест ладонями. – Я у вас недавно, а вы тут всех знаете, в том числе и тех, кто уехал.

- Кого? – переспросила Анна Григорьевна, догадавшись, что первый допрос состоится у неё дома.

- Нас интересует Сергей Петрович Тропилин, из сорок седьмой квартиры.

- Серёженька? – ахнула старушка.

- Как давно вы его видели? – продолжил милиционер.

- Несколько лет уж. Но он ведь служит…

- Да, пограничник. Мы должны сделать запрос, так как он не появляется, но счета за коммунальные услуги и телефон регулярно кто-то оплачивает, видимо, его друг, Гудов Вячеслав Фёдорович. Вы его помните?

- Славика? Конечно. Он нынче, вроде, директор.

- В каком учреждении?

- В научном институте.

- Как называется институт?

- Кажется, фразеологии, - вспомнила старушка и тут же засомневалась.

- А кто в доме, кроме вас, из старожилов? У кого можно уточнить?

- Не знаю… Давно живут многие. Но из стариков я одна осталась, да мама Олежки. Был еще такой активист, Мартын Матвеич, из шестнадцатой. Но помер года два назад.

- Ладно, спасибо, - сказал участковый, нахлобучивая шапку и проходя к выходу.

- Я свободна? – недоверчиво спросила Анна Григорьевна.

- Конечно, - он удивлённо пожал плечами и плотно закрыл за собой дверь.

Старушка посидела ещё немного и, вздохнув, обречённо принялась за своеобычные дела, а участковый вернулся в отделение и, воспользовавшись наличием полупустого помещения с телефоном, начал пролистывать толстый городской телефонный справочник.

Просмотрев подразделы на «И» и «НИИ», он столь же скрупулёзно и безрезультатно прошёлся по «ФРАЗ», «ФРА», «ФР» и целиком по «Ф», кляня последними словами старуху, перед забывчивостью которой спасовал безотказный метод дедукции и поиск ответа на вопрос «кому это выгодно», оказавшийся особенно бессильным, учитывая смехотворную зарплату среднестатистического научного сотрудника, едва покрывавшую затраты на жильё. Однако Гудов был, наверняка, академиком, а посему пришлось изучать подразделы на «АКА», «АКО», «ОКА», «ОКО», «АК» и «ОК».

Наконец, среди коммерческих предприятий обнаружилось издательство «Синтаксис», куда он позвонил и, представившись автором объёмного словаря милицейской терминологии, осведомился о заказах, выполняемых для исследовательских институтов, аккуратно переписав продиктованные наименования, среди которых оказался ИРЛИ – институт русской литературы.

- Так вы специалист по милицейскому лексикону? – спросила ответившая ему женщина, заинтересовавшись потенциальным клиентом, но участковый, слышавший подобное слово от одной из сотрудниц главка, публично страдавшей от недостатка средств для увеличения груди с помощью этого новомодного пластического материала, бесцеремонно повесил трубку.

Без труда найдя телефон института, он позвонил.

- Пушкинский дом, – проинформировал негромкий пожилой голос. – Профессор Гаус, Вольдемар Францевич.

- Вроде бы, Пушкина сто лет назад грохнул на дуэли мужик с похожей фамилией. Получается, что въехал в его хату, а потомки владеют. А может, справочник врёт, - подумал участковый и решил зайти издалека, уточнив, не расположено ли искомое учреждение в одном из пригородных домов.

- Вы правильно позвонили, сударь, - сообщил мужчина. – Просто здание так называют из-за коллекции и музея. И находится оно не в Пушкине, а на набережной Макарова, неподалёку от Дворцовой площади, рядом с институтом физиологии имени Павлова.

- Физиологии, говорите? – насторожился милиционер. – И кто там директор?

- Соблаговолите перезвонить минут через пять, я уточню в справочнике.

- Его, не академик Гудов, фамилия?

- Простите, но я не помню такого академика.

- Да их счас как грязи, - вырвалось у участкового.

- Вы слишком категоричны, - интеллигентно заметил мужчина.

- А вашего директора как зовут?

- Скатов Николай Николаевич. А зав. отделом древнерусской литературы – Дмитрий Сергеевич Лихачёв. Вот он – академик. А вы, простите, кто будете?

- А вы?

- Я – просто дежурный филолог. Референтка болеет, и мы по очереди...

- Оперативный? – перебил участковый.

- Простите, не понял.

- Я думал, коллега.

- Вы – тоже филолог?

- Пока ещё нет. Я из милиции.

Мужчина на секунду оторопел. – Что-нибудь случилось?

- Ничего. Просто ищем одного человечка.

- Академика?

- Возможно. А кто ниже их по званию?

- Полагаю, член-корреспонденты.

- Типа, это кто ещё не в законе, но уже авторитет?

- Похоже, - согласился филолог.

- Звучит унизительно… А после них кто идёт?

- Доктора наук, профессура.

- Профессор – ярлык известный. Одного, с нашего участка, лет пять посадить не можем. Нету поличного – нет и вины.

- Вынужден осведомиться, сударь, а мы с вами официально беседуем? – спросил мужчина.

- Нет-нет, - поспешил откреститься милиционер. – А что?

- Если официально, то я должен буду занести ваше ФИО, место работы и звание в журнал входящих звонков.

- Погоди пока оформлять… Кстати, у вас есть автоматический определитель номера?

- Нет.

- Ну и хорошо, - сказал участковый и повесил трубку, но перед тем как она опустилась на рычаг, ему прислышалось произнесённое шёпотом слово «вертухай».

***

- Надо будет съездить на Красненькое, - подумала Анна Григорьевна. – И погулять по парку.

Она лежала на тахте, с которой было трудно подняться, и вспоминала, как ходила туда осенью, полюбоваться на цветы, становящиеся особенно яркими за несколько дней до выпадения снега. Эти дни наступали вне календарного времени, но Анна Григорьевна всегда чувствовала их приближение и старалась не пропускать. Кроме осени, она бывала в парке и в другие сезоны, с годами перестала ходить зимой, а в прошлом году была всего дважды.

Старушка стала вспоминать названия по своему маршруту – Нарвский проспект, улица Сутугина, Молвинский мост, раньше деревянный, заменённый более прочным, железобетонным...

Когда фашистов погнали и обстрелы прекратились, её, в числе прочих, направили расчищать, а потом и облагораживать разрушенный парк… Тихон после Ленинградского фронта воевал на Первом Прибалтийском, а затем на Третьем Белорусском. От него пришло три письмеца, причём, третье было отправлено раньше второго, но тоже из Прибалтики, а вместо четвёртого она получила похоронку.

Тихон погиб в сентябре сорок четвёртого под Сувалками на северо-востоке Польши и, как она узнала потом, всех убитых зарыли, как обычно, на поле боя, но в сорок седьмом перезахоронили в братской могиле и поставили памятник. Её неосуществлённой мечтой было посмотреть на него, но добиваться поездки в другое государство таким как она было бессмысленно.

Анна Григорьевна вспомнила, как, незадолго до Победы, поехала на Красненькое, нашла свободное место и воткнула в землю колышек с фанерной табличкой, на которой аккуратно вывела чёрной тушью имена мужа, детей и сестёр без не поместившихся дат рождения и смерти. Потом она часто ездила к этому колышку, но однажды табличку забрали, вместе с другими, расчищая место под безымянный мемориал.

На кладбище Анна Григорьевна бывала всё реже, в минувшем году – на Радоницу.

- Сейчас, по снегу, тяжело, - подумала она. – Тогда-то мы с Сусанной молодые были, хотя и почти дистрофики. Надо к весне набраться сил и поехать, когда растает. И потом в парк. Весна уже совсем скоро…

- Как быстро прошла целая жизнь… Война всех убила словно в один миг, а то, что было после неё, пролетело как за минуту… Открыли через дорогу кинотеатр «Салют», соорудили на Нарвском Дом быта, а на Газа – психдиспансер, где однажды в праздник повесили сдуру плакат «Слава КПСС», но в тот же день сняли, потом построили рядом здание, где, вроде, делали музыкальные пластинки. Старые учреждения исчезали, новые возникали…

- Дом начал плотно заселяться. Появились послевоенные дети, играли во дворе в войну. Открыли школу-восьмилетку. На тамошке поставили дровяные сараи. Дровами ещё долго топили…

- Люди возвращались из эвакуации. Одна девушка, лет пятнадцати, рассказала, как попала в сорок втором в украинскую семью за стол и спросила, почему они едят белый, а не чёрный хлеб, а ей сказали: «Мы шо, свиньи?». Не ведали они…

- Как же их звали, послевоенных детей? Нет. Помню по имени только тех, кто родился позднее, друг за дружкой, с начала пятидесятых.

- Серёженька, самый правильный среди них. Ходил заниматься боксом в секцию на стадионе Кировского завода. После школы сразу поступил в военное училище, служил на разных границах. Помотало его…

- Славочка Гудов сызмальства крыс дома держал, хомячков, морских свинок. Но не просто так, а повадки их изучал, записывал. Занимался биологией в кружке Дома пионеров, стал учёным.

- Гошенька, чуть их помладше. Держался больше особняком, но все девочки в него влюблялись. Он как-то залез за фанерой на мебельный склад, который был тогда в церкви. Какую-то электрическую гитару делать. Поймали его, но не посадили. Хотя многие в этом районе жизнь свою поломали по глупости, да случайности.

- Вот, Андрюша тоже едва не сел. Гуляли они как-то, выпивши, большой компанией через несколько дней после выпускного, и половина из них пошла по Газа, а другие – по Нарвскому. Последние и попали в драку с курсантами из «шмоньки», школы мореходного обучения, и проломили одному из них голову кирпичом. Парнишка, который это сделал, получил семь лет, остальные – по два-три года. А те, кто пошёл по Газа, включая Андрюшу, поступили в институты и наладили нормальную жизнь. Они все уже английскую школу кончали, десятилетку.

- И Машенька тоже. Добрая была, тихая. Любила мне помогать во дворе с цветами. И в парк её со мной отпускали. Она и сейчас добрая, но обречённая какая-то стала…

- Олежка – из них самый младший. Внешне – прохладный, а душою отзывчив. Раньше часто видала его с красивой девушкой. Но женился он на другой, и к ней переехал. Та, первая, больше ему подходила…

- Акрамчик прибыл с женой недавно. Дети их ещё маленькие, в Азербайджане пока остались. Его чаще всех вижу. Интересуется, как здоровье.., обещал помогать, если слягу. Значит, поможет…

На этом размышления Анны Григорьевны были прерваны белой кошкой, взмахнувшей на тахту и принявшейся нежно мурлыкать, перебирая по одеялу мягкими передними лапками.

- Ну что ты, Марусенька? Что, сестричка? – спросила старушка, гладя её по шёлковой выгнутой шейке. – Проголодалась?

Она с трудом поднялась и, почувствовав головокружение, села.

- Да, надо обязательно успеть в парк. Его ведь недавно опять переименовали. Вернули наше, старое название. И проспекту тоже, - подумала Анна Григорьевна.

- Дождалась я. Надо сходить, порадоваться за всех вместе. За них, чья любовь поддерживает, не отпускает. Любовь, что спасла меня тогда…

И она, упёршись сухонькими ладошками в край тахты, встала.

***

Повидаться с Гудовым не удалось. Действительно, такой академик существовал, хотя и не в должности директора института, каковым работал другой академик, перекрывший ему административную дорогу, чему Гудов втайне был даже рад. Жил он в просторной, стометровой квартире кооперативного дома, прозванного «академическим» и построенным специально для учёных, каковых, на самом деле, в нём оказалось чуть больше половины, тогда как остальные квартиры заняли строители и блатные функционеры. Кроме Гудова, в квартире проживали его бывшая аспирантка, а теперь – жена с дочерью от первого брака, прописанные по другому адресу.

Однако из России они уехали, летом – сам Гудов, а под Новый год и его семья. Их отъезд не был запрограммирован и являлся, в большей степени, результатом стечения обстоятельств, нежели хорошо просчитанного личного выбора. Грант, по которому его, а затем и жену трудоустроили, был рассчитан на два года, по истечении которых Гудов планировал вернуться, тогда как супруга рассуждала более здраво, полагая, что за данный период родной язык будет неизбежно вытеснен английским, что особенно быстро произойдёт у дошкольницы-дочери. Однажды, ещё в Питере, она даже намекнула на продажу квартиры и выезд на ПМЖ, но муж в ответ промолчал настолько выразительно, что мысль эта более её не посещала, хотя купленную новенькую «Ладу» они всё-таки продали.

Америка оказалась скучновато гостеприимной, а Бостон, вместе с расположенным в нём знаменитым университетом – красиво вписанным в ландшафт атлантического побережья, которое им показали, провезя на машине 120 километров вплоть до Кейп-Кода, куда Гудов стремился попасть из желания посетить места, якобы описанные его любимым Стейнбеком, перепутав Тресковый мыс с Монтерреем, а Массачусетс с Калифорнией. Сам он не водил автомобиль, оказавшийся в Америке предметом первой необходимости, по определению, рассчитывая в этом отношении на жену. Однако в Штатах возникла неожиданная проблема с его достаточно неплохим английским, которым он бегло пользовался, продолжая при этом думать исключительно по-русски, что неоднократно приводило к нелепым и несуразным ситуациям.

Обо всём этом Акраму простодушно рассказал Андрей, с которым, как оказалось, в течение долгих лет Гудов, на правах бывшего соседа по дому, поддерживал личные, в основном, телефонные контакты, регулярно продолжая, тайком от жены, звонить из Бостона и параллельно осваивая электронную почту. При этом Андрей, по просьбе академика, открывшего на его имя банковский счёт, своевременно оплачивал квитанции на квартиры самого Гудова и его друга Сергея.

- Как ты думаешь, он вернётся? – расчетливо спросил Акрам.

- Уверен, что да, - ответил археолог. – Останется, скорее всего, его жена со своей дочкой. Она молодая, а молодые там быстро находят богатых американцев.

Таким образом, реализация заготовленной комбинации с квартирой пограничника была отложена, по выражению участкового, «до лучших времён», наряду с появлением возможности прихватить и квартиру академика, что, с другой стороны, делало задачу обретения старухиной жилплощади ещё более актуальной.

***

О наступлении восьмого марта Анна Григорьевна узнала по радио, остававшегося для неё единственным источником информации. Праздников она не отмечала, не ожидала, и даже не замечала, а на восклицание «с наступающим!», издаваемое встреченными случайно знакомыми, зачастую отвечала недоуменно вопросительно. И только Мария регулярно заносила ей перед Рождеством какую-нибудь вкуснятину, а порой и небольшую вещичку. Последним же человеком, с которым Анна Григорьевна отмечала Новый год, был прибывший на последнюю побывку Тихон, и случилось это в ночь с сорок третьего на сорок четвёртый, в ночь, когда они были близки, надеясь зачать нового ребёнка, но она не забеременела. Что же касается восемнадцатого января, Дня прорыва, то манера официального освещения блокадных событий с годами всё более напоминала жизнеутверждающую пляску на костях. Правды в их изложении становилось всё меньше и меньше, будто она утекала тонкой струйкой, как и её жизнь, в неведомое чёрное пространство.

В середине месяца Анна Григорьевна, воспользовавшись первой оттепелью, всё же решила дойти до парка, надеясь увидеть хотя бы первые травяные ростки, пробивавшиеся на проталинах, но, дойдя до Бумажной улицы, повернула обратно. Этой ранней весною она ощутила в себе какой-то надлом. У неё ничего не болело, кроме суставов. Голова почти не кружилась, и этому состоянию можно было бы радоваться, если б не опустошающая слабость, сопряжённая отчего-то с непонятным предчувствием, которое старушка связала со предвкушением встречи с парком, представляя, как он постепенно освобождается от уходящего в почву снега, становится изумрудным, потом зелёным, набухающим почками и дающим свежие побеги, на чём её воображение заканчивалось. Пожухлых листьев, увядающих цветов и облетающих веток она впереди не видела, зная и примирившись с тем, что до осени не доживёт, и сократив количество запланированных весенних походов до одного – до дворовой скамейки, на которой мечтала посидеть под нарастающим полуденным теплом настоящего, майского солнца.

К своей смерти, ещё с блокадных времён, Анна Григорьевна относилась спокойно, безбоязненно и почти заинтересованно, полагая теперь, что на завершающем отрезке существования сумела сделать всё правильно – завещать схоронить себя на Красненьком и пристроить оставшихся четверых кошек. Помышлять о новом котёнке она прекратила, а в соблюдение пунктов акрамовского ОБЯЗАТЕЛЬСТВА уверовала безоговорочно и свято. Пару раз её посещала мысль подкараулить его для уточнения некоторых деталей, но для этого надо было подолгу находиться во дворе, куда она выходила уже редко, да и то по настоянию хвостатых, которые, отойдя недалеко от парадной, быстро разворачивались в тепло.

Акрам же, со своей стороны, старался избегать встречи с нею, как и с участковым, опасаясь, что тот потребует денег за оформление старухиного завещания, а посему сначала всматривался в окно на лестничной площадке, а затем быстро пересекал двор по направлению к машине, подходя к которой начинал затравленно озираться и, сев в неё, мгновенно захлопывал дверцу, предохраняясь от вторжения четвероногого недруга. Он стал более раздражительным, с трудом сдерживаясь при внешнем общении и закипая при малейшем поводе по возвращении домой. Жена с ним старалась не разговаривать и ритуально отдавалась по утрам, безучастно повернувшись спиной, а салон Акрам так и не посетил по причине финансового дефицита и боязни столкнуться с тем же милиционером.

Остальные обитатели дома влачили своеобычное существование, по выходным хлёстко выхлопывая пыль из ковров на рыхлом весеннем снегу и потихоньку готовясь к началу дачного сезона. К тому времени муж Марии уведомил её об их скором, после поступления сына в университет, разводе, недомогание Андрея превратилось в болезнь, окунувшую его в омут собственных переживаний, а Олег стал заезжать, вырываясь от начавшей исподволь терзать его душу жены к оставленной им матери ещё реже.

Но Анна Григорьевна обо всём этом не знала…

***

Пилить деревья, кроны которых переросли уровень третьего этажа, было возможно только с помощью автовышки со сложенной на платформе стрелой, на конце которой располагалась клеть для рабочих. Техника эта досталась Точилину во второй половине апреля и сначала была задействована в парке и возле школы, тогда как самая трудная работа предстояла именно в колодцеобразном дворе, заниматься которой, по правде говоря, его вынуждало лишь данное прилюдно собственное прошлогоднее распоряжение.

Снег к тому времени сошёл, и наступили ранние ясные дни, освещаемые ещё прохладным, но уже начинавшим потихоньку раскочегариваться солнцем.

Анна Григорьевна, завтракавшая сладким чаем и намазанной маргарином булкой, услышала во дворе громкие незнакомые голоса и сначала посмотрела в оконце, но увидала только три пары двигавшихся ног в резиновых сапогах и одну пару в высоких чёрных ботинках. Чувствовала она себя хорошо и даже относительно бодро, и посему решила полюбопытствовать.

Старушка обула укороченные валенки с приклеенной резиновой подошвой, надела пальто, повязала голову некогда подаренным Марией платком, затем вдруг спохватилась и, сложив в целлофановый хлебный пакет несколько псевдо-шоколадных батончиков и половину вчерашнего, ещё мягкого, бублика, втиснула угощение в наружный карман.

Людей во дворе оказалось больше, чем она предположила. Они уже не спорили и переговаривались вполголоса, сложив на скамейку электропилы и мотки толстых верёвок.

- Будут у тополей сучья пилить, - догадалась Анна Григорьевна, отойдя на полметра от двери дворницкой. – Бедные.., высоко лезть придётся.

- Приготовьтесь! - распорядился, вслушавшись, высокий мужчина без головного убора, одетый в длиннополое кожаное пальто и обутый в ботинки, увиденные ею через окно.

Тут и сама она услыхала нарастающий гул, на мгновение напомнивший ей звук подлетавших фашистских самолётов, но более тихий и мягкий, вместе с которым из арки, выводившей на тамошку, во двор медленно вползло невиданное доселе колёсное сооружение и стало, елозя по асфальту туда-обратно, встраиваться в подходящее место, подобно огромному животному, занимавшему территорию, вытесняя и выдавливая с неё всё, что ему мешало.

- Кронируют, - поняла Анна Григорьевна. – Хотя могли бы и обождать несколько лет. Топольки-то не раскидистые… Сама саженцы выбирала, подрезала нижние побеги, чтобы стволик был длиннее, а крона поменьше. Да и само деревце устойчивее…

Ей стало жалко деревьев, обезличиваемого двора, собственных трудов, и она, неотрывно глядя на деловитое воплощение распланированной с немецкой скрупулёзностью операции, тихонько заплакала, роняя слёзы на вылинявший воротник суконного пальтеца.

Двое рабочих залезли в корзину с бензопилой и верёвками, стрела начала медленно, с краткими остановками, подниматься вверх и вперёд, пока клеть не поравнялась с кроной тополя, стоящего напротив центральной парадной.

Один из рабочих проворно срезал несколько веток, расчищая путь, стрела единым движением поднесла корзину к стволу, и другой рабочий споро остропил верхушку. Раздалось короткое жужжание вгрызающейся в древесную плоть пилы, и через минуту тополиная голова, покрытая свеженародившимися ярко-зелёными серёжками, закачалась на верёвке и плавно опустилась на землю, где её сразу же оттащили в сторону.

- Молодцы! – прокричал высокий мужчина и показал водителю автовышки большой палец. – Давай теперь ниже!

Корзина опустилась примерно на метр. Рабочий обрезал мешавшие ветки и, оценивая и передыхая, посмотрел на гладкий спил тополиного ствола, похожий на детскую плаху.

И в этот момент Анна Григорьевна, окончательно осознав конечный замысел происходящего, закричав коротким птичьим криком, рванулась к тополю и, обхватив руками, заслонила его тощим, не шире ствола, тельцем.

Рабочий, занёсший было электропилу, посмотрел вниз и недоуменно положил её на дно корзины. Прочие, готовившиеся принимать и оттаскивать очередной кусок древесины, опешили, а водитель приоткрыл дверцу кабины, остановил механизм управления стрелой и выключил двигатель.

На минуту или две наступила полная тишина, когда никто не знал, что ему делать, а потом все молча перевели глаза на Точилина, растерянного не меньше других…

Наконец, он сдвинулся с места и, обойдя раненый тополь, присел на корточки и всмотрелся в прижавшееся к коре морщинистое лицо.

Анна Григорьевна ещё крепче обхватила ствол, приоткрыв от ужаса тонкий беззубый рот.

- Прошу вас, - как можно мягче произнёс Точилин. – Пожалуйста, дайте закончить работу…

Старушка продолжала смотреть мимо него своими бесцветными глазами.

Тогда он, слегка распрямившись, взял её за плечо и, легко оторвав от дерева, подвёл к скамейке и усадил, сбросив моток верёвки.

Анна Григорьевна не сопротивлялась, но когда Точилин вознамерился дать команду о продолжении экзекуции, вдруг закопошилась в кармане дерюжки и, вытянув из него целлофановый пакет, бросилась к безмолвно застывшей группе и пошатываясь от одного к другому, принялась тыкать в каждого, предлагая зажатую в кулачке половинку макового бублика, другой рукой подняв на обозрение оставшиеся в пакете конфеты.

- Бабуля, спасибо, мы сыты, - Точилин вновь приобнял её, препроводил к скамейке и, усевшись рядом, вынул из внутреннего кармана кожанки чёрный прямоугольный телефон величиной со школьный пенал с выдвинутой короткой антенной, и нажал несколько кнопок.

- Привет! – радостно откликнулась ботаничка. – Ну, ты гигант! И двух дней не прошло…

- Я проконсультироваться, - смущённо признался он.

- По договору с институтом? – спросила ботаничка.

- Нет. Про тополя, которые везде понатыканы. В данном случае, во дворе жилого дома. Они, вообще, ценные?

- Вряд ли, - деловито проговорила она. – Скорее всего, тривиальный Populus tremula.

- А если цензурно? – переспросил Точилин.

- С латыни – тополь дрожащий. Осина, можно сказать.

- Понял. Я ещё позвоню, - пообещал он и спрятал телефон.

Взгляды окружающих, включая старушку, вновь обратились к нему.

- Отбой! Все свободны до завтра – приказал Точилин, поднимаясь со скамейки и, усмехнувшись, воздел к небесам указательный палец. – Академия наук!

Водитель автовышки опустил корзину с рабочими и уехал, тяжело развернувшись и втиснув машину в узкую арку, а на смену ему вкатила трёхтонка.

- Где вы живёте? – Точилин повернулся к продолжавшей тихо сидеть на скамейке старушке, по прежнему не выпускавшей из рук своего угощенья. – Вас проводить?

Анна Григорьевна отрешённо посмотрела на него и отрицательно покачала остреньким подбородком.

Рабочие забросили в кузов срубленные ветви и крону, погрузили верёвки и инструмент, и ушли. Трёхтонка уехала.

Оставшись один, Точилин вновь присел на корточки подле старушки.

- Как вас зовут, бабуля? – спросил он.

- Аня, - промолвила она, протягивая ему пакетик.

- Вы победили, - произнёс он и, вытащив конфету, развернул и закинул в рот.

- Победили.., - машинально повторила старушка.

- Спасибо, - поблагодарил Точилин, возвращая пакет. – Будьте здоровы.

Анна Григорьевна поглядела ему вслед, спрятала еду в карман и, с трудом поднявшись, поковыляла домой, где, накормив кошек, как обычно улеглась под одеяло и закрыла глаза, вновь увидев семью, на этот раз идущую в полном составе навстречу ей по тенистой боковой аллее Екатерингофского парка…

***

Спустя пять дней Акрам, держа под мышкой упаковку дешёвого печенья, постучал в дверь дворницкой.

Никто не отозвался и не открыл.

Тогда он слегка потянул висевшую на одном болте ручку на себя, и дверь неожиданно легко отворилась.

Он вошёл в темную прихожую, вглядываясь в полусумрак жилого помещения.

Анна Григорьевна лежала на тахте, закрытая до шеи одеялом. Все четыре кошки находились рядом на постели, и когда Акрам подошёл ближе, спрыгнули и отбежали, усевшись между валявшихся пустых мисок на расстеленные газеты.

На улыбающемся лице старушки не было признаков тления, а широко открытые глаза обрели концентрированный серовато-синий цвет.

Акрам постоял немного и, окончательно убедившись в произошедшем, отправился звонить в «скорую»…

В морг он не поехал, позволив дальнейшим событиям развиваться по принятой в данных случаях формальной процедуре, кошек выгнал, и они некоторое время бродили по двору, а потом, поочерёдно, исчезли.

Тополя во дворе дома всё-таки выкорчевали, но гораздо позднее, когда Точилина уже перевели в команду губернатора, слывшего хорошим хозяйственником и умевшего подбирать кадры.