СТЬЮПИ

Памяти туркменских овчарок по кличкам Алтын и Акёль

 

         Будучи знаком с автором представляемых записок в течение немалого времени, я не очень удивился, поняв, что их автором является именно он. Он вообще любил давать знать о себе довольно неожиданно. Неожиданными были и его письма, и редкие наезды в Ленинград, не предваряемые телеграммами или телефонными звонками. Ко времени получения этой бандероли я не видел Сергея лет пятнадцать. Впрочем, в одном из увиденных в Америке телерепортажей о чеченской войне я, казалось, узнал его. Одетый в камуфляжную форму и черную вязаную шапку, он разговаривал с группой себе подобных, указывая рукой направо-вдаль. Скорее всего, этот человек и не был Сергеем, но по его манере держаться я сразу почувствовал характерный типаж военного, которому на роду написано сгинуть в очередной из бессмысленных битв за демократию. Тем не менее, я поехал в дом, где мы выросли, но в его квартире жили чужие люди, не очень ласково сообщившие, что въехали в нее по семерному обмену. Вещи и мебель они вынесли на помойку, и их сразу растащили. От Сергея не осталось ничего.

         Заказная не «ценная» бандероль нашла меня года через полтора после отправки. Подпись отправителя и другие данные были написаны явно не Серегиным почерком, а институтский адрес указан с такими чудовищными ошибками, что мне пришлось кардинально переменить мнение о деятельности наших почтовых служб. Впрочем, скорее всего Сергей       просто перепоручил кому-то ее отправить в случае если.

         Особого смысла в Серегиных фантазиях я не увидел. Его наивные рассуждения тоже ничем особым не отличались от поверхностных представлений, распространенных в общежитии. А расстроила меня, если честно, иезуитская форма, в которой он не только напомнил мне о своем существовании, но и о том, что же, по его мнению, является правильным, а что нет. О вечном приоритете шатающегося базиса. Тем не менее, я даже собрался подготовить к изданию (конечно, за свой счет и под его фамилией) эту псевдолитературную претензию. Однако, за полтора десятка лет эпоха и присущие ей характеры стали настолько малозначимыми, что я постепенно оставил эту затею, набросав лишь данное предисловие, смахивающее на пояснительную записку. Впрочем, время от времени мною овладевает отчаянная потребность достать Серегины бумаги. Тогда я открываю ящик стола, вынимаю папку и через несколько секунд кладу ее обратно, так и не раскрыв. Наверное, жду, что автор объявится сам. Тогда бы мы смогли разобраться и забыть, как часто бывало в детстве. Дай-то Бог…

                                                                                                        В.Ф.Гудов

***

 

         Двор не переменился. Просто стал еще чуточку пустыннее, хотя когда я приезжал сюда в прошлый раз, в нем тоже никого не было. Медленно шагая по дырявому коврику из палых тополиных листьев, я ощущал невидимые, но хорошо знакомые, до миллиметра обследованные в детстве, атрибуты двора. Едва заметный кусок железного прута, торчавшего возле песочницы и до сих пор не удостоившегося хирургического вмешательства ЖЭКа, останец кладки маленького фонтана, вокруг которого когда-то бурлила наша ребячья жизнь, крохотный пятачок земли, неровно покрытый треснувшим асфальтом, где года как тридцать три мы с Гудовым закопали клад – банку из-под монпансье, набитую тускло-коричневыми металлическими пуговицами от гимнастерок, среди которых блестело наше главное сокровище – две военные медали и значок БГТО. Примерно то же самое я ощущал и 13 месяцев тому назад, когда, спустя полтора часа после прибытия, шагал через двор к своей парадной. Помню, еще в мурманском аэропорту у меня возникло желание пойти ночью с Гудовым во двор и, пробив в асфальте дыру, откопать наше богатство. Но Гудов в течение всего моего отпуска болтался с научной делегацией по Скандинавии, а без него я не решился осуществить свой замысел. Разве это клад, если им не с кем поделиться?

         Поэтому, войдя в квартиру, я подавил первый порыв набрать номер телефона Гудова. Вдруг его опять где-то черти носят? Ведь и двор почти тот же, и погода, и самолет… Только рейсом из Ашхабада.

         - Не будем испытывать судьбу, подполковник, - приказал я себе. – До вечера займетесь хозяйством, а для начала посмотрите в зеркало.

         Да… Паспортные данные о том, что я коренной ленинградец, северянин, явно не подтверждались. Чернявый, физиономия цвета марокканского апельсина, да еще и дыня сорта «кара-гыз» валяется на полу рядом с чемоданом… Что ж, начнем наводить генеральный марафет, а Гудову позвоним не раньше 18.00. Если он в городе, то на работе ему в это время делать нечего. Чай не соискатель какой, а доктор биологических наук.

         Гудову я позвонил четверть седьмого вечера по местному времени. В трубке долго звучали длинные тоскливые гудки и лишь после одиннадцатого сигнала ее сняли и тут же довольно небрежно бросили на какую-то твердую поверхность, скорее всего, на пол или на стол. Еще нескольку секунд спустя послышался глубокий вздох, будто человек, после того как ему зажали рот и нос, шумно втянул в себя воздух.

         - К астматику какому-то попал, - подумал я и спросил: - Товарищ Гудов дома?

В ответ прозвучал нечленораздельный булькающий звук.

         - Мне нужен Гудов, Вячеслав Федорович, - повторил я.

Трубка щелкнула, тихонько заурчала, а затем устало ответила:

         - Он придет скоро. Он обещал.

         Голос был мужской, но высокого тембра и немножко заикающийся в начале фразы. Я удивился, поскольку Гудов уже много лет жил один. Мать его умерла от полученной в блокаду желудочной болезни, отца не было вовсе, и Гудов всегда уходил от разговоров о нем. Впрочем, о родителях мы никогда с ним не говорили, кроме того случая, когда меня отпустили со службы на похороны своих.

         Детей у Гудова не было, равно как и жены. Поэтому, не удержав любопытства, я спросил:

         - Простите, а кем вы ему приходитесь?

         Трубка молчала.

         - Кто вы? – повторил я.

         Последовала продолжительная пауза и голос, с придыханием растягивая букву «с», но четко и, как мне показалось, угрожающе, выплюнул:

         - Сука…

         Хотя жизнь моя протекала, так сказать, в мужской компании, я не помнил, чтоб со времени курсантства в пограничном училище, да даже и  в нем, меня ни с того ни с сего охарактиризовывали подобным образом. Злость поднялась к горлу и, с трудом подавив желание объяснить этой тыловой крысе кто она  есть, я в бешенстве швырнул трубку на рычаг.

         Стоило там, в Кугитанг-тау рисковать жизнью ради того, чтоб охранять покой и сон этого ублюдка. Жаль, что окна его квартиры находится не напротив, а на той же стороне дома, иначе взял бы гранат и постарался добросить. Собака! Сволочь душманская!

         Я уткнулся в телевизор. Шел футбол. Игроки в середине поля сонно передавали друг другу мяч. Было похоже, что все медали и очки распределили к началу чемпионата, и на зарплату футболистов результат встречи уже не влиял… Вот ведь как бывает. Думал, приеду, надену белую рубашку и буду выглядеть скромным загорелым героем. И вообще, рубашки буду носить только белые. Никаких синих или даже светло-голубых. А тут как кирпичом по башке. Ладно, пойду гулять в чем одет – джинсы да олимпийка. На улице градусов 13 по Цельсию. Ничего. Не замерзну. В Туркмении перепады температуры побольше, чем тут.

         Медленно смеркалось. Не так как на юге. Там солнце утром выпрыгивает как резиновый мячик из-под воды, и почти так же быстро вечером заходит. Полчаса – и ночь. Я прошел наполовину двор и оглянулся на окна Гудова. В них было темно. Только форточки настежь. Что же, мой абонент без света сидит, что ли, черная душа?

         Вдоль проспекта дул ветер. Зажигались фонари. Накрапывал типично ленинградский дождик, но я пожалел о том, что не одел плащ, а зонтов настоящие военные не носят, лишь минут через тридцать, когда олимпийка изрядно промокла и начала мерзко леденить тело. Обойдя по окружности площадь, я направился к дому. В окнах Гудова было по-прежнему темно, но форточки были закрыты. Наверное, этот тип замерз.

         - Так тебе и надо, - подумал я вслух, сам мелко подрагивая, но, тем не менее, не убыстряя шаг.

         Возле парадной стоял какой-то мужик примерно моего роста в длинном плаще и с зонтиком в левой руке. В правой руке человек держал поводок, на конце которого находился ошейник с продетой в него головой собаки. Остальные части собаки прятались в парадной. Видимо, не хотели торчать под дождем, пока человек не изучит тускло освещенное лампой управдомовское распоряжение, приколотое кнопками к двери.

         - Очень прагматичная собака. Вся в хозяина, - сказал я негромко, потому что секундой ранее понял, что спиной ко мне стоял сам В.Ф.Гудов, мой единственный среди многочисленных товарищей друг.

         Гудов обернулся, приоткрыл рот, передвинул руку под купол зонта и, нажав на рычажок, сложил его, после чего нагнулся и положил зонтик в лужу, уровень воды в которой наполовину закрывал его ботинки. Впрочем, ботинки Гудова были все равно «в дырочку».

         Я был настолько поглощен этой типично Гудовской реакцией на стрессовую ситуацию, что не заметил, как собака вышла из укрытия и начала меня обнюхивать. Это была довольно крупная собака, хоть и поменьше отарных алабаев, но зато посообразительнее некоторых профессоров. По крайней мере, Гудов закрыл рот и произнес первое слово лишь после того, как она негромко тявкнула и подала ему валявшийся в луже зонт…

         Спустя полчаса мы с Гудовым, переодетые и улыбающиеся, сидели друг напротив друга за журнальным столиком и пили коньяк. Гудов уничтожал мою дыню, а я уплетал его селедку и маринованные огурцы. Вся площадь в двухкомнатной Гудовской квартире была завалена разнокалиберными  книжками и бумагами. Среди этого хлама выделялся портативный черно-белый телевизор с приставкой, имеющей отделение для магнитофонных кассет, оказавшийся персональным компьютером.

         Собака лежала плашмя, вытянувшись во всю длину и положив голову меж передних лап. Она дремала, изредка приоткрывая глаз и косясь на меня, будто предупреждая, чтоб я не вздумал посягнуть на жизнь ее хозяина или чего-нибудь спереть.

         Гудов, который в беседах умел, скорее, слушать, чем говорить, в этот вечер болтал без умолку. Речь его была, большей частью, путаной и не конкретной. В основном,  он говорил о каких-то передатчиках информации, присутствующих в мозгах, которые удалось открыть сотрудникам вверенного ему научного подразделения. Я изредка вставлял существенные замечания и, узнав, как тяжело дается Гудову внедрение своих достижений в практику, даже предложил дать мне с собой пару пузырьков с этими молекулами для того чтобы подсыпать их в кашу некоторым разгильдяям, воспринимающим команды и Устав только после отсидки на губе. Гудов долго объяснял, что сие совершенно невозможно, что эксперименты проводятся пока только на собаках и крысах, и я понял, что губа как средство передачи, закрепления и хранения информации просуществует еще, по крайней мере, лет двадцать. Остальное было менее интересно. К тому же сказалась разница часовых поясов, и я уснул, так и не спросив о наглеце, оскорбившем меня по телефону…

 

***

 

         Утро было как ночь. Темно за окнами, темно в комнате.

         Я выпростал руку из-под укрывавшего меня пледа и посмотрел на фосфоресцирующие стрелки часов. Около шести.

         Гудова рядом не было, но из соседней комнаты раздавалось мирное присвистывание.

         Рядом была собака. Мои привыкающие к темноте глаза постепенно различали ее, как-то неудобно и разобрано лежавшую у дверей. Теплота и покой заполнили мое тело. Меня окружали непривычные счастье и мир.

         - Доброе утро, собака, - вполголоса проговорил я.

         - Здравствуй, человек, - ответила собака.

         Я не был уверен, что она произнесла эти слова, хотя отчетливо услышал их.

         - Сон, - подумал я. – Быстрый сон.

         Гудов как-то рассказывал, что сон у человека бывает «быстрым» и «медленным». Почему он так разделяется я не понял, однако уразумел, что сновидения возникают именно во время быстрого сна. Но если мне все это снится, то можно во сне узнать об этом у спящего Гудова. И я довольно громко осведомился:

         - Гудов, а зачем людям снятся сны?

         Скрипнули пружины кровати, и устало-удивленный голос ответил:

         - Еще к началу двадцатого века существовало свыше пятидесяти теорий сна, по большей части чисто умозрительных. Согласно одной из гипотез, сны стирают в памяти человека ненужную ему информацию.

         - А я думаю, что во снах мы телепортируем информацию инопланетянам. Они забирают ее и взамен закачивают сны.

         - В этом что-то есть, - лениво пробормотал Гудов и, одетый в черные семейные трусы, очутился стоящим рядом со мной.

         - Чего вскочил, жаворонок? – спросил я его.

         - Не могу спать, когда мой друг занят решением проблем, волнующих ведущих биологов мира.

         - Везет тебе, Гудов, что я сплю. Иначе бы ты пожалел о своей неуместной иронии.

         - Но я-то не сплю, - ответил Гудов. – Кофе хочешь?

         Покуда ученый гремел на кухне кастрюльками, я проанализировал ситуацию и решил, что краткий диалог с собакой произошел из-за слуховых галлюцинаций, появившихся в результате усталости, накопленной за последние месяцы…

         Кастрюльками Гудов гремел чисто символически. К кофе были поданы четыре печенья, горбушка батона и недоеденная мною вчера задняя четверть селедки, которую Гудов назвал «дражайшей половиной».

         - Послушай меня, дружище, - сказал я. – Буду с тобой предельно откровенен, хотя бываю чертовски зол, ежели меня утром не покормить. А по утрам я привык есть много, как и положено нормальному мужику. Посему предлагаю тебе вариант номер один. Посели дома аспирантку и напиши ей диссертацию. Она тебя за это кормить будет до конца…

         - аспирантуры, - закончил Гудов.

         - Ну и что? Другую возьмешь! – логично возразил я.

         - Нет, - ответил Гудов. – Этот вариант не подойдет, поскольку я однолюб.

         - Это кого же ты любишь?

         - Себя.

         - Не ври. Ты еще и меня любишь.

         - Да, - согласился Гудов. – Тебя я тоже люблю. Очень.

         - Это в корне меняет дело. Предлагаю вариант номер два. Кормить тебя буду я, а посему слушай: утром – творог и мясо, вечером – овощи и фрукты, а днем я буду привозить тебе на работу обед из трех блюд плюс салат. Идет?

         Гудов задумался, а потом вдруг серьезно спросил:

         - А ты из Ленинграда никуда пока не собираешься?

         - Нет. Я пробуду здесь весь отпуск.

         - Тогда я очень прошу тебя, Серега. Помоги.

         - А что случилось?

         - Понимаешь, опыты, про которые я вчера рассказывал, пока не удаются. Результатов мало. Под угрозой выполнение договора с организацией, дающей нам деньги на приборы. Поэтому сейчас я должен бывать в лаборатории ежедневно и подолгу. А как с собакой быть? Я даже хотел на это время отвести ее обратно в виварий. Но вдруг она подумает, что я привел ее туда насовсем? Помоги, Серега. Вечером я с ней сам буду гулять, а утром ты, хотя было б идеально, если бы пес гулял три раза в сутки. А кормить меня не надо. Впрочем, если ты чего-нибудь прикупишь на вечер, я не обижусь. А на работе меня аспирантки накормят, как в варианте номер один. Компромисс?

         - Ладно, Гудов. Ведь вы, ученые, на то и существуете, чтобы дурить честных простых людей. Давай свою собаку. Больше я не предоставлю тебе возможности объедать ее.

         - Спасибо, Серега, - довольно протянул Гудов и телеграфно добавил: - Тогда так. Собака у дверей, ключ в дверях, мясо в холодильнике, деньги в левом нижнем ящике письменного стола. А я буду собираться.

         С этими словами он зачерпнул обеими руками груду бумаг и книг, по объему превышающую вместимость абалаковского рюкзака, и запросто запихнул ее в потертый, обитый металлическими уголками портфель…

         Мы вышли в прихожую. Собака и ключ находились на вышеозначенных местах.

         - Это мой друг, - сказал собаке Гудов. – Он хороший и будет с тобой гулять, а ты его слушайся. Я приду вечером. Обещаю. Пока.

         Он потрепал собаку по косматой холке, и пес послушно передвинул туловище ровно         настолько, чтобы хозяин смог приоткрыть дверь...

         Мы остались вдвоем.

         - Странная собака, - подумал я. – Хозяин уходит, а ей хоть бы что.

         Собака продолжала лежать, большая и спокойная, и глядела на меня исподлобья.

         Я ушел на кухню, убрал еду, к которой мы даже не притронулись и вернулся в комнату, не без удовольствия отметив, что занимавшая подвесную полочку художественная библиотека Гудова раз в десять меньше моей и никак не систематизирована. Почти половину книг составляли сборники стихов. Рядом с Лоркой стоял Данте, к красному тому Маяковского притулилась книжечка Цветаевой в бледно-сером корешке…

         Кто-то очень часто задышал подле меня, влажный нос ткнулся в опущенную руку. Когда я обернулся, собака подала лапу. Сделала она это довольно неловко, слегка оцарапав когтями мое предплечье. Собака глядела на меня снизу вверх прекрасными карими глазами, слегка наклонив голову набок. Я задержал ненадолго собачью лапу в руке. Под густой шерстью прощупывалось беззащитное запястье.

         - Что, гулять хочешь? – спросил я.

         После слова «гулять» собака наклонила голову в противоположную сторону и задышала еще чаще. Это слово она знала хорошо.

         Когда я двинулся в прихожую, собака обогнала меня, засунула морду под тумбу для обуви и вытащила оттуда поводок и ошейник. Как только я взял их, она вдруг принялась носиться вокруг меня, наскакивать, вырывать поводок и пытаться, положив мне лапы на грудь, облизать лицо. Все это продолжалось до тех пор, пока я не прикрикнул на нее, после чего пес сел и позволил одеть ошейник.

         Я взял ключ, и мы вышли на лестничную площадку. Запирать одной рукой дверь, а другой сдерживать тащившую меня собаку, оказалось непросто. Когда же мы, спустившись, подошли к двери парадной, она ударом обеих лап толкнула ее и рванулась на улицу с такой силой, что едва не вывихнула мне кисть.

         - Нет, Гудов, это моя первая и последняя прогулка с этой бестией, - сказал я вслух.

         Однако, вопреки моим ожиданиям, во дворе собака повела себя смирно. Сделав свои дела, она запетляла по замысловатой извилистой траектории, пригнув голову к земле и часто останавливаясь для тщательного обнюхивания какого-нибудь заурядного предмета, затем вдруг резко меняла направление и брала другой след. Я отцепил поводок от ошейника и присел на скамейку. Собака удивленно поглядела на меня, подошла и села подле моих ног, поглядывая по сторонам.

         Из-под арки неспешно вышла серая кошка. Собака вскочила, сделала несколько шагов вперед и отрывисто гавкнула. Кошка мгновенно ретировалась в подворотню, и собака вернулась на место.

         - Охраняет, - подумал я, погладив ее по лобастой голове.

         Так мы просидели еще минут десять и пошли назад. Собака была спокойна и, когда в квартире я снял ошейник, тихо прошла на кухню и улеглась там возле стола.

         - Есть, небось, хочешь, - догадался я.

         В нижнем отсеке большого холодильника, действительно оказалось мясо, нарезанное небольшими кубиками и разложенное на фанерном лотке. Когда я вытащил его, собака завиляла хвостом и встала. Я начал кормить ее, согревая в ладонях холодные кубики. Съев примерно половину, собака отвернулась от меня. Тогда я разломил остатки батона, половину отдал ей, а половину съел сам, запив водопроводной водой. Жрать хотелось зверски.

         - Пойду, куплю чего-нибудь поесть, - сказал я собаке. – Ты подожди пару часов. А потом мы сварим вкусный обед, погуляем и будем ждать твоего хозяина.

         Собака на мгновение прижалась к моей ноге и плавно прошла в комнату.

         Я отправился к себе, переоделся в костюм и взял деньги.

         В магазинах было полно народа. Я купил мясо, хлеб, масло, и отправился на базар, где, кроме азербайджанцев, грузин и узбеков, русские продавали русским продукты по ценам, которые даже мне, человеку с приличным жалованием, показались сильно завышенными…

         Проходя через двор, я услышал доносившийся сверху и приглушенный затворенными окнами собачий лай. Когда я вошел в квартиру и положил авоську, собака перестала лаять и встала на задние лапы, поставив передние мне на грудь.

         - Подожди, - сказал я и, поддерживая руками, аккуратно опустил ее переднюю часть на пол. Собака села вполоборота ко мне, виляя хвостом и посматривая на дверь.

         - Подожди, - повторил я и прошел с авоськой на кухню. – Лучше, продовольствие охраняй.

         Собака шумно вздохнула и улеглась, но при виде доставаемых мною пакетов с говядиной и свининой, ноздри ее расширились.

         - Шла бы ты в комнату и не мешалась. А то четверть кухни занимаешь, - сказал я и похлопал собаку по спине. – Иди.

         Пес встал и нехотя поплелся вон. Голова, туловище и хвост поочередно скрылись за поворотом ломаной квартирной архитектуры…

         Через полтора часа обед был готов. Я налил в собачью миску бульон с мелко нарезанными кусками мяса и выставил ее на подоконник. Когда варево немного остыло, я накрошил туда булку и позвал собаку. Она долго принюхивалась к еде, а затем стала лакать так жадно, что устоять перед соблазном съесть такую же тюрю, было невозможно. Действительно, получилось довольно вкусно. Затем я умял тарелку тушеного мяса с картошкой. Собака же только понюхала свою порцию, оставив ее на черный день.

         Внутри косо подвешенного на кухонной стене шкафчика оказалась жестяная банка с превосходным индийским чаем. Пиал у хозяина не оказалось, и пить пришлось из увесистой темно-коричневой керамической чашки грамм на 230. Чашек таких у Гудова было ровно три, и к каждой из них прилагалось по столь же отвратительному блюдечку. Заварив чай, я вдруг заметил, что на полу стояла лишь одна собачья миска с едой. Миски для воды не было. Как же она пьет? Может быть, прямо из водопроводного крана?

         Я прошел в ванную и повернул рукоятку синего цвета. Из крана ударила напористая струя. Я оглянулся и увидел собаку.

         - Пей! – сказал я, мысленно похвалив себя за находчивость.

         Собака протиснулась между мною и ванной, вытянула шею и стала шумно лакать.

         …Я устроился в Гудовском кресле с томиком Балтрушайтиса и медленно заскользил глазами по строфам, поглядывая на собаку после каждого прочитанного стихотворения. Она лежала на боку и крепко спала, изредка тихонько поскуливая и вздрагивая.

         - Интересно, какие они, собачьи сны, - подумал я. – Цветные или черно-белые, да и, собственно, про что?

         Через некоторое время собака совсем по-человечески потянулась и встала. Часы показывали 16.10.

         Мы вышли. Ошейник и вшестеро сложенный поводок я нес в руке, предоставив собаке полную свободу действий. После недолгого обнюхивания дворовых закоулков, прерывающегося традиционными ритуалами, она, как и утром, подошла к скамейке и села. Вытянутый хвост подметал сухую листву. Выражение лица у собаки было наивно-шкодливое.

         - Чего-то удумала, - отметил я про себя. Говорят, эмоции и чувства животных всегда естественны. Но если так, то поведение собаки должно было неизбежно завершиться каким-либо действием, а она просто смотрела на меня и смеялась.

         На память пришел один давний случай. Однажды служба занесла меня в припограничный белорусский городок. Стояло прохладное лето. Мужчины набросили пиджаки, женщины – шерстяные вязаные кофты. Приехал я туда, собственно, за мелочью, которой мой начальник придавал стратегическое значение. И правильно, кстати, делал.

         Искомая мною мелочевка должна была находиться на складе крошечного заводика. Но, как водится, именно ее и не оказалось на месте, и в итоге я застрял чуть ли не на неделю.

         Склад охраняла громадная цепная черная овчарка по кличке Пират. Когда я приблизился к вверенному этому флибустьеру помещению, он, захлебываясь злым лаем, едва не порвал крупные железные звенья. Сопровождающий меня инженер посоветовал держаться подальше и не без местячковой гордости похвалил собаку, стерегущую военный запас. Я ответил комплиментом, мол, такого пса можно было бы использовать и на границе…

         На следующий день я пришел к вожделенному строению в 7.45 за 15 минут до его открытия, еще издали обходя собачью будку, из которой медленно вываливался черный дьявол. С сомнением глядя на кажущуюся ниточкой цепь, я совсем упустил из вида, что она пропущена через блок на длиннющей стальной проволоке, натянутой вдоль безоконной складской стены. А когда сообразил и повернулся, было уже поздно. Нет, пес не прыгнул к моему горлу, не схватил за ногу, даже не залаял. Сильный и уверенный, он бесшумно, так, что даже цепь не зазвенела, обошел меня. Я оказался между досчатым пятиметровом забором слева и кирпичной стеной с дверью, запертой на амбарный замок, справа. Сзади был тоже забор. А впереди стоял этот Френсис Дрейк и им, благодаря проволоке и блоку, простреливалась значительная площадь, в эпицентре которой стоял, превратившись в неподвижную куколку, лейтенант пограничной службы.

         - Главное – не побежать, - пульсировало в голове.

         Собака приблизилась вплотную, и по руке разлилось мокрое тепло.

         - Кровь, сейчас будет больно, - – подумал я и напрягся, готовясь дорого подать свою жизнь. Но больно так и не стало.

         Я опустил взгляд. Пес лизал мою руку.

         - Не дай Бог, кто видел, - взмолился я и кончиками пальцев провел по спине собаки. Пес, негромко повизгивая, начал тереться башкой о мое бедро. Еще не вполне оправившись от испуга, я наклонился и начал гладить его мускулистую шею и грудь, чесать за ухом и говорить слова, каких не говорил в ту пору даже женщинам.

         Вдруг собака резко отпрыгнула и, подбежав к будке, залаяла. Я двинулся было к ней, но остановленный нешуточным рычанием, отпрянул.

         - На место, Пират! – раздался срывающийся оклик.

         Ко мне спешил завскладом, низенький полный человек.

         - Фу ты, черт, вовремя подоспел, -  скороговоркой профырчал он, отцепляя свирепствующую собаку от проволоки и закрепляя цепь где-то возле будки…

         На склад мне пришлось приходить еще дважды, и каждый раз я незаметно подбрасывал к будке сахар и печенье, от которых топорщились карманы. Пират, словно  не замечая угощения, злился пуще прежнего. А его хозяин пуще прежнего хвалил свою расторопность и пунктуальность, благодаря коим я и остался жив. А когда я, сопровождаемый четырьмя солдатами для погрузки ящиков, пришел туда под вечер в третий, последний раз, Пирата на месте не было. Подле забора сиротливо торчала пустая конура. Проволока, сблизившая нас, тоскливо провисла.

         Склад был открыт. Зав. сидел внутри и оформлял бумаги на мой товар. Когда солдаты внесли ящики я, не удержавшись, все-таки спросил:

         - А где же ваш Пират?

         Завскладом взмахнул рукой и закудахтал:

         - Отдал я его. Представляете, прихожу сегодня, как вы знаете, точно к восьми, а он сидит себе возле будки без ошейника и поводка с виноватой мордой. Я сперва подумал, что оборвал. Ан нет, и того и другого и след простыл, а он сидит себе хоп хны, дальше охраняет. Значит, кто-то спокойно подошел, снял ошейник, отцепил цепь от блока и был таков! Хорош сторож… Ну, пришлось его сразу и отдать. Забрали быстро.

         - А вы куда его отдали? – спросил я в надежде успеть попрощаться с Пиратом на новом месте и отдать ему сладкое содержимое карманов.

         - Куда-куда? На живодерню, конечно. Куда еще? Не домой же его брать.

         Вот так и ответил. Будто ржавой бритвой располосовал…

         Вернувшись в Гудовскую квартиру, я снова принялся за стряпню. Собака, напившись воды, ушла в комнату. Поджарив гренки к бульону, я отрезал три больших плоских куска мяса, втер в два из них перец и соль, и бросил на сковороду, потом почистил крупную картошку и сбегал домой за среднеазиатской зеленью. Когда поварское таинство было в разгаре, позвонил Гудов и сказал, что придет часов в восемь-девять. Затем справился, как мы живем. Я ответил, что живем мы дружно.

         Поздний обед, превратившийся в запоздалый ужин, пришлось разогревать к означенному Гудовым времени. Собака тоже проголодалась. Она несколько раз заходила на кухню, поднимала на меня огромные карие глаза, вздыхала и, пятясь, вновь исчезала в коридоре. Что же касается ее шибко ученого хозяина, то он, как и обещал, дал о себе знать около 21 часа, но не а ля натюрель, а опять лишь по телефону.

         Телефонных аппаратов у Гудова было два. Один затерялся среди вороха бумажек на журнальном столике в гостиной, а другой стоял в кухне на холодильнике. Собака, словно сообразив, кто именно звонит, быстренько прибежала, села и с интересом начала слушать мою словесную реакцию на Гудовское «Серега, ты извини, но …». Гудов же, выдержав паузу, соответствующую времени загрязнения эфира моим голосом, продолжил извинения. Оказывается, у них там что-то поломалось, вследствие чего придти сегодня он никак не может и рад, что песик не один, а то бы ему пришлось мчаться туда и обратно и т.д. В самом начале этого витиеватого объяснения собака ушла, а в самом конце его я послал Гудова куда подальше до завтрашнего утра.

         Ужинали мы с собакой безо всякого аппетита, а гуляли без особого удовольствия. Так, что-то вроде надоевшего, но обязательного ритуала. Дурацкой церемонии. Сначала я решил отвести собаку к себе, но она вдруг стала упираться всеми четырьмя. Не кусалась, не лаяла, а, пригнув башку, просто упиралась и все. Тащить чужую собаку было как-то неловко.

         - Ладно, сказал я, и вслух повторил любимую поговорку моего подчиненного, старшего сержанта Соколова: - Если гора не идет к Магомету, то и хрен с ней.

         Пес взглянул на меня, как мне показалось, несколько озабоченно и даже испуганно. Я отцепил поводок, подошел к своей парадной, поднялся на площадку между первым и вторым этажами и стал наблюдать за собакой через высокое окно.

         Наблюдать долго не пришлось. Пес медленно поплелся от середины двора наискось-вперед и исчез из моего поля зрения. Пришлось вновь выйти на улицу. Упрямое животное лежало возле Гудовской парадной и, подняв голову, смотрело на меня.

         - Эх, добрый тебе попался человек, - вздохнул я, пристегивая поводок к железному кольцу ошейника. – Значит, получается, что на сей раз к горе на хрен идет подполковник.

         Войдя в квартиру, собака сразу же поплелась в ванную, требуя пустить воду. Я открыл синий кран и подождал, пока она напьется, затем вымыл руки и прошел в гостиную, где в результате тщательных раскопок обнаружил под третьим бумажным слоем знакомый с юношеских лет потертый раскладной диван гобеленовой расцветки. Плед лежал рядом, свешиваясь с кресла, в котором мне довелось провести предыдущую ночь.

         За подушкой пришлось идти в спальню. Подушек в наличии оказалось три. Две нормальные, в крапчатых наволочках, а одна, лежавшая посредине тахты-полуторки – какая-то восточная, атласно-зеленая, с вышитыми на одной стороне пестрыми птицами, распевающими на голых коричневых ветках.

         Я взял подушку, положил ее на диван орнитологической стороной вниз, дернул за веревочку бра и лег читать Балтрушайтиса…

         Читал я недолго. Откуда-то, постепенно, навалилась тоска.

         - Уж чем-чем, а сплином офицеры не страдают, - заверил я себя, отложил книгу и выключил свет.

         Но тоска не проходила. Перед глазами сменялись какие-то невеселые события, чем-то озабоченные люди. То ли все это снилось, то ли вспоминалось. Потом вспомнилась и рассказанная Гудовым гипотеза о стирании во сне ненужной информации.

         - Значит, сейчас, главное, подольше поспать и стереть, по возможности, побольше ненужного…

         - Не грусти, Магомет, - донесся до меня медленно-тягучий голос неопределенного тембра, и я догадался, кому он принадлежит, еще до того как открыл глаза.

         Собака лежала в дверном проеме в своей любимой позе, положив голову меж передних лап. И говорила.

         Я даже не попытался ущипнуть себя, поскольку понял, что это – объективная реальность, данная мне в слуховом и сумеречно-зрительном ощущении. Собака обращалась ко мне, и я ей ответил, а вернее, ворчливо брякнул:

         - Ты чего не спишь-то?

         - Не хочу, - просто ответила собака, в очередной раз подтвердив примитивностью ответа преимущества человеческого мозга, сформулировавшего столь премудрый вопрос.

         Затем последовала продолжительная пауза. Собака молчала, словно ожидая инициативы с моей стороны, а мне хотелось спросить ее сразу обо всем. Почему? Когда? Какого черта?

         Внезапно я понял всю ответственность своего положения. В голове всплывали и сразу же тонули обрывки фраз:

         - Первый контакт… А почему, собственно, первый? Может, они с нами давно говорят, а мы со своими собаками на границе ни шиша не знаем… А если все-таки первый? Тогда зачем именно со мной? Гудов еще не знает. Иначе бы предупредил… Инопланетяне … Вселились в пса. Сейчас прилетит тарелка, и прощай, родная планета. Здравствуй новая, безвоздушная! Посадят в банку, даже не со спиртом, а с формалином вонючим и… «Перед вами экспонат землянина-самца в национальной одежде …»

         - Не нервничай, Магомет, - вновь подала голос собака, прерывая этот бредовый калейдоскоп.

         - Во-первых, никто не нервничает, - как можно тверже произнес я. – А во-вторых, почему ты называешь меня Магометом?

         - А разве тебя не так зовут?

         - Меня зовут Сергей.

         - Значит, я опять неправильно поняла. Ты прости меня пожалуйста, если сможешь.

         - Да, ничего, - отмахнулся я, окончательно успокоившись. – Ты же не знала. Впрочем, раз уж мы выяснили как меня зовут, скажи и свое имя.

         - Последнее?

         - Как это? – удивился я. – Имя дается при рождении один раз на всю жизнь. Если ты, конечно, не меняешь веру или не уходишь в монахи, чего тебе, по-моему, не грозит.

         - Это у вас. А у нас, сколько хозяев, столько и имен. Я помню три своих имени. Сначала, когда я была щенком и жила у одной маленькой девочки, меня звали Сью. Потом меня отдали другим хозяевам, и они назвали меня Стьюпи. Потом я ушла от них и…

         - Погоди-погоди, - остановил я зачем-то и без того медленно выталкивавшиеся из собаки слова. – Отдали.., ушла … Расскажи поподробнее. Как это можно уйти от хозяев, и за какие такие прегрешения тебя отдали?

         Собака не отвечала. Не выдержав ее молчания, я повторил просьбу.

         Минут пять, а может и все пятнадцать она оставалась без внимания, хотя я чувствовал исходящее от пса возрастающее напряжение.

         - Ты не хочешь говорить со мной? – снова не выдержал я, потихоньку начиная сомневаться в знании военными врачами ранней диагностики паранойи.

         Однако, безмолвие лопнуло и слова, наливаясь тягучими тяжелыми каплями, безжалостно возвратили меня из вещественной реальности в мир безумных не материализованных идей.

         - Нет, что ты, - заговорила собака. – Мне хочется разговаривать с тобой. Только когда ты перебил меня, я сразу позабыла. Ты прости меня, пожалуйста, если сможешь.

         - Это ты прости меня, - сказал я. – Ты же не предупредила, что перебивать нельзя.

         - Значит, тем более я виновата, - сказала собака. – Да, ты просил рассказать … Я могу вспоминать о себе с тех пор, когда я жила у маленькой девочки Нюши, ее папы, мамы, дедушки и бабушки. Они очень любили меня. Даже чересчур, хотя и не были такими добрыми как хозяин и другие люди из института. Знаешь, я не всё помню. Только обрывки. Например, как меня гладят сразу, спеша опередить друг друга, множество ладоней, одна другой больше, а мне страшно. Потом, когда ладоней остается одна или две, я их запоминаю. Лучше, когда гладит одна ладонь, и медленно, а когда их несколько – это уже не ласка. Будто каждая рука старается что-то ухватить, забрать себе, понимаешь?

         - Конечно, - ответил я. – Хотя такое было, наверняка, в самом начале, когда ты появилась у них. Просто они очень обрадовались тебе.

         - Да. Потом они обращали на меня все меньше внимания. Даже спорили, кому идти смотреть за мной на прогулках. Только дедушка относился так же, как в самом начале, и с ним было спокойно. Иногда он приносил мороженое, клал его в глубокую чашку, ждал, пока растает и давал мне. Я с тех пор предпочитаю мороженое. А конфет мне не давали и я их не научилась предпочитать, хотя другие собаки предпочитают.

         - Если б я знал, что ты любишь мороженое, обязательно бы купил. Кстати, я тоже люблю его, хотя и отвык, потому что оно продается далеко от тех мест, где я служу.

         - Сергей, - так же медленно и неэмоционально произнесла собака. – А можно я задам тебе два вопроса?

         - Спрашивай, конечно.

         - Почему ты сказал, что любишь мороженое? Ведь любить может, например, собака собаку или человек человека. И навсегда. А мороженое нельзя любить, потому что от него можно отказаться. Хоть и жалко. А от другого человека или собаки отказаться нельзя. А если отказался, значит, ты не любил, а предпочитал.

         - Ну, как тебе объяснить? Люди часто называют одно и то же разными словами, и наоборот, разные вещи одним. И мороженое, и человека, и собаку можно и обожать, и любить, и предпочитать.

         - А я думала, что люди запутались в словах. Всё старалась их понять, а не получалось. Да и память плохая, особенно долговременная.

         - Какая-какая? – переспросил я.

         - Долговременная, - повторила собака. Но этого я не умею объяснить. Ты спроси у хозяина. Он всё знает. И про память, и про собак, и про всё-всё… Вот видишь, другой вопрос я уже позабыла. А когда вспоминаю, голова начинает болеть, или, как люди говорят, башка, то есть верхняя часть морды. Я раньше думала, что говорить и вспоминать – это разные состояния, но теперь оказывается, когда говоришь, сразу приходится вспоминать для того чтобы сказать дальше. А болит всё сильнее.

         - Ну и что же, что не помнишь? – не обращая внимания на её жалобы, возразил я. – Многие считают, что чем меньше помнишь, тем лучше. Вот, когда я не вспоминаю, мне, например, легче служить.

         - Вспомнила! – прервала меня собака. – Я хотела спросить про службу. Как это понять, что ты служишь? Служат дворняжки или те собачки, которые хотят что-то выпросить или показать свою услужливость человеку. А ты сам человек. Кому же ты тогда служишь?

         - Видишь ли, - почти так же медленно, как и собака, начал я. – Когда люди становятся взрослыми, они работают не только для себя, но и для своей страны, и для тех, кто работать не может. Для детей и стариков. Это справедливо. Есть люди гражданские, которые работают, а есть военные, которые служат. Я – человек военный.

         Мозги мои напряглись в поисках примера, и я обратился к царству наших меньших.

         - Вот смотри. – В темноте было видно как собака приподняла голову и пододвинулась ближе. – Родился у овчарки маленький щенок. А овчарка охраняла отару овец. Овец много, овчарка – одна, а тут ещё щенок. Где для него найти время? Овцы разбегутся, или волки их загрызут. Поэтому пастух берёт часть заботы о щенке на себя и кормит его и собаку до тех пор, пока выросшего щенка не отдадут другому хозяину. Овец охранять, или дом, или границу.

         Получилось не очень складно. Собака молча смотрела на меня ... Наконец, что-то постигнув, она вздохнула и произнесла:

         - Я снова вспомнила. Мы как-то во дворе с собаками общались. У нас есть одна болонка, ужасно любопытная. И она стала приставать к одной овчарке, почему её порода так называется. Наверное, у людей научилась. Овчарка сперва ничего не отвечала, но потом объяснила. Говорит, овчарки называются овчарками потому, что их далёкие предки пасли овец. А некоторые овчарки пасут овец до сих пор, покуда пастух сидит за чаркой. Что такое чарка, Сергей?

         - Ну хватит! – не выдержало моё человеческое достоинство. – Чем больше я говорю, тем больше у тебя вопросов. Давай, лучше ты будешь рассказывать, а я слушать. Меня, например, интересует, как ты оказалась у других хозяев.

         - Что ж, - покорно согласилась собака. – Ты человек, тебе видней. Как я оказалась? Дело в том, что мама Нюши ждала ребёнка, и они с папой Нюши боялись, что я укушу его или заражу какой-нибудь болезнью, потому что у детей иммунитет ещё нестойкий. Хотя это несправедливо по отношению к собакам. Я если вижу, что детка в коляске спит, уже громко не разговариваю, не лаю, то есть. Знаешь, надо создавать такие семьи, где бы человек с собакой вместе росли. Лет через десять-пятнадцать собака бы умирала, а человек к тому времени становился добрым … А меня отдали. Это у вас называется «в хорошие руки». От них и ушла. Тогда я еще совсем не понимала людей. Они мне говорят, а я делаю неправильно. Только жесты понимала, интонации. А как по ним судить? Человек часто улыбается, а глаза злые. Или делает вид, что сердится, а сам чуть не плачет от радости... Новых хозяев было двое, и они всё спорили между собой, кто главный и не хотели уступать. Ни мужчина, ни женщина. Оба были еще молодые, года три-четыре, ели на собак перевести. Что ты молча смеёшься, Сергей?

         - Ничего-ничего, продолжай, - ответил я, боясь прервать её. – Мне очень интересно.

         - Я поначалу надеялась их помирить. Лапу давала каждому поочерёдно или начинала смотреть на них так, что любой бы понял. Обижалась, что забывали накормить меня или погулять. А ещё они переделали моё имя и стали звать Стьюпи. Если бы я раньше знала, что это недобрая кличка, сразу бы ушла.

         - Что же она означает? – спросил я.

         Собака горестно вздохнула и сказала:

         - Это от нерусского слова «стьюпид», то есть «глупый», «тупой», хотя я тут чего-то не понимаю. По-моему, все слова – русские. Ты спроси у хозяина, а потом мне расскажешь, ладно?

         - Ладно, - пообещал я, рассчитывая на её девичью память. – Спрошу.

         - В общем, я от них ушла. Как-то у хозяев были гости, шумные очень. Некоторые выходили зачем-то на лестницу и двери не закрывали. А я лежала под столом на кухне. Тут пришли хозяева, и хозяйка что-то сказала, а хозяин ей ответил, и она ударила его. Я заворчала и вышла из-под стола, хотела их помирить. А хозяин тоже хотел её ударить, но ударил почему-то меня. Тогда я посмотрела на них в последний раз и ушла. Без ошейника и жетона. А на улицах тоже было много народа, хоть и снег кругом. Я ходила-ходила пока совсем не озябла. Так бы и замёрзла, если б не пришла в какой-то дом, где было много машин. Даже больше, чем людей. Там сильно пахло бензином… Легла в уголке и смотрела как машины уезжают, приезжают, слушала как они сигналят, дверками хлопают. Там было холодно, но ветер не дул. Так до утра и пролежала… Люди ходили мимо меня. Женщина какая-то колбасу принесла. Колбасу я съела и хотела пойти за ней, но женщина меня прогнала. Утром подошел мужчина, который из шланга машины поливал, надел мне на шею верёвку и повёл к себе. Дома он меня накормил, даже шерсть расчесал, но целый день не снимал верёвку, а на следующее утро повёз в институт. Привёл прямо к парадному входу. А хозяин как раз на работу шёл. Мужчина с ним пошептался, взял бумажку какую-то и отдал меня хозяину.

         - Интересно, какая была бумажка, зелёная или красная? – полюбопытствовал я.

         - Не знаю. Мы же, как вы считаете, дальтоники, - ответила собака и встала. Лапы её дрожали, и это было видно даже в темноте.

         Я тоже поднялся и зажёг яркий верхний свет. И тут случилось непредвиденное. Зрачки собаки  ушли куда-то влево. Середину обоих глаз заняли бледно-розовые белки. Затем влево двинулась морда, шея, плечевой пояс, тело. Собака начала вращаться вокруг своей оси. Сначала я подумал, что она играет, гоняясь за собственным хвостом, но происходящее не было игрой. Глаза собаки не смотрели на хвост, лапы заплетались.

         Замерев как вкопанный, я наблюдал немыслимый вальс, который танцевало неестественно изогнутое мохнатое туловище. Наконец, лапы собаки окончательно заплелись, суставы сложились, и она брякнулась на брюхо. Шея и задние конечности её потянулись в противоположные стороны, и голова часто застучала нижней челюстью о паркетный пол. Затем собака как-то вся подобралась, уменьшившись в объёме, однако, новая судорога растянула её. На ставшей       вдруг страшной морде проступила пена. Наконец, туловище собаки потрясли такие конвульсии, что у меня невольно промелькнула мысль о предстоящем объяснении с Гудовым. Но, как ни странно, припадки стали слабее, и вскоре собака затихла. Она лежала в своей любимой позе, вздыхая редко и глубоко, так, что лопатки образовывали на спине горб и снова опадали. Постепенно успокоилось и дыхание.

         - Как будто спит, - подумал я, выходя из столбняка. – Что же случилось? Нужно спросить у Гудова. Впрочем, нет. Не стоит ему знать об этом эпизоде, тем более, вроде бы обошлось.

         Я вытащил платок и стал вытирать лопающиеся пузыри пены. Платок быстро стал розовым. Пришлось пойти в ванную, намочить его под краном, отжать и вновь вытереть пену. Собака не шевелила ни единым мускулом. Голова её была тяжёлой и валилась набок. Я сел рядом, приподнял эту непослушную голову и положил её на разогнутые колени, неудобно поддерживая правой рукой.

         - Только бы во сне не померла, - подумал я, начиная левой рукой тихонько поглаживать собаку от надбровья к холке. Шерсть её была гладкой и немного скользкой.

         Внезапно моя рука, двигавшаяся машинально и равномерно, ощутила под подушечкой безымянного пальца неровную шероховатость. Я усилил нажим и, почувствовав неровность всеми пальцами, начал, раздвигая шерсть, исследовать её форму. Шрам начинался почти от переносья едва намечавшейся линией, чуть утолщаясь, уходил назад, исчезая у самой шеи и разграничивая поверхность головы на две равные половины.

         Собака чуть подняла липкие веки, с трудом приотворяя завесу, отделявшую сознание от небытия. Я тихонько позвал её:

         - Сью…

         Правое ухо насторожилось и снова опало.

         - Сью, - уже погромче позвал я. – Как ты себя чувствуешь?

         Собака не реагировала. Глаза её закрылись, но дыхание было ровным.

 

***

 

         …Прошло время. Возможно, час или два. Собака вновь открыла глаза и медленно подняла морду. Мускулы её обретали тонус, лапы подобрались, согнулись. Поднявшись, она, ещё не вполне верной походкой, прошла сквозь дверной проём и исчезла в сумраке прихожей.

         Я встал и пошёл за ней. Собака стояла у входной двери.

         - Если хочешь гулять, то пойдём.

         Пёс вильнул хвостом, пригнул голову, прошёл мимо меня обратно в комнату и лёг около дивана. Боясь заскрипеть пружинами, я примостился на узком неудобном ложе. Голова продавила плоскую подушку, ноги упёрлись в рукоятку и их пришлось подогнуть… Некоторое время  я наблюдал за своей полуночной собеседницей, но вскоре сон сморил меня.

         Спал я беспокойно, урывками. Тело затекло, но, не решаясь пошевелиться, я вновь и вновь проваливался в полузабытье, пока, наконец, на рассвете не заснул по-настоящему.

         Опять что-то снилось. Какая-то беготня по выжженным неумолимым солнцем горам, причём тот, за кем я гнался, знал эти горы не хуже меня и уверенно уходил от преследования. Потом приснилась комната на заставе, будто бы я сижу за столом и пишу письмо родителям, а за окном видно вышку и слышен собачий лай…

         Я оторвал голову от письма и проснулся. Было уже светло, а в прихожей действительно лаяла собака. Звонко! Отрывисто! Радостно! Потом послышался скрежет и щелчок открываемого замка. В комнату, не удосужившись снять ботинки, ввалился Гудов и плюхнулся в кресло. За ним, помахивая прекрасным чёрным хвостом, вошла собака и села чуть поодаль. Глаза у Гудова были обрамлены синевой, на губах играла усталая полуулыбка. Я смотрел на него, лёжа на спине и подложив руки под голову.

         - Пистолет под подушкой? – спросил Гудов.

         - Какой пистолет?

         - Ну, если ты спишь в одежде, как и положено на боевом посту, то у тебя должно быть оружие.

         С этими словами он, нехотя, поднялся, принёс из прихожей фиолетовую задрипанную кошёлку, вынул из неё два молочных пакета и, бросив один из них мне, начал открывать зубами верхушку картонной пирамидки.

         Пакетик долго не поддавался. Лицо у Гудова раскраснелось, и он резко дёрнул зажатый во рту уголок упаковки, одновременно рванув обеими руками в противоположную сторону упругую ёмкость. Его усилия увенчались несомненным, хотя и неполным успехом, поскольку пакет всё же открылся, лопнув по нижнему шву, и булькающее содержимое выплеснулось белоснежной Ниагарой, разом залив все составляющие верхней одежды экспериментатора. Возникшая ситуация настолько быстро переменила выражение его лица, что я не выдержал и расхохотался. Отпрянувшая было собака подошла к взметнувшемуся по направлению к небесам хозяину и подставила язык под струящиеся ручейки.

         - Вот видишь, дружище, - превозмогая душивший смех, произнёс я. – Как плохо приглашать в дом друзей, которые не обладают интуицией, чтобы уйти до того как хозяин попадает впросак. Хорошо, что мы с тобой ещё работаем по разным ведомствам.

         - Это точно, - проворчал Гудов, уносясь к ванной, и добавил что-то совсем уж не академическое.

         Минут через пятнадцать он, сопровождаемый собакой, вернулся, облачённый в ярко-зелёный халат, на спине которого были аляповато начертаны жёлтые иероглифы. Заново усаживаясь в оставшееся на диво сухим кресло, Гудов поведал, что такой случай в его многолетней практике является первым. Судя по его словам, он не умел обращаться лишь с двумя съедобными предметами: твёрдокопчёной колбасой, которую давно перестал употреблять из-за многочисленных порезов на пальцах, оставляемых ни чем иным, как скальпелем, а также «чёртовых помидор». Помидоры оказались «чёртовыми» из-за того, что их обожатель имел привычку завтракать уже после того как одевался в спецодежду, то есть, в белую рубашку.

         - Понимаешь, - негодовал учёный. – Стоит мне начать есть помидор, как он лопается и, лишённый возможности переносить семена, например, ветром,  выбрасывает их на ближайшее светлое пятно. Если бы ты знал, до чего они плохо отстирываются…

         Приготовленный мною завтрак мы ели молча. Отправляя в рот куски не потерявшего сочность мяса, Гудов, между делом, прогнал из кухни явившуюся на запах собаку, обосновав свой поступок концепцией о пользе правильного рациона для млекопитающих-долгожителей, и с хода опроверг моё необдуманное высказывание, пояснив, что попугай – не млекопитающее и, тем более, не млекопитающееся.

         Насытившись, Гудов сообщил, что сегодня намеревается руководить лабораторией по телефону, а «заодно немножко вздремнуть и заняться домашними делами». Не менее усталый, я распрощался с гостеприимными хозяевами, пригласив их к 16 часам на кружку пива с вяленой рыбой, пойманной в Аму-Дарье и доставленной мне на заставу услужливым старлеем.

 

***

 

         …День прошёл никчёмно. Сначала я занялся уборкой квартиры, хотя, кроме пыли, убирать было нечего. Здесь уже несколько лет никто не жил. Собственно, всё осталось нетронутым. Мебель, небогатая материнская косметика на стареньком трюмо, её платья в шкафу. В прихожей, рядом с отцовскими ботинками, стояли её туфли. На вешалке висело её пальто, фасон которого давно вышел из моды… Одежда и обувь.

         Я одел плащ, взял объемистую кожаную сумку на ремне и вышел на улицу. В  ближайшем винном магазине пива не было, а другой за время моего отсутствия изменил направление деятельности, перестроившись на продажу парфюмерии и порастеряв на этом львиную долю постоянной клиентуры, исключая отдельных завсегдатаев. Один из этих бледнолицых братьев и продал мне информацию о ближайшем погребке за восемь копеек на лосьон от перхоти. Когда же я порекомендовал ему что-либо менее токсичное, он, залившись гневным румянцем, поведал о тайном сговоре парикмахеров, которые к бутылке одеколона прилагают нагрузку в виде стрижки под полубокс, на что, разумеется, уважающий себя мужчина пойти не мог, в частности, по финансовым соображениям. 

         Пивбар, наполовину располагавшийся ниже уровня тротуара в подвале, окна которого находились под потолком, был стоячим. Крутая лестница, обрамлённая перилами ручной полировки, вела прямо в просторный зал с голубовато-грязными стенами. Краска на стенах местами облупилась, местами была прочерчена острыми предметами, оставившими названия городов и учреждений, клички и имена. В продымленном воздухе ощущался застойный кисловатый запах. Столов было штук двадцать, десяток круглых, находившихся в центре зала, и примерно столько же прямоугольных, вмурованных одной из меньших граней в стену. Противоположные концы столов подпирали ржавые железные ножки, привинченные к полу. Столы были высокими, с массивными каменными столешницами.

         Людей в пивбаре было много, но свободное пространство оставалось, а точнее, постоянно освобождалось уходящими посетителями и тут же занималось новыми. Они аккуратно ступали друг за другом через небольшие интервалы из соседнего зала, держа пол-литровые кружки с бледно-жёлтым не пенящимся напитком. Некоторые несли в каждой руке по две, а то и по три кружки…

         Соседний зал был небольшим. Пол, стены и воздух тут были чище. За длинным прилавком стоял одутловатый рыжий бармен. Крышка прилавка была мраморной, словно привезённой с кладбища, заключившего с пивнушкой договор о творческом сотрудничестве. На мраморе по левую от бармена руку стояли друг на друге поддоны с кружками, а по правую руку были в беспорядке разбросаны  наборчики с закуской из малой горсти солёной соломки и трёх кусков отвратительного вида мелкой копчёной скумбрии. Непосредственно перед барменом из мрамора произрастал блестящий хромированный кран с изогнутым концом, на который была надета полиэтиленовая трубка. На чернолаковой полке, притороченной к стене, стояли бутылки жигулёвского, полюстрово и пепси, между ними – пачки сигарет «Космос» и «Золотое руно».

         Рыжий творил чудеса. Не опуская взгляда на прилавок, он работал вслепую, манипулируя сразу тремя кружками. Одна наливалась, вторая висела в воздухе, готовая подхватить непрерывно льющуюся струю, третья снималась с подноса и заменяла вторую. Пальцы прищёлкивали, звенели и шуршали сдачей. Массивная золотая печатка периодически взрезала пространство тонким гиперболоидным лучом.

         Пятеро стоявших передо мной пасмурных экземпляров в траурном молчании сделали несколько шагов вперёд, поочерёдно, словно по команде «налево» развернулись и прошествовали в соседнее помещение с кружками и наборчиками в руках. Для каждого из них бармен находил пару негромких, но тёплых и философских слов. Когда же дело дошло до моей персоны, он, закрывая кран, благодушно спросил:

         - Это у тебя цирроз или загар?

         - Загар, - ответил я кратко. – Восемь бутылок жигулёвского с собой.

         Бармен нырнул руками под прилавок и моментально вытянул каждой из них по четыре бутылки, зажатые между пальцами.

         - Ловко работаете, - не сдержав восхищения, похвалил я его.

         - Стараемся, - сказал он, на мгновение обнажив рыжую, как и его волосы, улыбку. – А вы бываете у нас не часто.

         - Совсем не бываю, - вновь кратко ответил я и оглянулся. Сзади никого не было.

         - Может быть, кружечку? – ещё раз попытался он наладить контакт.

         - Ладно, давайте, - махнул я рукой. – Только откройте мне ещё одну бутылку, а то ваше разливное имеет немного бледный вид.

         Нисколько не оскорбившись на мои слова, бармен снял с полки бутылку жигулёвского, ловким движением большого пальца откупорил и вылил захлёбывающуюся струю в кружку, постепенно воздевая не оскудевающую длань, благодаря чему пены получилось так много, что она обильно потекла через край.

         - Соломка за счёт фирмы, - сказал он. 

         Я не стал спорить.

         Пиво оказалось в меру прохладным и, главное, свежим, а бармен – в меру остроумным. Отпуская товар подходившим клиентам, он бескорыстно раздавал нескончаемый запас похоронных нравоучений и патологоанатомических прибауток. Не забывая обо мне, рыжий время от времени называл специальности, которым мог быть адекватен мой внешний вид, от нефтяника до военного атташе, хотя последние, по его мнению, утоляли жажду «туборгом». Я не реагировал, и лишь когда он назвал профессию змеелова, пробурчал:

         - Что-то в этом роде.

         Этого оказалось достаточно, чтобы бармен в течение двадцати минут и ещё одной кружки вытянул многое из того, что я знал о змеях, варанах, сайгаках и снежных барсах-ирбисах. Затем он осведомился о легконогих гепардах, обитающих на бескрайних такырах, что было ему известно из зоологической карты сына, «отличника и правдолюбца» Последнее слово, впрочем, содержало толику сожаления о не вполне здоровом ребёнке.  Что же касается гепардов, то, услышав рассказанную мной историю о последнем туркменском гепарде, которого в начале пятидесятых годов водили на верёвочке, бармен погрустнел окончательно, будто все отпускаемые им ранее шутки стали для него актуальны.

         Стараясь поднять его настроение, я на прощанье решил поделиться сейсмологическим наблюдением, сделанном как-то в одном из аулов у подножия Копет-дага. Аул был, как ему и положено, белым и одноэтажным. Домишки, всего полтора десятка, рассыпались на порядочном расстоянии друг от друга. Улиц, как таковых, не наблюдалось. Вместо них были лишь запылённые промежутки между домами, центральными из которых считались здания местного правления и государственного магазина, доверенного народному слуге по имени Кокол.

         А произошло, собственно, следующее. Аул оказался в зоне землетрясения. Хотя землетрясение, которых с избытком повидала туркменская земля, было не ахти какое – четыре балла, на помощь прибыли пограничники и солдаты ПВО. Кому-то помогли восстановить крышу, кому-то отрихтовали перевёрнутую машину, разыскали на газике несколько заблудших овец… Интерьерный убыток понёс только магазин, находящийся, по заверению Кокола, как раз в том самом месте, куда неутомимый чёрт ткнул своей кочерёжкой, в результате чего товара на прилавках почти не стало. Разбился, прежде всего, коньяк. И марочный и звёздочный. Разбилось шампанское, которого, правда, было немного, хотя водка, которой было много, разбилась тоже. Вдребезги пострадало также несколько пятилитровых банок с болгарскими маринованными овощами.

         Только бутылки с минеральной водой оказались необычайно сейсмостойкими, понеся потери личного состава лишь в количестве семи штук, которые Кокол вынес нам в подарок для промачивания ссохшегося горла. На предложение помочь навести порядок, он ответил стоически горделивым отказом, сославшись на то, что данный объект, ввиду растворения сыпучих тел в жидкостях и адсорбцией жидкостей сыпучими телами, представляет собой Авгиевы конюшни, для очистки которых необходим, хотя и титанический, но, тем не менее, сугубо индивидуальный труд.

         Бармен внимал рассказу молча, без тени золотой улыбки на потухшем лице. Потом немного преобразился и пожелал подошедшему к прилавку мужчине не иметь камней в почках, а если и иметь, то небольшие и гладко обкатанные. Увидев его стремление откупорить ещё бутылку, я поспешил откланяться и, пообещав зайти, подхватил звякнувшую сумку.

         …На улице было сыро и противно, как и должно было быть. Невкусно пообедав в невзрачной столовке и купив малую толику съестного, я двинулся к дому. Окна Гудова были пустыми и беззвучными, как и мои.

         - Одинокие мы, - подумал я…

 

***

 

         Собака в сопровождении члена Академии наук пришла точно к согласованному времени и принялась обнюхивать квартиру, чихая от пыли, которую я убрал с мебели на пол. Гудов, наоборот, сразу прошествовал к накрытому столу, по ходу заметив, что пиво он пить разучился, и что больше двух бутылок ему не осилить, после чего выпил залпом высоченный стакан и принялся за рыбу.

         Фырканье любознательной собаки доносилось уже из соседней комнаты. На мой вопрос, не голодна ли она, Гудов ответил, что собака недавно ела. Возникшая в дверях Сигма посмотрела на меня и недоуменно покачала головой. Я подсунул ей кусок хлеба, щедро намазанный маслом. Собака, вытянув розовый язык, слизала масло, проглотила хлеб, легла и уставилась в пространство полузакрытыми глазами.

         Меня так и подмывало рассказать Гудову о ночном происшествии. Прежде всего хотелось выяснить, представляло ли всё это для него какую-то тайну, или разговоры с собакой были обычным делом.

         Всё-таки я не стал торопить события и спросил:

         - А каким образом ты обзавёлся этим псом?

         И тогда Гудов поведал такую историю:

         - Сигма появилась в лаборатории обычным путём. Её привели. Вообще-то, с собаками у нас трудно. Их, конечно, доставляют централизованно, но этого не всегда хватает, особенно когда сотрудники предпочитают острые опыты хроническим.

         - А что такое острый опыт? -  спросил я.

         - Острым называется опыт, в котором экспериментатор наркотизирует животное, а потом проводит вивисекцию и регистрирует какие-то параметры, которые невозможно зафиксировать, так сказать, бескровным путём.

         - А всегда ли дают наркоз? – вновь полюбопытствовал я.

         - Почти всегда. За редким исключением. Видишь ли, есть такие задачи, решению которых введение анестетика может помешать. Скажем, при изучении такой защитной реакции организма как боль. И вообще, у наркотизированных животных меняются многие электрофизиологические и биохимические параметры. Ну так вот, Сигму притащил однажды поутру какой-то ханыга. Собственно, Сигмой назвал её я. А тогда нынешней холёности в ней не было и в помине. Грязный свалявшийся валенок на четырёх костях. Я дал ханыге десятку. Вообще-то он просил пять рублей, но у меня мельче не было. Он обещал принести сдачу. Чего ты заулыбался? Я что-нибудь смешное рассказываю?

         - Нет-нет, - поспешил я заверить его наивное академическое величество. – Продолжай.

         - Собаки тогда у нас были, и эту я купил впрок. Потом присмотрелся – вроде здоровая, череп большой, удобный, и взял её для хронических опытов. Проверил на выработку рефлексов – всё хорошо. Двигательная активность, характеристики памяти – о’ кей. Прооперировал, и она у меня долго работала. Около двух лет. Потом уж хотели её забить, посмотреть локализацию в мозгу электродов, гистохимию, но я почему-то не дал. Забрал домой. Теперь не жалею, хотя сотрудники молча осудили меня. Мол, не довёл дело до конца, лишил материала и всё такое…

         - Так у неё в мозгу были электроды?

         - Да, - ответил Гудов. – Если ты проведёшь пальцами по её голове, то сможешь ощутить разрез, хотя он зарос и почти незаметен.

         - А зачем ты ей всунул эти самые электроды?

         Гудов уселся поудобнее и, изредка прихлёбывая пиво, качал обстоятельно орошать мои интеллектуальные Кара-Кумы.

         - У неё было несколько электродов. Через одни мы посылали в мозг электрические импульсы и следили за реакцией, через другие регистрировали показатели – энцефалограмму, изменения сопротивления мозговой ткани и т.д. Кроме электродов ей были вживлены две микроканюли для введения фармакологических препаратов, которые не могут поступать в мозг через кровь и разлагаются, не доходя до него.

         - То, что вы регистрировали, более или менее понятно, про фармакологию тоже, но зачем вы били её током?

         - Ну, во-первых, ток был очень слабым, а во-вторых, мы только включали его источник, а импульсы собака подавала себе сама.

         - Как это?

         Гудов немножко поёрзал на стуле, вздохнул и продолжил:

         - Есть такая методика самостимуляции, позволяющая изучать положительные эмоции у животных. Ведь если раздражать одни структуры мозга, животное будет испытывать страх и стремиться убежать, если стимулировать другие – оно будет испытывать ярость и может атаковать. Это показали ещё в сороковых годах, в частности, Гесс.

         - Тот самый?

         - Конечно нет! – отмахнулся Гудов. – Наконец, есть в головном мозгу области, стимуляция которых нравится животным, поскольку, видимо, они испытывают при этом положительные эмоции. Американцы Олдс и Милнер вмонтировали педаль в стенку ящика, куда поместили крысу, которой заранее были вживлены электроды в одну из таких областей. А педаль соединили со стимулятором. Как только крыса нажимала на педаль, ей в эту область через электрод поступал короткий электрический импульс. Крыса быстро запоминала, что педаль приносит ей наслаждение и старалась нажимать на неё как можно чаще и дольше. Это могло продолжаться до двадцати часов кряду. Потом крыса валилась в изнеможении и спала часов десять, а проснувшись, вновь начинала нажимать. Вот такая реакция и называется реакцией самостимуляции, а зоны мозга, раздражение которых приводит к самостимуляции – зонами удовольствия.

         - А у людей такая реакция может быть получена?

         - Да. Но человек, конечно, ни на какую педаль не нажимает. Дело в том, что через вживлённые электроды стимуляцией лечат некоторые заболевания, например, эпилепсию. И если эпилептический очаг в мозгу совпадает с зоной удовольствия, при его раздражении током человек испытывает приятные ощущения и просит повторить процедуру. Но, подчёркиваю, на людях эта методика не применяется.

         - Однако, цель физиологии – лечение человеческого организма?

         - Не всегда. Сам факт некоторых открытий безотносителен к запросам медицины. Мы стремимся понять природу процессов, а медики …

         - Послушай, Гудов, - прервал я его. – А нет ли у вас в арсенале более гуманного метода? Неужели обязательно вскрывать собаке черепную коробку?

         - Обязательно! – последовал категоричный ответ. – Подумай сам. Разве можно, скажем, по твоему состоянию определить, какие эмоции тобой подчас владеют? Человек может изображать радость, а за душой держать нож. И наоборот. Люди часто создают видимость гнева тогда, когда испытывают самые нежные чувства, например, по отношению к ребёнку. А эмоции животных всегда естественны.

         - А ты уверен?

         - Конечно, - отрезал Гудов. – Но слова, к сожалению, мало кого вразумляют. Приходи в институт, и я покажу тебе эти опыты. Кстати, именно ты только что подметил связь нейрофизиологии с медициной. Ведь сколько людей на свете страдает несбалансированностью эмоций, подвержены неконтролируемым порывам! Отсюда и масса бед, от невротических состояний до суицидных попыток и убийств. А мы уже знаем, в каких областях мозга локализуются страх, ярость, удовольствие. Где находятся центры голода и насыщения, жажды и сексуального влечения. И, если сейчас мы изучаем их, вживляя в мозг электроды, то скоро они будут заменены, скажем, фармакологическим воздействием.

         - Неужели ещё до моей отставки запросто можно будет придти в аптеку и купить ящик порошков ярости для наших солдат? А противнику, наоборот, набросать в колодцы порошок страха? – спросил я.

         - Приехали… - расстроился Гудов. - Вам, военным, ничего про науку говорить нельзя. Сразу перевернёте с ног на голову. К тому же всё не так-то просто. Во-первых, в организме имеется целый ряд защитных барьеров, предохраняющих его от воздействия чужеродных веществ, в том числе и лекарственных. Причём, особенно тщательно защищён мозг. Во-вторых, точно направленное, избирательное влияние на ту или иную мозговую область или систему невозможно, особенно когда препарат вводится в вену или через рот. Но если даже фармакологический реагент поступает сквозь вживлённую канюлю прямо в мозг, он тоже не в состоянии подействовать на какое-то единичное свойство центральной нервной системы, потому что, действуя на одно, он выводит из равновесия и другое. Так что наши достижения пока весьма относительны.

         - Слава богу! - вырвалось у меня.

         Гудов непонимающе приподнял левую бровь, - мимический жест, напомнивший наше детство.

         - Получается, - продолжил я, - что наука работает одновременно и на жизнь и на смерть, и вне этой диалектики существовать не может.

         - Неправда! – повысил голос Гудов. – Наука сама по себе только создаёт, лечит и помогает жить. Просто всё  в этой жизни имеет свою оборотную сторону. И этим пользуются люди безнравственные. К тому же вы, то есть армия, курируете науку. Для того, чтобы понять прикладное значение того или иного открытия, большого ума или знаний не надо. Надо только приобрести определённый уклад мышления. И самое при этом удобное – спрятаться за какой-нибудь призыв или воззвание, причём, лучше всего подходит тема укрепления обороноспособности.

         - Знаешь, дружище, - перебил я его. – Многие люди, посвящая себя, как ты выразился, укреплению работоспособности, рискуют при этом жизнью.

         - Я совсем не об этом, - примирительно протянул Гудов.

         - Хорошо, - сказал я. – В одном ты прав безусловно. Лично мне приходилось встречаться с людьми, у которых зоны агрессии развиты сильнее остальных. И вживить им парочку электродов и постимулировать эти самые зоны положительных эмоций было бы неплохо, особенно в момент принятия бессмысленных решений. Гражданские вообще относятся к нам как к машинам, запрограммированным на исполнение любого приказа. А на самом деле именно военные первыми осмысливают его моральную значимость. Гражданские поднимают шум позднее, когда мы, согласно или вопреки собственному мнению уже выполняем этот приказ. И могу тебя заверить, что задачу тысячекратно сложнее выполнить, ежели она вопреки.

         Гудов замолчал на несколько секунд. На лбу его обозначилась глубокая отвесная складка. Моложавое гладкое лицо слегка потемнело:

         - Влезли мы в одну проблему, а решить не можем. Не получается. Действительно, накопилось множество противоречивых фактов, а теории, которая бы обобщила и рассортировала их, нет. Ну, как эволюционная теория Дарвина или клеточная теория, после чего разрозненные данные вкладываются в неё как патроны в обойму. Ясно, что современная физиология уже не умещается в Павловское учение об условных рефлексах. Впрочем, не знаю… Мозгов не хватает. Сам уже старый, а ребята не умеют думать самостоятельно. Оно и понятно.  Средний возраст кандидатов наук – за сорок.

         - Ну ты-то уже доктор, - вставил я подхалимско-дружескую реплику.

         - Членкор, - невесело ухмыляясь, уточнил Гудов. – После школы – университет, потом сразу аспирантура. Окончил в срок, защитил кандидатскую. Заметили. Тема оказалась модной. Иными словами, попал в струю. Ещё два года собирал материал. Выпустил монографию, на которую ссылаются, не читая. Взяли в докторантуру. Защитился. Потом – лаборатория, ученики, профессор. Ещё три книжки вышли в соавторстве, одна в печати. Основа в них та же, что и десять лет назад. А вдруг она ошибочна? Знаешь, как трудно в этом…

         - Сознаться?

         - Нет, разобраться. Все поддакивают, кланяются, восхваляют. Чувствую, что всё это дрянь, крою себя последними словами. Понимаю, что где-то просмотрел сам себя, не заметил как меня встроили. Если высказываю свою точку зрения, сотрудники соглашаются. Сразу. Ведь не сказать, что все они получают деньги не за хрен собачий…

         Я поперхнулся пивом, а Сигма навострила левое ухо, подняла голову и, немного поразмыслив, кивнула.

         - Эх, ребята-ребята, - продолжал Гудов. – Чем они подавлены, не пойму. Ведь не выгонял я никого за несогласие, хотя другие выгоняли, разрешал принимать самостоятельные решения, хотя другие не позволяли. Но я-то никогда ни за кресло высокое не бился, ни тем более за то, чтоб в своём усидеть.  И сейчас не рвусь ни в академики, ни в директора, хоть и намекают со всех сторон, что, мол, нынешний уже стар. А мне это директорство поперёк горла. Между прочим, старик наш – очень интересная личность. В отечественную врачом был. Полевая хирургия. Потом вдруг бросил врачевать, и в физиологию … До недавних пор пару раз в месяц животных оперировал. Так это высший класс! Школа! Космической физиологией занимался, водолазной… Но не чистый прикладник. Он всей природой интересуется, даже ботаникой. Теперь таких не делают. При нём институт на ноги встал, разветвился. Молекулярная биология, нейрохимия, генетика, иммунология! Если я тебе сейчас скажу, каких людей он знал лично, не поверишь. Но и завистников хватало. До сих пор не оставляют в покое. Несколько лет назад на него анонимку накатали в обком. Как обычно, группа доброжелателей. Ну, вызвали его, показали текст. А там отпечатано примерно следующее. Мол, академик ведёт аморальный образ жизни и, в частности, содержит двух любовниц. Он всё это прочитал, и говорит: «Товарищи, вы даже не представляете, какой нынче мне сделали комплимент. Я поднимаюсь на второй этаж не без помощи тросточки, а тут любовницы… Огромное спасибо и тому, кто писал, и тому, кто придал этому значение». Вот такой человек. Единственная его ошибка в том, что он способствовал   обретению учёных степеней за партийную и общественную работу, а в результате следующее поколение научных руководителей на три четверти состоит из таких.

         - В каком смысле способствовал?

         - Не в прямом, конечно. Скорее даже, он им не препятствовал, делал скидку. А этого в науке делать нельзя, даже в советской.

         - Да, интересный у тебя командующий, - произнёс я. – А сам-то ты хочешь быть директором, академиком?

         - Я же сказал, что нет. Впрочем, неизвестно, чего мне захочется лет через пять.

         - Почему через пять? – в который раз перебил я его.

         - Каждый учёный имеет свой потолок, но не каждый отдаёт себе в этом отчёт. Ведь тогда нужно уходить или учить. А учить дано единицам. Остальные или разрушают или, в лучшем случае, поддерживают более или менее приличный уровень в лаборатории. Боюсь, что по истечении пяти лет я буду способен лишь на руководство. А руководить мы все умеем.

         - Что ты несёшь, анархист! – снова перебил я. – Есть прирождённые руководители, а есть такие, на которых работать бесполезно. Но тебе никогда не хотелось уйти?

         - Сложный вопрос. Вначале, когда я забирался по иерархической лестнице, уйти хотелось всё чаще. Особенно после защиты докторской. Потом это ощущение ушло, запряталось.

         Я хотел возразить, но почему-то не решился. Продолжать дискуссию не имело смысла, поскольку она ничего не решала. Спор внезапно стих. Гудов и я молча смотрели друг на друга и улыбались.

         - О чём мы, Серёга? – произнёс он.

         - О собаке, - ответил я. – Мне просто захотелось порасспросить тебя о ней. И ты рассказал, но не очень много и не очень понятно.

         - Нечего было меня пивом поить, - шутливо насупился Гудов. – Я отродясь больше двух бутылок не выпивал, а тут уже пустых … - И он показал на шестерку опорожнённых сосудов, глазевших по сторонам подслеповатыми этикетками.

         - Просто ты снимал стресс, - сказал я. – Всё, что приносит удовольствие, снимает стресс, в том числе, наверное, и твоя самостимуляция.

         - Ты даже не представляешь, до какой степени прав! – воскликнул Гудов. – Лучшего транквилизатора, чем умеренная доза алкоголя, никто пока не нашёл. Что же касается самостимуляции… Впрочем, кажется, мы сейчас пойдём по второму кругу. Приходи в институт, и я тебе всё покажу.

         - Когда?

         -  Да хоть завтра. Нет, лучше послезавтра. А завтра немножко с собакой погуляешь, ладно? Днём. Утром я сам погуляю, а ключи заброшу в свой почтовый ящик. Вот тебе от него отмычка.

         С этими словами Гудов залез в боковой карман пиджака, вынул связку ключей и отцепил от брелока с иноземной надписью самый маленький ключик.

         Усилием воли я приструнил длань, рванувшуюся за ключом, но она, независимо от сознания, выхватила его. Мне вновь захотелось остаться наедине с собакой и разгадать ставшее вдруг тайным вчерашнее событие.

         - Ты не беспокойся, - убивая вырвавшуюся догадку, произнёс я. – Мы погуляем и днем и вечером. Так что не приходи совсем. Справимся. И обед замастырим.

         - К сожалению, не смогу, - ответил Гудов. – Сегодня пятница, а завтра, как ты понимаешь, суббота. Никого из сотрудников в лаборатории не будет, а один я не воин. Ну а дома я, представь себе, работать не умею. Только время зря трачу. Давай, я уж лучше сейчас пойду, а ты бери все ключи. У меня в лаборатории есть запасные на те случаи, когда я захлопываю дверь, не взяв связку.

         - Так ведь уже восьмой час и, к тому же, куда ты пойдёшь, такой поддатый?  

         - Нет, Серёга, раз уж договорились… В институте кое-кто засиделся, и я их смогу приспособить, а что касается перегара, так они всё равно не поверят, что он исходит от заведующего. Давайте уж, проводите с Сигмой меня до арки, а я хоть чуточку, но успею чего-нибудь совершить.

         С этими словами Гудов встал и начал ловить пуговицы пиджака. Собака тоже поднялась, отряхиваясь, будто от воды.

         - Стой! – приказал я. – Ты хоть ореха пожуй.

         - Какого ореха? – насторожился Гудов.

         - Какого-какого, - проворчал я, направляясь к чемодану, и вынул из наружного отделения горсть крупных чёрно-коричневых шариков. – Вот. Откуси чуток и жуй. Мы его часто пользуем. Запах отбивает напрочь.

         Гудов прикусил орех, сморщился и несмело задвигал челюстями.

         - На пол чур не плевать! – предупредил я его. – Плевать только около института. И ни один спаниель не учует, что ты даже нюхал алкоголь.

         Гудов, морщась, поплёлся к выходу. Следом, раскачивая чёрными гладкими боками, проследовала собака.

         Я нацепил на неё ошейник с поводком, и мы вышли. Гудов, со скривленной физиономией, летел вперёд, словно ухватив за крыло пролетающую мимо научную идею.  Сигма и я шли ровно, не перегоняя друг друга.

         - Неужели он ей сейчас тоже не нужен? – подумал я.

         Выйдя из-под арки на улицу, Гудов остановился на краешке тротуара и поднял руку. Струящийся поток глазастых автомобилей, прикрывая правое веко, нёсся мимо. Наконец, из него вычленились белые «Жигули» и, слегка потабанив, причалили.

         - До завтра! – крикнул Гудов и исчез в освещённом салоне

         Машина рванулась с места, будто настёганная, и на меня вновь навалилось одиночество. Дождливое, сумрачное, беспросветное.

         - Пошли? – предложил я.

         Собака, неотрывно смотревшая вслед исчезающим за поворотом красным фонарикам, подняла голову и развернулась. Обойдя круг почёта вдоль внутренних стен дома, мы поднялись в Гудовскую квартиру.

         Я накормил собаку, принял горячий душ, вытерся большим махровым полотенцем цветов французской национальной сборной и выпил чашку свежезаваренного чая. Потом улегся поудобнее, прикрывшись пледом, и стал ждать.

         Собака тихо вышла откуда-то слева, пересекла комнату и грузно улеглась в дверном проёме.

         - Ну, здравствуй, собака, - прошептал я.

         Тянулись молчаливые секунды…30… 40… 100…

         - Здравствуй, человек, - промолвила собака. – Что я говорила тогда?

         - Тогда? Говорила как тебя привели в институт и продали хозяину. А потом ты плохо себя почувствовала.

         - Да? Я этого не помню. Мне стало сначала беспокойно, потом появилась слабость и было неохота говорить, а потом будто огонь вспыхнул. И всё. Помню как ночью ты то спал, то не спал. А до этого мы говорили, но что-то вызвало амнезию. А потом хозяин пришёл. Мы гуляли, и у тебя были дома. Ты дал мне свой хлеб с маслом. Спасибо.

         - Скажи, - начал я. – А какие люди в институте? Те, кто работал с тобой. Плохие или хорошие?

         - Хорошие, - без колебаний ответила собака. – Очень-очень хорошие. И добрые. Почти как хозяин и ты.

         - Почему?

         - Они тоже кормили меня. И воду давали, и мясо-сухарный порошок, и всё-всё положенное. А иногда сотрудники тайком друг от друга, потому что это было нельзя, подкармливали меня печеньем, пряниками и конфетами, хотя конфеты я не предпочитаю. Не то, что мороженое. Так, съешь одну-две, из вежливости.

         - Но эти люди причиняли тебе боль.

         - Ну и что? Ведь это было нужно для науки. А наука важнее всего.

         - Ты не совсем права. Если мне, например, предложат отдать за науку жизнь, я не соглашусь. За Родину – да, за другого человека, пожалуй, тоже. Но за науку… Это понятие чересчур абстрактное.

         - Ты человек, ты умнее. У тебя и извилин больше. Конечно, и у меня они есть. Не то что у крысы! Я видела ее мозг в формалине – полушария совсем без извилин. А у собак они есть.

         - Ты что, и человеческий мозг видела?

         - Нет, только обезьяний. Но, говорят, вы ушли от них недалеко и не в ту сторону. Не знаю, как объяснить. Я плохо это умею. Мне кажется, для того, чтобы отдать жизнь, тебе нужна конкретная ситуация. А можно смотреть на это иначе. Просто не надо считать, что ты кому-то уступил.

         - Жизнь как самопожертвование?

         - Не совсем так. Я знаю, что имею в виду, но объяснить не получается. Хотя мне кажется, что для того чтобы люди поняли, нужно обязательно отдать то, что очень дорого для тебя. А ученые отдают годы своей жизни. Они могли бы думать только о себе, а думают обо всём. И за всех. А чем больше думаешь, тем больше болит голова.

         - Ясно. Людям мало, когда кто-то даёт им себя или своё бескорыстно. Этот кто-то ещё должен заплатить… Хозяин вчера рассказывал, что ты хорошо работала и вообще была молодцом. Скажи, а ты помнишь опыты, которые учёные проводили на тебе?

         - Опыты, которые мы с ними делали? Помню. Мы не слишком разнообразили их, хотя, конечно, меняли условия. Например, они включали лампочку, и тогда я должна была поднимать левую лапу, а если включали звук – правую. Если я это делала, то получала мясо, а если путалась, то человек включал ток, который шёл либо через пол, где я стояла, либо через провод, прикреплённый ко мне.

         - Больно было?

         - Не так чтобы больно, но неприятно. Я боялась тока, но больше всего боялась сделать что-то неправильно, и поэтому пугалась ещё больше. А учёные извлекали из моей головы разные цифры и линии, которые рисовались на бумаге или дисплее, и делали, глядя на них, очень умные выводы. Опыты проводились в маленькой камере с толстыми стенами и дверью для звукоизоляции. Меня ставили на специальную подставку и прикрепляли ремнями так, чтобы можно было двигаться, но нельзя убежать, хотя я и не собиралась. Ведь тогда сорвался бы опыт.

         - Ну и что?

         - Привели бы другую собаку. Если и она срывала опыты, взяли бы третью. Вплоть до набора статистически достоверного материала.

         - То есть, били бы током других собак?

         - Ты меня опять путаешь, Сергей. Я не думала о том, что кого-то жалею или спасаю. Я просто пыталась помочь людям узнать побольше о нас и о них. Тем более, что они умеют узнавать лишь сообразно своей, человеческой, как её … логике. А разве можно заставить видеть то, чего не хочешь видеть?

         - Не знаю, - ответил я. – По-моему, можно. Впрочем, если уж академики в вас, собаках, ни черта не понимают, то мне и пытаться бессмысленно… Хозяин сказал ещё, что у тебя в голове были электроды, через которые ты могла сама подавать себе ток.

         - Да, были. Для самостимуляции. Тут совсем другое дело. Когда нажимаешь на педаль, и ток идёт тебе в голову, то одновременно как бы и хорошо и плохо. Но сначала приятного больше. И, главное, ты уже не можешь оторваться от этой педали. Всё нажимаешь и нажимаешь, ничего не видя перед собой. Потому что как только импульс проходит через твой мозг, ты лишаешься какого-то непонятного удовольствия. А его хочется продлить.

         - Так неужели нельзя нажать на эту педаль и не отпускать?

         - Нет. Люди очень умные. В приборе, подающем ток, есть прерывающее устройство. Поэтому сколько лапу на педали не держи, импульс всё равно короткий. Его нельзя продлить, а можно лишь повторить. Пока прибор не выключат.

         - А если его совсем не выключат?

         - Тоже плохо. Чем дольше нажимаешь, тем хуже.

         - Что-то не понял.

         - Удовольствия самого по себе никогда нет. Всегда чуточку неприятно, даже немножко больно. Но нажать так хочется, что об этом забываешь. Представь, что перед тобою мороженое, которое охраняет плохая сильная собака. И, если ты его схватишь, она обязательно укусит. Но тебе до неё нет дела. Ты видишь только мороженое. Я понимаю, что это плохой пример, но…  О чём я говорила?

         - Ты говорила, что удовольствия без неприятного не существует. Но ведь приятного больше?

         - Сначала да. А потом чем больше нажимаешь, тем тебе хуже. Но люди добрые, и они всегда вовремя отключают ток, а то я могла бы сойти с ума. Люди это знают и выключают стимулятор. Жалеют нас.

         - Ага, - вышел из себя я. – Лупят тебя током, вводят разную гадость и жалеют.

         - Прости меня пожалуйста, если сможешь, но всё это для науки. И вовсе не гадость они вводили, а лекарства, которыми когда-нибудь будут лечить людей. – Собака на мгновение замолчала и со вздохом добавила: - И собак.

         Голову её повело вверх, будто в замедленном кино. Тело сжалось, кости впились друг в друга, натягивая сухожилия до предела. Голова, повисев, безвольно брякнулась о пол. Мышцы расслабились, снова сжались, вновь расслабились…

         Я вскочил, бросился к собаке и обхватил её поперёк туловища. Под моими ладонями прокатывались спазматические волны. Собака оказалась очень сильной и руки быстро ослабли. Переменив тактику, я начал сжимать их лишь во время судорог, расслабляя между приступами. Не знаю, насколько эффективными оказались мои усилия, но собака затихла. Мышцы её уже конвульсивно не сокращались, а лишь слегка подрагивали.

         Я осторожно отпустил собаку и зажёг бра. Она была без сознания. Из вывалившегося искромсанного языка на пол вперемешку со слюной стекала кровь, образовав небольшую продолговатую лужицу. Я достал носовой платок и начал вытирать собачью морду. Платка, конечно, не хватило. Пришлось взять кухонное полотенце и подтереть им лужицу. Полотенце я завернул в старую газету и, убедившись, что обморок у собаки перешёл в сон, выскочил на улицу и выбросил в урну.

         Когда я вернулся, собака открыла глаза, мутные даже при тусклом ночниковом свете. Подняться у неё не хватило сил, и она лишь слегка потянула воздух лакированным носом.

         - Молчи, Сью, - прошептал я, непроизвольно опускаясь подле неё на корточки и проводя рукой по голове.

         Собака тихонько взвизгнула, не от боли, а, скорее, от неприятного ощущения, воспоминания. Сейчас ей ничего не было нужно. Ни ласки, ни мороженого. Не было потребности ни в ком и ни в чём. Из почти безжизненного состояния её мог бы вывести только голос экспериментатора.

         - Спи, Сью… - я тихонько поднялся, выключил бра и лёг на своё узкое вздыхающее ложе…

 

***

 

         Гудов явился рано. Открывал дверь он, как всегда, громко.  Словно нарочно. Пёс залаял, будто не соображая, что я сплю, и побежал к двери, стуча всеми четырьмя. В прихожей произошла бурная сцена торжественной смычки. Стукнули о линолеум, по очереди, два башмака, сброшенные с невероятной высоты. Пауза между первым и вторым стуком была бесчеловечна.

         - Господи, - подумал я. – Если над дверью подвесить что-нибудь тяжёлое, грохоту было бы меньше, зато потом спи, сколько влезет.

         В комнату вошли экспериментатор и классический Павловский объект. Оба мучались положительными эмоциями.

         - Доброе утро! – театрально воскликнул Гудов и сразу выдвинул предположение: - Спишь?

         - Сплю, - подтвердил я.

         - Тогда извини, - сказал Гудов. – Мы на кухню пойдём. Готовить.

         Я хмыкнул и отвернулся. Глаза слипались. Голова гудела, точно с глухого похмелья. Вставать не хотелось, и это само по себе было необычным. Вставал я всегда рано и легко.

         Было начало субботы. Следовательно, до понедельника Гудов на работу не пойдёт. Будет торчать дома наедине с собакой два дня и две ночи. Рассказать ему, что ли? Ведь он даже не догадывается. Нет. Если расскажу, то он либо собаку в институт уведёт, либо приборы свои дурацкие в квартиру притащит, чтобы нобелевкой ни с кем не делиться. В том, что это было открытие, лично у меня сомнений не возникало. Оставалось только уточнить некоторые детали. Например, может ли собака разговаривать только ночью в темноте, или же способна на это при дневном или искусственном освещении?

         Надо будет проделать эксперимент – втянуть пса в беседу и неожиданно включить люстру.

         Неведомая доселе гордость распирала меня. Ведь сколько учёного народа билось-убивалось? И на западе в том числе. Впрочем, до поры до времени – терпение и скромность. Когда всё до конца разгадаю, Гудову скажу. Нобелевку пополам поделим. А пока ни гу-гу. Проведу пару опытов, да собака всё сама про себя расскажет потихонечку.

         Поток тщеславия иссяк. Видно, не слишком его было и много. Я повернулся на другой бок и увидел сидящую посреди комнаты собаку. Она смотрела на меня и, встретив мой взгляд, медленно подошла к дивану, помахивая холёным хвостом. Я погладил её по голове и прошептал:

         - Сью, ведь ты мне всё расскажешь?

         Собака  насторожила правое ухо, села и подала лапу.

         - Сью, принеси пожалуйста книгу. Нет, лапу не надо, именно книгу с журнального столика.

         Собака вела себя совсем по-собачьи. На взаимопонимание не было и намёка.

         - Ну, если не хочешь книгу, принеси спички. Попроси у хозяина.

         Собака, неловко балансируя на трёх конечностях, не снимала поданную лапу с края дивана. Я потрепал её по загривку. Собака задышала чаще, высунув от удовольствия язык. Язык был распухшим, местами красно-бурого цвета.

         - Любезничаете? – в дверном проёме возник Гудов в белой рубашке с закатанными рукавами. Помидоры он, видимо, уже ел. – Прошу к столу. Можете мыть руки. Кстати, ты не видел полотенце такое, вафельное?

         - Нет, не видел.

         - Значит, я его куда-то подевал.

         - Не беспокойся. Я подарю тебе парочку пакистанских, а пока можешь обойтись пиджаком или занавеской.

         - Ладно, хватит болтать. Я и запамятовал, что в пустыне полотенца не нужны, так как руки мыть нечем. Пошли есть.

         Завтрак был отменным. На столе присутствовали остатки трофеев моей базарно-магазинной охоты и новые продукты, купленные Гудовым. Лук, огурцы, помидоры, чёрный круглый хлеб, колбаса твёрдого копчения, сыр, маслины, все в отдельных блюдечках, коробка сметаны, сардины в масле, открытая коробка мармелада, молочник, кофейник, сахарница, солонка, две тарелки, две вилки, два ножа и две чашки, покрывавшие кухонный столик в художественном беспорядке. Однако съесть что-либо, ничего не уронив или не запачкав рукава, было невозможно. Пришлось произвести прореживание, передвинув кофейно-десертную часть на чернокрылую газовую плиту.

         - Дружище, - сказал я. – Ты пробудил во мне аппетитовый инстинкт, если таковой, конечно, есть.

         Гудов слегка покраснел и, пробормотав что-то учёное, вроде «чего уж там…», начал догонять и перегонять мои руки и челюсти.

         Когда кофе и мармелад пришли на смену опустевшим блюдечкам, я поинтересовался, где Гудов скоротал ночь, в институте или всё-таки в вытрезвителе?

         - Ну что ты, Серёга. Никто даже носом не повёл. Твой орех – просто прелесть! Ты не подбросишь мне несколько на всякий случай? – попросил учёный и, удовлетворённый моим заверением, что орехов хватит на месячный запой  наличного состава Академии наук, вкратце отчитался за проведённое вне дома время.

         Оказывается, ему удалось-таки застать в лаборатории парочку опрометчиво задержавшихся сотрудников и, заинтересовав какой-то внезапной идеей, попридержать их на работе. Он так и выразился: «заинтересовав». При этом я живо представил себе полковника, который, увидев, что два солдата заканчивают разгружать машину с кирпичом, интеллигентно заинтересовывает их разгрузить ещё одну, и наслаждался возникшей кинозарисовкой вплоть до «…заказал такси, заскочил в универсам и полетел готовить тебе завтрак». Солдаты в это время как раз закончили разгружать вторую машину и, стоя в кузове, обсыпанные кирпичной крошкой, любовно разглядывали полковника, прикидывая вероятность встречи с ним на дембеле.

         - Ну, и когда тебе туда опять? – спросил я.

         - В понедельник, часам к одиннадцати. Я хотел и тебя пригласить, но у нас будет заседание учёного совета, так что ты лучше во вторник приезжай. А в понедельник я снова задержусь, ладно?

         - Подстрахую, - ответил я. – У тебя не найдётся чего-нибудь почитать на выходные?

         - Бери, чего душа пожелает. У меня все книжки на виду.

         - Нет, мне бы по физиологии, нейро…  

         Глаза Гудова округлились и словно выпрыгнули из орбит, но тут же, удерживаемые тонюсенькими раскидайными резиночками, влетели обратно. Округлившиеся вслед за глазами губы мягко выдохнули:

         - По ней.., по нейрофизиологии?

         - Да, подтвердил я. – Не знаю, как  у вас это называется, но мне интересно, какие у животных повадки, как они друг с дружкой общаются, и всё в таком духе.

         - То есть, тебя интересует исследование поведения животных?

         Боясь больше всего, что учёный спросит, с какой стати меня привлекли подобные вещи, я покорно кивнул.

         Однако, Гудов ничего не спросил а, напротив, стал оправдываться, что почти вся научная литература у него на работе и вряд ли ему удастся найти дома достаточно книг для прояснения данного вопроса.

         - Мне нужна всего одна книжка, - сконцентрировал я просьбу. – Причём, желательно не заканчивать университет, чтобы разобраться в ней.

         - Ладно, сейчас поищу, - сказал Гудов, исчезая и почти тут же появляясь вновь, неся в левой руке книгу в твёрдой светло-коричневой обложке. Книжка была не больно толстой, что обнадёживало.

         - То, что тебе нужно, - изрёк Гудов, протягивая её мне. – Широкодоступная, качественная в научном отношении и не загрязнённая терминологией.

         - «Основы рассудочной деятельности животных». Цена два рубля тридцать копеек, - прочел я и, вставая, прихлопнул ладонью по корешку. – До понедельника как раз хватит.

         Гудов улыбнулся и, заметив, что с такими темпами к концу отпуска я должен представить к защите кандидатскую, проводил меня до дверей. Собаки нигде не было видно…

         Придя домой, я положил книгу на отцовский письменный стол и, устроившись в его кресле, стал читать. Настроиться на научный текст, поначалу, оказалось довольно  трудно. Многие фразы приходилось перечитывать по нескольку раз. Потом понимать стало легче.

         Три первых упомянутых в книге имени мне были знакомы – Дарвин, Энгельс и Павлов. Оказалось, что все они допускали наличие разума не только у человека, но и у продвинутых в эволюционном смысле млекопитающих. Затем попалась незнакомая фамилия – Шеррингтон, который не понимал, каким образом можно изучать разум животных, и я так и не уяснил, почему его тоже отнесли к классикам? Не глупее же он был нас с Гудовым!

         Оказалось, что изучать поведение животных по-серьёзному начали целых 200 лет назад. И уже тогда какой-то Бюффон, наверное, француз, допустил явный промах, полагая, что животные не помнят своего прошлого и не могут предсказать будущего. Его последователи, в основном тоже французы, видать, также были невеликого ума, поскольку не сумели за сто лет придумать ничего лучшего. А через сто лет пришли Дарвин и наш Сеченов и придумали, хоть я и не понял, что именно.

         И всё же оказалось, что животные умеют говорить. Хотя и не по-людски. Например, чудаки американцы научили шимпанзе жестам, которыми пользуются глухие. Одна из обезьян не только вызубрила более 130 слов, но и могла составлять из них предложения. Значит, принципиально это было возможно.

         Я отложил книжку. Да и стоило ли дальше читать?

 

***

 

         …Суббота прошла бездарно. До 15 часов я вообще ничего не делал. Не читал, не смотрел телевизор. Просто отдыхал. В этом, безусловно, была своя прелесть, но долго такое продолжаться не могло. Ничего не делать я не был приучен с детства, а Дома отдыха и, особенно, курортные пляжи, просто не переносил, проводя отпуск, за редким исключением, в Ленинграде.

         Офицер из меня получился спокойный. По крайней мере, во внеочередные и даже в очередные отпуска я никогда не рвался и служил как служится. Навроде устаревшего, но редко зачехляемого полевого орудия. Однако, подсознательно, Ленинграда мне всё же недоставало.

         Как-то, убивая время в крымском санатории я, не выдержав и недели, сорвался на три дня в Питер, а из него обратно прямо в часть. Этих трёх дней как раз хватило, чтобы вдосталь надышаться родным тонзиллитным воздухом. А то, что главврач санатория, хотя я и поставил его в известность об отъезде, сообщил в часть, было уже мелочью жизни, как и последовавшая устная нахлобучка, сделанная для проформы начальством. За мною уже давно закрепилась репутация недогуливателя свободного времени, и некоторые слабо знавшие меня сослуживцы приписывали это свойство избытку служебного рвения, каковым я в действительности не болел. На самом деле, ленинградский дом притягивал меня, видимо, лишь для того, чтобы оттолкнуть и выдавить из себя более острыми воспоминаниями, а точнее, напоминаниями. За что не возьмёшься – отец, на что ни посмотришь – мать.

         Обедов, каковыми я потчевал Сигму и Гудова, готовить для себя не хотелось, а мои философские замечания о том, сколько должен есть полноценный мужчина, касались лишь других полноценных мужчин. Посетив гастроном и булочную, я задержался на улице, благо дождь не шёл.

         - Жаль, нет у меня сестры. Поехал бы к сестре… Кино? Ресторан? Зачем..?

         Я немного покрутился возле газетного киоска. Внутренности его были занавешены дружественными нам иноземными журналами, а также отечественными брошюрами, среди которых внимание привлекла фамилия одного из авторов – Хренов. Раздумывая над тем, какова же должна быть его истинная фамилия, если предположить, что Хренов – псевдоним, я поплёлся к дому и, проходя через двор, услышал заливистый лай, исходящий из Гудовских окон и вяло отражавшийся стенами нашего четырёхэтажного колодца. Захотелось погладить Сигму и поболтать с Гудовым, однако, появиться у них, не обогатив себя знаниями предыдущих поколений о поведении животных, было не по конвенции.

         Дома я сделал себе несколько бутербродов, заварил чай и уселся за письменный стол, расположив книгу на безопасном расстоянии от заварочного чайника и стакана. Через некоторое время пришлось достать авторучку и блокнот, поскольку содержание монографии не было в достаточной степени систематизировано, и вскоре мною был составлен краткий конспект её основных положений:

         1. Природа, в отличие от армейской службы, не стоит на месте, а постоянно меняется;

         2. Подмечать эти изменения может не только заинтересованный и не занятый трудом человек, но и умное 4-ногое, а также любознательное 2-крылое, например, ворона, хотя мозгов у неё с гулькин нос.

         3. Раз животные и птицы обладают памятью (долго- и кратковременной – из личн. беседы с собакой Сигмой и чл.-корр. АН Гудовым В.Ф.), то они запоминают кК в природе и что. Т.е. кто ползает, кто летает, какая добыча спасается на дереве, а какая в норке и т.д.

         4. Животное, запомнившее какое-либо природное явление, в следующий раз знает наперёд, куда лучше за кем или от кого;

         5. Следовательно, они способны соображать не хуже некоторых. Последнее качество помогает в жизни им и их малолетнему потомству;

         6. Всё вышеперечисленное исходит из п. 1.

         …Перечитав конспект и найдя его вполне толковым, я было собрался продолжить, но научно-исследовательская деятельность была приостановлена телефонным звонком. Гудов, обозвав меня коллегой, поинтересовался, как дела, не зайду ли я вечером за дополнительной литературой и не поеду ли завтра с ними загород. После того как я вежливо отклонил предложение, он ещё раз напомнил о договорённости на предстоящую неделю и дал отбой.

         Я продолжил чтение. Автор обосновывал выдвинутые им ранее и уточнённые мною тезисы. Делал он это последовательно и добросовестно, приводя много экспериментальных данных. Книга всё более привлекала меня и читалась уже легче, хотя изредка попадались трудные места, а то и вовсе не русские выражения. Но, постепенно, толщина листов, откладываемая слева от переплёта, стала заметно больше правой не прочтённой части.

         Проработав, в общей сложности, 170 страниц, оставшуюся треть, солидную долю которой составляла библиография, я решил оставить на свежую голову и, вспомнив о времени, поглядел на часы. Было 23.14. Готовых бутербродов и заваренного чая больше не существовало. Вымыв чашку и сполоснув чайник,  я вынул из шкафа бельё и постелил его на кровать. Впервые со дня приезда мне довелось спать дома.

         Всю ночь снились сны. Сначала, как мы с Сигмой едем в Стокгольм за Нобелевской премией в вагоне СВ. Премию нам вручали при большом скоплении народа прямо на перроне – какой-то старикан, одетый, правда, как положено, по-кардинальски. Сигма сунула ему лапу и сказала: «Папашка, дай закурить», после чего старичок рванул с места и спринтерски помчался по перрону, сшибая разинувших рты шведов, а я нёсся за ним что есть силы и не догонял. Выбежав из здания вокзала прямо на ленинградскую Площадь Восстания, я совсем потерял его из вида, после чего был арестован патрулём, отведён на запасной железнодорожный путь и «за разглашение государственной тайны» расстрелян. Последние кадры угасающего сознания запечатлели голову Сигмы, закрывавшей мне веки шершавым языком.

         Потом привиделись родители. И мама и отец. Родители, то поодиночке, то вместе, снились часто, причём, как правило, в совершенно будничной обстановке. На этот раз мы с отцом сдирали старые и клеили новые, в беленький цветочек, обои. А мама стояла в дверях, держа некрашеную керамическую вазу с красными гвоздиками и беззвучно смеялась.

         Последней приснилась баня в чаршангинской пограничной комендатуре. Я лежал на полке кверху голой задницей, а парил меня аж сам генерал-лейтенант Васюков в полном лампасном обмундировании, только без фуражки. Даже не парил, а лупил с размаху веником из верблюжьей колючки и приговаривал:

         - Как мальчишка себя ведёте, подполковник! И мысли у вас мальчишечьи! И поступки! Несерьёзным отношением к службе вы показываете дурной пример подчинённым! Оставьте свои чудачества, иначе…

         А меня бросало то в пот, то в дрожь, и когда сон ушёл и наступила явь, голова была настолько вялой, что с трудом смогла выполнить свою основную функцию – есть.

         Способность к полноценной умственной работе появилась часа через два. Автор научного трактата окончательно покорил меня красотой и доступностью изложения, усвоение которого шло даже без конспектирования, хотя воспринималось критически. Я соглашался с тем, что возможности мозга безграничны. Труднее было представить, что он состоит из десятков миллиардов нервных клеток, каждая из которых соединяется тысячами контактов с другими нейронами. Ясно было также, что некоторые люди похожи на отдельных животных, иногда на особь, а иногда и на целый вид. И когда условия жизни менялись в неблагоприятную сторону, выживали те, которые могли быстро изменить своё поведение, то есть приспособиться, активируя скрытые до поры до времени возможности мозга, названные русским учёным Северцовым «запасным умом». При этом, самые умные животные процветали далеко не всегда. Так, если какая-то особь решала поставленные экспериментатором задачи плохо, это особо не влияло на её состояние. Напротив, неврозы возникали только у хорошо решающих эти задачи животных. Мораль была очевидна: когда что-то изменилось в окружающей среде – не думай и не переживай, а когда скажут, успей вовремя поднять лапу.

         Однако, особенно поразили меня свидетельства дружбы между животными, а также факты альтруистического поведения, основывающиеся, по словам цитируемого учёного Томпсона, на способности поставить себя на место другого». Причём, речь шла не только о защите собственного потомства, но, зачастую, именно о спасении другой взрослой особи.  Смысл такого поведения заключался в самопожертвовании взрослого животного, уже прожившего основную часть жизни, ради сохранения более молодой и, следовательно, более перспективной в половом отношении особи, что было, безусловно, выгодно для вида в целом.

         Прочитав заключение и пролистав библиографию, я захлопнул книгу и, уставившись на тыльную сторону переплёта, начал приводить царивший в голове сумбур к общему знаменателю.

         Итак, несмотря на то, что животные могли общаться между собой с помощью всевозможных, в том числе и звуковых сигналов, сведениями о речевом общении, тем более об общении с человеком, современные –логии не располагали. Обнаруженный мною феномен наблюдался впервые, и теперь предстояло облечь его в общепринятые бюрократические формы, то есть записать или, лучше, зарегистрировать на магнитофон. Конечно, было б куда проще пригласить на нашу очередную беседу учёных, но, во-первых, они могли помешать. Ведь у Сигмы было столько возможностей побалакать с ними и, в частности, с Гудовым! А во-вторых, причём тут учёные? Поезд, как говорится, давно ушёл, и билетов на него они не приобретали. Единственным, кто мог бы помочь пробить великое открытие, был Гудов с его научным авторитетом и независимостью. Но к Гудову тоже нужно идти с доказательствами. Обычного магнитофона у него нету, как и у меня, так что придётся налаживать ЭВМ. На том и порешили…

         По телевизору шла программа «Время», после чего показывали безынтересную говорильню. Хотелось посмотреть детектив или, на худой конец, приключенческий фильм, но увы… Про науку тоже ничего н было, а вот приключения мне приснились

         Мы с Гудовым шли по полуденным Кара-Кумам и собирали в холщовые мешки маленькие белые ракушки. Идти было, естественно, трудно. Песок проваливался под брезентовыми сапогами. Клетчатые закатанные до локтей рубахи намокли, высохли и больше не впитывали пот. Судя по нашему состоянию, шли долго, уже часа три. Выйдя на гребень одного из мелких близнецов-барханов, Гудов упал вниз лицом, сражённый тепловым ударом. Я взвалил его на плечи и понёс. Солнце зависло над головой и никуда не двигалось. Других ориентиров не было. Безвольное тело Гудова с каждым моим шагом словно прибавляло в весе. Я постоянно падал, и он сваливался с меня. Приходилось становиться на колено, подползать под него, приподнимать, вставать и снова идти. Направления своего движения, как и самого движения, я уже не осознавал. Всё происходило автоматически, а в голове крутилась мелодия песенки, из которой я знал лишь обрывки слов: «Подари мне солнце, солнце, солнце … надо только верить … к дому своему». Миражей не было. Только песок. Я надеялся, что вот-вот за его очередным гребнем возникнет посёлок или отара. Но горизонт неумолимо отодвигался. А я уже умирал. Мышцы лица свело, и она стало похожим на маску из серой глины. Лёгкие лопались от жары. Каждая их половина дышала как бы сама по себе, стремясь опередить другую, и всё же не могла выдохнуть воздух до конца. Голова стала полой. Песня исчезла. И в этот момент сверху раздался спокойный голос, произносящий слова с мягким восточным акцентом:

         - Ты куда, парень, мёртвого несёшь?

         Я попробовал оглянуться и упал. Надо мною как башня минарета возвышался средних лет туркмен на переступавшем тонкими нервными ногами ахалтекинском вороном жеребце, одетый в керзачи и старый чёрный костюм. На голову туркмена был нахлобучен белый тельпек, правая рука с лёгкостью поигрывала ажурной плёточкой, а левая упиралась в луку седла. Он спрыгнул на землю, отцепил от пояса армейскую фляжку и, оттянув подбородок Гудова, влил в него короткую струйку воды. Гудов пошевельнулся. Взвалив  его с моей помощью поперёк коня, человек сказал что-то на своём языке и протянул мне флягу. Я открыл рот и начал наливаться водой, сознавая, что сейчас этого делать нельзя, но был не в силах удержаться. Вода полилась по груди и закапала вниз. Я оторвал флягу от не влажнеющих губ и посмотрел на стекавшую с меня жидкость. Вода была розовой и пузырящейся как кровавая пена.

 

***

 

         …Проснувшись и сбросив одеяло, я долго лежал на спине без движения, пока не ощутил, что осень в ленинградской квартире была не особенно тёплой, затем вскочил, заправил постель, принял контрастный душ и оделся.

         В дверь позвонили. На пороге стоял улыбающийся Гудов и протягивал мне свешивавшийся с указательного пальца брелок с ключами.

         - Мы уже погуляли, - сказал он. -  Ну как?

         Я заверил, что до завтрашнего утра не нуждаюсь в его обществе. Гудов же напомнил, что Сигма в моём обществе не нуждается до вечера, пообещал, что принесёт чего-нибудь на завтрак, после которого покажет мне институт, и упрыгал по лестнице вниз.

         Я вышел следом. На улице потеплело. Асфальт высох, посветлел и покрылся малозаметной не прибитой дождём пылью.

         Плотно заправившись в столовой яичницей и блинчиками с творогом и не особо надеясь на Гудовское хлебосольство, я закупил кое-каких продуктов и направился к дому. Тёмная тишина подворотни снова отозвалась гулким собачьим голосом, хотя головы Сигмы ни в одном из окон не было видно.

         - Интересно, как это они чувствуют наше приближение? – подумал я. – Телепатией, что ли?

         Когда за мною захлопнулась дверь парадной,  лай прекратился. После дружеских объятий в прихожей я рассортировал продукты и проследовал в гостиную, ещё больше напоминавшую пункт приёма макулатуры. Сигма ходила за мной хвостом, будто что-то высматривая.

         Покопавшись некоторое время с кассетой и портативным ящичком, я окончательно оставил надежду без помощи Гудова запустить буржуазный агрегат, хотя некоторых успехов всё же достиг. Вставленная в прибор кассета крутилась, но не воспроизводила и не записывала ни звука, начиная от членораздельного «ать-два» и кончая задушевным «А мы не спим с Трезором на границе». Сигма, склонив голову набок, внимательно и недоуменно наблюдала за моими манипуляциями.

         Что ж, придётся записать предстоящий разговор от руки, а регистрацию наладить совместными с Гудовым усилиями.

         Я убрал кассету на место, прошёлся взглядом по книжным полкам и, выхватив том, состоявший из нескольких переплетённых выпусков «Физиологического журнала СССР», открыл его наугад. Попавшаяся статья называлась «Влияние длительного применения бромистого натрия на собаку-сангвиника". Пробежав глазами строки о том, что эксперименты были поставлены на взрослой собаке по кличке «Август», я воткнул том на место, отыскал среди художественной литературы детектив Рекса Стаута и улёгся на диван. Собака отправилась сторожить прихожую и, шумно вздохнув, шлёпнулась около дверей.

         - Сигма, ты чего-нибудь хочешь? – спросил я с дивана.

         Ответа не последовало.

         Я читал до тех пор, пока незаметно подошедшая собака не положила лапу на моё плечо и, просунув меж крупными клыками длинный розово-сиреневый язык, не задышала часто и громко. 

         - Сейчас, Сигма, сейчас, - сказал я, трепля левой рукой лоснящийся холёный загривок, дочитал абзац и отложил детектив...

         На улице моросил дождик, несколько сокративший нашу прогулку. Сигма бегала по двору и общалась с придурошной вымокшей болонкой, пока её не позвала высунувшаяся из угловой парадной полнолицая женщина, и та припустила со всех ног, видимо, на файф о’клок. Мы тоже было собрались  последовать её примеру, однако, неожиданно посреди двора возник моложавый пенсионер с глазами, близко рассаженными на огуречной голове. Сходство с огурцом ему придавали также тёмно-зелёный берет и прозрачная полиэтиленовая парниковая накидка. Пенсионер был счастлив от злости.

         - Разве вы не видите, что здесь не место для выгула собак? – натружено спокойным голосом спросил он.

         - Нет, - ответил я. – Не знаю. Да об этом, собственно, нигде не написано.

         - А разве без таблички не ясно? Тут люди должны отдыхать, дети.

         - Но где же нам гулять? В парках нельзя, на улицах невозможно. Сначала отведите место, а потом и претензии предъявляйте.

         Я явно хватил через край. Огурец из парникового превратился в бешеный, разразившись гневным воззванием о том, что собак вообще необходимо запретить, поскольку они везде гадют и жрут много мяса, предназначенного для трудящихся.

         - По-моему, люди гадят больше, - прервал я его, поднимаясь. – Пойдём, Сигма!

         Собака выползла из-под скамейки и, трусливо посматривая на пенсионера, прижалась к моей ноге. Такое поведение здорового умного пса стало для меня полной неожиданностью и привело к секундному замешательству, которое позволило огурцу вновь перехватить инициативу.

         - Мы ещё найдём на их управу! – завизжал он. – И на их и на вас, несмотря на твои военные чины и учёные степени твоего собутыльника.

         Это было странно. С пенсионером мы встречались впервые.

         - Люди всё видют, всё знают! – продолжал он. – И часть твою узнаем, и на гражданина Гудова накатаем куда следовает! Тем более, что жить ты здесь права не имеешь! Квартира круглый год пустая! Ты только деньги перечисляешь, а платит твой дружок! И за телефон! А у тебя самого ни жены, ни детей,  ни отца с матерью тут не прописано!

         В этот момент я уже застегнул поводок на ошейнике и непроизвольно резко выпрямился, едва удержав руку, стремившуюся хлопнуть по кнопке надоевшего будильника. Пенсионер отпрянул и замолчал, что помогло мне торжественно проследовать мимо него, держа правую ладонь у виска в шутливом приветствии, в то время как левая рука придавала начальное ускорение опешившей не меньше пенсионера собаке. Когда дверь парадной захлопнулась за нами, сзади послышался новый перечень угроз и междометий.

         - Ну вот, Сигма, облаял он нас с тобой, - вздохнул я, открывая ключом Гудовскую дверь.

         Настроение, однако, было испорчено и нуждалось в некотором поднятии, чему способствовал разделенный по-братски ужин, завершившийся, ко взаимному удовольствию, крепко заваренным чаем и весомой мозговой костью. Кость собака есть не стала, а отнесла в гостиную, где, положив поверх неё лапу, погрузилась в вечернюю дрёму.

         Я тоже прилёг дочитывать детектив, едва разбирая последние страницы в быстро наступивших сумерках. Сигма поднялась и скрылась с костью в зубах, после чего вернулась и снова легла метрах в двух, вытянув по направлению ко мне лобастую треугольную голову.

         - Можно начинать, - подумал я и сказал:

         - Здравствуй, собака.

         - Здравствуй, человек.

         - Как ты себя сегодня чувствуешь?

         - Хорошо. Даже лучше чем хорошо. И очень хочется говорить.

         - А голова у тебя не болит?

         - Нет, совсем не болит. Наоборот. Мне очень легко. Почему ты две ночи не приходил?  Я соскучилась. Даже лаяла днём, когда знала, что ты идёшь с прогулки. Ты слышал?

         - Да, слышал. Но мы с твоим хозяином договорились, что я приду только в понедельник, когда он отправится на работу. А почему ты не могла поговорить с ним?

         - Собака в темноте подняла голову, вздохнула и вновь положила её между лап.

         - Ну что ты… Он разве станет слушать?

         - А почему бы и нет? – удивился я.

         - Он учёный, - ответила собака. – Он не сможет услышать ничего кроме результатов своих опытов. То есть того, что сам задумал. И потом, он сразу начнет экспериментировать. Потому что наука превыше всего. А я своей болтовнёй могу только помешать.

         - Но чем же ты помешаешь? Напротив, расскажешь им, о чём думают собаки, что чувствуют, как говорят…

         - Прости… Ты, конечно, умнее. Но разве учёные изучают собак? Мы для них только объект. Поднимем левую лапу – значит, в нашем мозгу активировались такие-то нейроны, пойдём вправо – импульсы идут по таким-то нервам. Их задача гораздо выше. Узнать как работает мозг. А мозг не принадлежит одной собаке или крысе, или, прости, даже одному человеку. Мозг – это отражение мирового разума. А конкретные мозги никого не интересуют за исключением случаев, когда определяют, в какое место попал электрод или химический реактив.

         В этом, несомненно, заключалась какая-то непонятная мне, но убедительная логика. Нужно было срочно менять тему, и я сказал:

         - Может быть. Но мне хотелось бы узнать не об этом. Я человек простой, не учёный, и мне неизвестно, все ли собаки одинаковы, либо между ними есть разница, скажем, в характерах?

         Вопрос был провокационным, но, судя по всему, попал в цель. Сигма была явно озадачена и надолго замолчала. Я тоже не мешал ей собираться с мыслями, устраиваясь  поудобнее на узком диване, пока, наконец, не принял сидячее турецкое положение, подложив под спину подушку.

         - Все мы разные, - изрекла, наконец, Сигма. – Да ты и сам знаешь. Вот мы гуляем во дворе и разговариваем. Конечно, если с поводка не спускают, особо не пообщаешься. Но собачий язык короче и проще человеческого, хотя в нём немало оттенков и значений. От породы много зависит, но есть и приобретённые качества. Мы многое берём от хозяев.

         - Что например? – спросил я.

         - Например?  Ну.., есть во дворе такса Джемма, хозяина которой зовут Секретарь Правления Союза Композиторов по кличке Сенюшкин. Он пишет песни на стихи, которые ему дают поэты. И Джема тоже пишет стихи и сочиняет музыку. Но музыка нам не очень нравится, да и ты её не поймёшь. Ведь она собачья. А вот некоторые стихи среди собак популярны. Один бульдог, хозяина которого звали Первый, даже сказал, что ей надо дать звание породного поэта. Я несколько стихов перевела. Прочесть?

         - Конечно, прочесть, - отозвался я, подавшись вперёд и едва не слетев при этом с дивана.

         Собака встала, вытянула шею, горделиво задрала голову и, искривив по-ковбойски передние лапы, грянула:

         - Байка. Стихи Джемы Сенюшкиной. Авторизованный перевод с собачьего Сигмы Гудовой:

 

                                      Овчарку два грузина продавали

                                       Кавказскую и, судя по всему,

                                      Породистую, так как украшали

                                        Ей грудь ряды медалей.

                                       Почему?

                                    Я вам скажу: скромна, интеллигентна,

                                   А до чего смышлёная была…

                                   Но лаять без грузинского акцента

                                   Бедняжка совершенно не могла.

 

         Стихи меня не воодушевили. Сигма же, переведя дух, спросила:

         - Ну как?

         Допуская, что Сенюшкина не посещали поэты, равные Балтрушайтису по таланту и совести, я пробурчал что-то неопределённое.

         Как ни странно, Сигма не обиделась и, заверив меня в том, что вышеизложенная байка – не самое лучшее среди таксиных стихов, перешла к распевной лирике, делая ударение на каждом слове и растягивая последние гласные:

                                               Луна, бесстыжая, висит

                                                    Как косточка на небе,

                                                    А сердце воет и вопит

                                                   О зрелищах и хлебе,

                                               Но сводит спазмами живот

                                               И шерсть седеет быстро

                                               С тех пор как увели мого

                                               Дружка к таксодермисту.

 

         Это было уже кое-что, особенно про луну и косточку. Смущала лишь орфография слов, заключающих две последние строчки. Однако, будучи не уверен в правописании названия редкой профессии, я осведомился только относительно «мого».

         Сигма, ложась, ответила, что перевод довольно близок к оригиналу, хотя, если нужно, то «увели мого» меняется на «друга моего», а «дружка» на «свели», в результате чего стихи теряют породность и задушевность, не приобретая ничего по смыслу.

         - А что она ещё сочиняет? – спросил я.

         - Джема сочиняет байки … Ещё поэму о собаках Ромуле и Жюле, про их любовь и про то как их хозяева дядя Моня и тётя Капа не позволяли им встречаться, и собаки отравились ядом. Но она её никому не читает, пока не закончила. Говорит, мол, плохая примета. Могут не опубликовать. Эпитафию сочинила на живого человека…

         - Эпитафию?

         - Прости меня, если сможешь. Мы её потом осудили, хотя этот человек очень собак не любит. Он сегодня накричал на нас. Ты ещё сказал, что облаял.

         - Ну, на этого можно и эпитафию, - с радостью  принимая извинения, ответил я. – Прочти пожалуйста.

         Сигма снова встала, встряхнулась и виноватым голосом продекламировала:

- Эпитафия. Архивному работнику Мартын Матвеичу Кислюкову из шестнадцатой квартиры с пожеланиями доброго здоровья и долголетия:

 

                   Замри ж, собака! Здесь под ржавой травкой

                    Зарыт почтенный идиот в отставке.

                    Он нас, собак, считал исчадьем злым.

                    Но ты над ним не писай и не гавкай.

                            Спи, дяденька. Мир косточкам твоим.

 

         Не знаю как Мартын Матвеичу, а мне эти строки пришлись по душе, и я даже посоветовал Сигме направить их в один из молодёжных журналов. Однако, она опечалилась и ещё более виновато пожаловалась:

         - Безграмотные мы… Ни читать, ни буквами записывать не умеем. И конечность не приспособлена…

         - Действительно, - согласился я, представив себе сидящего на стуле чёрного терьера, неистово лупящего по клавишам пишущей машинки лохматыми лапами, и спросил:

         - А как ты полагаешь,  за что он вас не любит?

         - Мартын Матвеич? – переспросила Сигма. – Не знаю. Вообще-то он хороший, как и все… Хозяин сказал, что когда Мартын Матвеич попадёт в царство мёртвых, он там Церберу житья не даст. Надо Цербера предупредить, чтоб не укусил его. Он ведь тоже собака, поэтому должен пожалеть.

         - Да ладно, его  тоже понять можно, - согласился я. – Подумаешь, покричит немного. Ведь этим всё и ограничится. Правильно?

         - Не совсем, - ответила Сигма. – Он яд закопал. Там, около большого тополя. Справа от твоей лестницы.

         - Вот паразит! – вырвалось у меня. – И что же? Кто-нибудь его съел?

         - Да. Трёхмесячный щенок. Все взрослые собаки сразу почуяли. Но щенок гулял, когда вокруг никого не было. Только люди. Нашёл, раскопал и съел. До вечера мучился, пока не умер. Хозяева подумали, что чумка.  Потом Мартын Матвеич снова закопал яд. Он им куриные кости пересыпает. И глубина маленькая. Большой собакен раз лапой ковырнуть. Но все уже знают, и никто больше не попался.

         - У него-то у самого животных дома нет?

         - Нет. Ни людей, ни животных. Ты правильно сказал, понять можно…

Пора было приступать к осуществлению задуманного эксперимента. То, что собака могла разговаривать только с наступлением темноты, для меня было уже ясно, однако, по науке, даже очевидные предположения нуждались в строгих доказательствах. Теперь было необходимо озадачить Сигму вопросом, требующим пространного ответа, и я его задал:

         - Ты как-то говорила, что собака может любить другую собаку как человек человека. А с тобой такое тоже случалось?

         - Конечно. Ведь я уже взрослая. Ты сейчас хорошо спросил. Только грустно немножко. Я часто влюблялась. Но нас держали порознь и следили, чтобы мы были одинокими. Ведь общение могло сказаться на результатах экспериментов. Тем более, беременность. А вот меня, мне кажется, никто не любил. Я некрасивая…

         - Неправда. Ты очень красивая. И умная, что вдвойне привлекательно, - заверил я её, потихоньку поднимаясь с дивана, проходя вдоль него к расположенному у двери выключателю и затылком ощущая преследующий меня собачий взгляд. – Продолжай.

         - Продолжать? Что продолжать, Сергей? Про то как…

         Вспыхнул яркий свет пятиламповой люстры, высветивший детали хронического Гудовского беспорядка, посреди которого застыло на широко расставленных дрожащих лапах застигнутое врасплох жалкое чёрное существо. Оно молчало и жмурилось, будто пытаясь что-то сообразить и спастись бегством. Но лапы, словно приколоченные к паркету, не слушались, не пускали. На мгновение мне стало страшно. Рука вновь потянулась к злосчастному выключателю, но тут собака оторвала левые переднюю и заднюю лапы, грохнулась на правый бок, несколько раз содрогнулась и вытянулась без движения.

         Я подбежал и нагнулся над распростёртым телом. Грудная клетка Сигмы не колебалась. Пульс… Где же у них этот чёртов пульс? Грудь? Шея? Лапа? Есть! На запястье собаки ощущались частые слабые толчки, которые я принялся считать, пока не сообразил, что это были отдававшиеся в пальцах сокращения моего собственного сердца. В голове проносились обрывки инструкций о помощи пострадавшим от электротока, утопленникам, раненым.

         Я рванулся на четвереньках к собачьей голове, запрокинул её и стал делать искусственное дыхание… Тщетно. Запаса воздуха явно не хватало для того чтобы он вошёл в лёгкие Сигмы. Тогда я переполз вправо и, накрыв ладонью кисть другой руки, начал делать массаж, рискуя переломать хрупкие рёбра. При первых толчках из горла собаки вырвалось слабое шипение. Потом звуки прекратились, но я продолжал толкать, перескакивая к голове Сигмы для того, чтобы вдуть в неё очередные порции захлёбывающегося во мне воздуха, и вновь принимался массировать. Пот ручьями тёк по лицу и рукам. Сердце прыгало как сумасшедшее. Глаза уже ничего не видели кроме колыхавшегося мутно-жёлтого тумана.

         И тут мои одеревеневшие руки ощутили как Сигма вздрогнула. Я отпрянул. Собака судорожно вобрала в себя воздух и опять вздохнула, потом ещё, ещё, ещё … Сначала дыхание было редким, затем участилось.

         Я отодвинулся и, сидя на полу, глядел на неё словно на воскресающего ребёнка…

         Спустя некоторое время собака пошевелилась.

         - Теперь не умрёт, - успокоил я себя и прошептал: - Ты прости меня, если сможешь…

 

***

 

         Ночь была в соку. Тёмная, густая. Кроме нашего окна свет везде был потушен, и противоположная часть дома до рассвета исчезла. Сигма спала. Я намеренно не выключил люстру, боясь, что собака проснётся и затеет новый разговор. Экспериментировать больше не хотелось.

         Я отыскал взглядом на самой верхней книжной полке массивный бронзовый подсвечник в виде принявшей характерную стойку кобры, взобрался на стул и вынул свечной огарок. Затем взял на кухне спички и подошёл ко входной двери. Нашарив на  тумбочке металлическую ложечку для надевания обуви, я почти бесшумно выскользнул, прижал ухо к замочной скважине и, убедившись, что собака не проснулась, на цыпочках спустился по лестнице и вышел во двор, не допустив срабатывания пружины парадной двери, снятой, по-видимому, с авиационной катапульты. Действительно, во всём доме горело только Гудовское окошко.

         Я отправился, обо что-то спотыкаясь, вправо, подошёл к тополю и, укрепив у его подножья свечку, зажёг её. Свеча горела плохо, отвоёвывая у темноты пространство менее кубического метра. Ветра не было, и пламя почти не колебалось. Я начал копать ложечкой между корнями. Найти искомое удалось не сразу, зато глубина была, действительно, небольшая. Куриные кости оказались завёрнутыми в тонкую жирную бумагу, предохранявшую их от земли, но, видимо, прекрасно пропускавшую запах, хотя мой нос, конечно, ничего не учуял.

         Я задул свечку, предварительно наметив курс до левой угловой парадной, откуда начиналась нумерация квартир, пересёк двор и вошёл в неё. Почтовые деревянные ящики висели при входе. Найдя цифру 16, я развернул кости и начал пропихивать их в щель ящика и в круглую дырку, предназначенную для проверки наличия газет с помощью пальца...

         Открывая Гудовскую дверь, я больше всего боялся, что Сигма начнёт выяснять причину моего отсутствия. Однако она лежала на брюхе в том же месте и лишь следила за мной грустными глазами.

         Вернув свечку царице змей и вымыв ложечку, я присел возле собаки и начал осторожно гладить её. Сигма лизнула мою ладонь.

         - Не помнишь ты ничего, что ли? – понадеялся я, чувствуя как на веки наваливается неотвратимый сон. – Сейчас поглажу её немного и пойду на диван…

 

***

 

         Как мне показалось, спустя мгновение раздался препротивный скрежет отпираемой двери. Сигма раболепно выползла из-под моей руки и, залаяв, побежала в прихожую. Я вскочил с пола, прыгнул на диван и раскрыл на первой попавшейся странице удачно подвернувшийся детектив.

         - Ты уже не спишь? – проницательно спросил возникший Гудов, оглаживая холку вертевшейся вокруг него собаки.

         - Нет. Мы уже полтора часа читаем, - ответил я, поднимая взгляд от дырчатых ботинок до узла криво повязанного полосатого галстука. – Хороший детектив.

         - Да? У меня не было времени прочесть, - посетовал учёный и сообщил, что специально пришёл пораньше, но не учёл, что магазины ещё закрыты. Действительно, до восьми оставалось 35 минут.

         - Не суетись, - успокоил я его. – Еда куплена и даже обработана термически.

         Мы прошли на кухню, где в четыре руки быстренько сервировали нехитрый мужской завтрак, немалая часть которого перепала неотступно преследовавшей нас собаке.

         За чаем Гудов, почтенный моей благодарностью за предоставленную научную литературу, подтвердил своё обещание относительно индивидуальной экскурсии в институт и пообещал зайти за мной в десять после того как погуляет с Сигмой. Распрощавшись до указанного времени с единственным в мире членкором, ночующим на работе, я отправился к себе.

         Во дворе мне встретился жилец квартиры №16, шустро пересекавший двор с помойным ведром в руке и выглядевший как не жилец. На сочувственное пожелание здравствовать Мартын Матвеич не отозвался, поскольку его глаза и мозги были скошены на взрыхлённую почву, образующую неровный полукруг у корней старого тополя.

         …Приняв горячую ванну и тщательно побрившись, я влез в белую рубаху и единственный цивильный костюм, повязал один из дюжины старомодных отцовских галстуков и минут 20 подремал в кресле. Поэтому когда Гудов позвонил в дверь, я вышел к нему сильным и сосредоточенным.

         Мы, не спеша, подошли к стоянке такси и сели в первую из трёх скучающих «волг». Гудов всю дорогу болтал что-то заумное, но я его не слушал. Красавец Питер проплывал за окнами урчащей машины, неспешно меняя экспозицию. Стены массивных домов перекрывали боковую перспективу, вскрываемую осенними пустотами скверов,  заслонявшую царственными ладонями соборов и дворцов таинственное лицо, выглядывавшее сквозь разведённые золотые пальцы любопытными серо-голубыми глазами, на которые свешивались пряди облаков, покорно сдуваемые ровным дыханием ветра. Нева протянула навстречу поднятый на жилистых руках мост, павший на колени перед Эрмитажем. Однако, чёрная блестящая вода отсекала Университетскую набережную, оставляя кесарю кесарево.

         Институт, в котором работал Гудов, был почтенным по возрасту и внешнему виду. Перед учреждением был разбит маленький кустистый скверик с бюстом великого физиолога посредине. Обменявшись приветствиями с седенькой вахтёршей, учёный повесил за шиворот плащ на один из металлических крючков гардероба и жестом пригласил меня проследовать за ним по широкой мраморно-ковровой лестнице, не переставая раскланиваться со снующими вверх и вниз белохалатными сотрудниками и высыпая на меня пригоршни исторической информации, начинающиеся от тысяча восемьсот.

         - Что-то слишком много их бегает, - подумал я про сотрудников.

         На втором этаже располагался обширный холл с зелёными диванами по периметру. Стены тут были высокими, метров шесть. Ровно по центру с потолка угрожающе свисала массивная переливающаяся люстра. Прямо напротив лестницы располагалась невзрачная дверь с надписью «Зал заседаний учёного совета». Слева от неё находилась солидная, обитая кожей дверь дирекции. Больше ничем примечательным холл не выделялся. В обе стороны от него расходились тускло освещённые коридоры.

         Мы пошли направо и миновали ряд комнат, на дверях которых висели одинаковые таблички «Не входить! Опыт», и помещение операционной с горящим предостерегающим табло. Наконец, Гудов повернул изогнутую бронзовую ручку двери с надписью «Кабинет заведующего» и пропустил меня в довольно большую комнату с высоченными закруглёнными сверху окнами. Кресло заведующего располагалось к ним спинкой и неприязненно смотрело на входящего. Рабочий стол был широк и напоминал биллиардный. На столе, как ни странно, царил образцовый порядок. Журналы лежали аккуратными стопочками. Авторучки были воткнуты в подставки. Распакованные пачки белой и копировальной бумаги располагались вблизи сдвинутой влево портативной пишущей машинки в жёлтом пластмассовом футляре. Но основная площадь стола была свободна.

         - Наверное, весь бардак заперт в ящиках, - подумал я.

         К центру вышеописанного стола примыкал такой же длинный, но более узкий и современный полированный стол с придвинутыми по обеим сторонам стульями. Гудов  отодвинул один из них для меня, лёг на крыло и, описав дугу, приземлился напротив.

         - Вот здесь и живу, - сказал он.

         Я оглядел кабинет. К противоположной стене прижались набитый разноцветными книгами застекленный шкаф и изящный красный диванчик с деревянной спинкой, покрытой тёмным лаком. Сами стены были голыми, за исключением четырёх фотографий с группами людей, стоящих на ступенях незнакомых мне заграничных зданий. Напротив наиболее голого участка стены неподалёку от двери торчал на подставке диапроектор.

         - Кофе хочешь? – спросил деятельный Гудов.

         Я кивнул.

         Учёный подскочил к единственному непрозрачному отделению книжного шкафа, напоминавшему бар, и извлёк оттуда мельхиоровый подносик с двумя узорчатыми фарфоровыми чашечками, такой же сахарницей, банкой молотого кофе с неведомой мне этикеткой, и массивной блестящей джезве. Всё это было поставлено на подоконник.

         Гудов скрылся за столом и, загрохотав выдвигаемым ящиком, вытянул за шнур небольшую электроплитку, поставил её рядом с подносом и включил штепсель в розетку. Я пристально глядел на его манипуляции…

         Пока плитка накалялась, Гудов, схватив джезве за торчащую рукоять, сбегал за водой, вскипятил её, и отточенными движениями фармацевта засыпал кофе прямо из банки, ничего не разлив и не просыпав. Через минуту густой ароматный кофе был готов и поставлен передо мной на подносе.

         - Сколько у тебя в лаборатории людей? – спросил я.

         - Двадцать два человека, - с готовностью ответил Гудов. – Из них одиннадцать научных сотрудников, три инженера и восемь лаборантов. Есть ещё четыре аспиранта, но они не в штате.

         - Скажи, а для того чтобы защитить степень, нужно быть только трудолюбивым?

         - Нет. Но для кандидатской этого достаточно, - ответил Гудов и неожиданно перешёл в контратаку: - Скажи честно, ты всю книгу прочёл?

         - Да, целиком. Ты оказался прав. Она доступна даже для меня.

         - И что же ты понял? – с усмешкой, которой я не простил бы никому кроме него, спросил учёный.

         - Так сразу трудно сказать. Ведь понять проще, чем объяснить, тем более, что понял я, скорее, не логически, а интуитивно.

         - А-а.., - протянул Гудов. – Тогда тебе легче.

         - Снизойди. Ведь я всего-навсего обыкновенная …

         - Обыкновенная? – переспросил учёный.

         - Да. Обыкновенная пограничная овчарка.

         - Ну и хитрец же ты, Серёга, - засмеялся Гудов и, резко поднявшись, взмахнул рукой. – Пошли!

         Сняв со вбитого в стену крючка крахмальный халат с собственными инициалами, он протянул его мне. Я принялся натягивать тесноватый халат прямо на пиджак, но Гудов приостановил эти неловкие попытки. Пиджак пришлось снять. Действительно, одевать халат на рубашку было гораздо удобнее…

         Мы вышли в коридор. Мгновение помедлив, Гудов потащил меня в комнату, соседствующую с кабинетом. Внутреннего пространства в ней почти не существовало, поскольку внутри находилось другое помещение. Гудов прижал палец к губам, хотя, по сравнению с моими шагами, двигался как влюблённый бегемот.

         В комнате находились два человека – невысокий черноволосый ассирийского вида мужчина и молоденькая, стриженая как вшивый мальчик, девушка, наверное, лаборант. Меня удивило, что на появление своего начальства они почти не прореагировали. Мужчина, которого я мысленно окрестил Науходоносором, лишь на секунду оторвал взгляд от дырки в стене внутреннего помещения, в которую он, сидя на стуле, подсматривал как в замочную скважину.  Стоявшая рядом лаборантка еле слышно поздоровалась с Гудовым и уставилась на какой-то прибор, из которого медленно выползала размеченная в сеточку бумажная лента.

         - Вы давно начали? – спросил её Гудов.

         - Уже заканчиваем, - прошептала лаборантка, вслед за чем ассириец перестал подглядывать и принялся лихорадочно записывать что-то в толстом бухгалтерском журнале. Гудов, очевидно решивший сегодня тратить поменьше слов, кивком показал мне на отверстие, от которого только что оторвался Науходоносор. Отверстие оказалось прямоугольным и совсем небольшим, хотя вполне достаточным для обзора, чему способствовало конусообразное расширение в толще стены. Мой взгляд упёрся в стоящего на невысоком постаменте рыжего кобеля. Собака была мельче Сигмы, но такая же большеголовая. Её туловище опутывали закреплённые наверху ремни, которые были пропущены под брюхом за передними и перед задними лапами, не давая убежать. Перед мордой у кобеля стояла миска с едой, которую он безотрывно уплетал.

         Вдруг Гудов нажал позади меня на какой-то рычажок, и миска, отъехав на незаметном транспортёре от собаки, спряталась в непрозрачном пластмассовом ящичке. Пёс недоуменно поднял голову, затем левую переднюю лапу и Гудов, опять чем-то щёлкнув, возвратил ему миску.

         Удовлетворённый восстановленной справедливостью, я отвернулся от дырки. В этот момент ассириец подошёл к двери внутреннего помещения, где находилась собака и, взявшись обеими руками за здоровенную железную задвижку, отвёл её, выводя из паза влево, после чего, откинувшись назад как галерный раб, потянул на себя. Толщина двери и стен, составлявшая сантиметров 25, меня поразили.

         - Это называется экспериментальной камерой, - сказал Гудов, подталкивая меня по двум деревянным ступеням к открытому Науходоносором прямоугольнику, в который можно было войти, лишь сильно наклонив голову. Камера была пропитана неприятной застоялой смесью запахов псины, аммиака, лекарств и чего-то ещё. Кобель чрезвычайно обрадовался нашему появлению, громко задышав и издавая слабое повизгивание. Сотрудник и возникшая рядом лаборантка стали освобождать его от  ремней и проводов, идущих к задним лапам, спине и голове. Провода заканчивались на выбритых участках конечностей и туловища плоскими датчиками, а на голове собаки были присоединены к верхней части довольно большого разъёма. Ассириец скрутил её. Из ответной части разъёма торчали штырьки и стальные трубочки. Лаборантка навинтила на неё пластмассовую заглушку, в то время как Науходоносор окончательно освободил пса. Тот, соскочив с постамента, принялся было прыгать, но, бесцеремонно прихваченный поводком, рванулся к дверям, волоча за собой стремившуюся заякориться лаборантку.  Я вышел в коридор вслед за ними, а Гудов немного задержался перекинуться парой слов с коллегой. На вопрос «А кто это с вами?», он окрестил меня известным турецким учёным, который не знает, к сожалению, русского языка.

         Все номера комнат, чётные и нечётные, располагались друг за другом. Мы пропустили №17 и №18, проходя мимо которых Гудов обронил короткую фразу об учёных, занимающихся изучением мозга и других тканей организма через микроскоп. У комнаты №20 нас нагнала симпатичная среднеазиатка, тащившая в правой руке деревянный ящик, по размерам маловатый для собаки, но вполне достаточный для полутора сибирских котов.

         - Сейчас ты увидишь самостимуляцию, - пообещал Гудов и, обратившись к среднеазиатке, вежливо попросил разрешения поприсутствовать.

         Эта комната оказалась гораздо меньше, но значительно просторнее предыдущей, поскольку была почти пустой. Вдоль её стен стояли два длинных нешироких стола. На левом столе было три прибора – стимулятор, электронный счётчик и нечто кубообразное. Ручки приборов подстраивал молодой джинсовый блондин, который, поздоровавшись, сообщил, что теперь установка работает нормально, и вышел.

         Рядом с прибором на том же столе стоял довольно высокий фанерный ящик с отодвигающейся по пазам передней стенкой, сделанной из прозрачного плексигласа. С потолка ящика свисал четырёхжильный провод, заканчивавшийся ответной частью маленького разъёма. Пока я вглядывался в эту чудо-технику, Гудов откуда-то приволок три стула, один из которых поставил для экспериментатора перед ящиком,  а два других подальше сбоку. Девушка отодвинула крышку принесённого ящика, бережно вынула трепыхавшегося симпатягу-кролика и поместила его за плексигласовую дверцу.  Оказавшись в приземлённом положении, кролик перестал дрыгаться, принюхался и, увидев торчавший из левой фанерной  стенки плоский эбонитовый рычаг, ухватился за него зубами и потянул к себе. Рычаг щёлкнул, сместившись немного вниз, и тут же занял прежнее положение.

         - Подожди, ты ещё не подключён, - ласково сказала кролику девушка, свинчивая с его головы заглушку и прикручивая на её место разъём. В этот момент животное увидело нас и, недовольно взбрыкнув задними лапами, громко ударило ими по полу клетки.

         - Какой сердитый, - негромко заметил я.

         - Ничего, - шёпотом ответил Гудов. – Скоро он перестанет обращать на нас внимание.

         Девушка перевела в рабочее положение тумблер стимулятора и вынула из кармана халата секундомер. Кролик мгновенно развернулся к рычагу, нажал на него мордой и отпустил. На табло счётчика высветились цифры «0001». Животное замерло, словно от боли или от удовольствия, и несколько раз подряд надавило на рычаг.

         - Сейчас появится кормушка с морковкой, - подумал я.

         Моё предположение не подтвердилось. Аспирантка подкрутила рукоятку стимулятора и включила секундомер. Кролик вновь подскочил к рычагу, схватил его зубами и потянул вниз и на себя. На табло появилась очередная цифра и, пока животное удерживало рычаг в нижнем положении, стимулятор не срабатывал, не подавая импульсов. Однако именно это и не устраивало кролика, и он, сообразив, что к чему, начал ритмично отпускать рычаг и нажимать на него. Представившаяся картина оказалась весьма необычной. Если до этого бедный зайчик и обладал хотя бы каплей свободы выбора поведения, то сейчас его мозг был полностью подчинён системе из проводов, пластмассы и металла. Глаза кролика не видели ничего кроме рычага. Каждое нажатие вызывало словно испуг, радость и недоумение одновременно. Казалось, животное вот-вот повернётся и уйдёт в противоположный угол ящика, но ничего подобного не происходило. Нажатие - щелчок – цифра, нажатие – щелчок – цифра … Кролик становился частью машины, ещё одним прибором в хитроумной экспериментальной установке.

         - Что это, Гудов? – прошептал я, поражённый до глубины души.

         - Вот это и есть самостимуляция, - ответил он. – Количественный показатель положительных эмоций.

         - А ты уверен, что они положительные?

         - Ну а какие ещё? Были б отрицательные, кролик бы этого не делал.

         - И с человеком такое можно сотворить? – вновь прошептал я, указывая рукой на клетку с бесноватым зайцем.

         - Можно-то можно, - ответил учёный. – Только никто и никогда с ним этого делать не будет.

         - А ты уверен?

         - Безусловно. Я же тебе рассказывал…

         Наш диалог прервал щелчок выключенного аспиранткой прибора. Кролик, нажав ещё несколько раз на рычаг и уяснив, что ток к нему больше не поступает, отпрыгнул к противоположной стене ящика и начал тщательно вылизывать лапу.

         - Пойдём дальше, - громко произнёс Гудов и, пожелав девушке дальнейших успехов, вышел в коридор. Я последовал за ним.

         - Ну как, интересно? – спросил учёный, аккуратно закрывая дверь.

         - Да, - согласился я. – Впечатляет, хотя и не очень понятно.

         Гудов самодовольно хмыкнул и заулыбался.

         - Конечно, для того чтобы осмотреть все наши опыты, тебе пришлось бы потрудиться с нами по крайней мере месяц. Сегодня мы работаем с одной методикой, завтра – с другой. Сотрудники оперируют, пишут, сидят в библиотеке. Однако, на кое-что можно поглядеть и сейчас.

         С этими словами учёный, не переставая улыбаться, потащил меня к противоположной двери. Стены комнаты, в которую мы вошли, были заставлены плотными рядами небольших металлических клеток с решётчатами проволочными дверцами, поэтому видеть то, что происходило в глубине клеток, можно было лишь подойдя к ним вплотную. В клетках сидели голохвостые красноглазые крысы от одной до шести в каждой.

         - Это наш маленький лабораторный виварий, - пояснил Гудов. – И одновременно экспериментаторская.

         Каждая из клеток, пол которых был посыпан крупными опилками, была освещена и снабжена поилкой и кормушкой с гранулированным комбикормом. В некоторых клетках находились по две и даже по три поилки. Людей в комнате не было, и Гудов сообщил, что они заходят сюда периодически, снимают научные показатели и добавляют корм или воду. Я хотел спросить, каким образом им удаётся не перепутать крыс, но вовремя заметил прикреплённые к дверцам клеток светло-голубые карточки, на которых стояла фамилия экспериментатора и какие-то буквенно-цифровые обозначения.

         - Ну и что же здесь интересного? – спросил я. – Клетки одинаковые, крысы – тоже.

         - Ты так думаешь? – с хитрецой в голосе переспросил Гудов. – Присмотрись повнимательнее. Вот здесь, например, сидят крысы больших размеров, а здесь – совсем тощие.

         - Ну и что?

         - Видишь ли, после рождения они были одинаковыми, еды и питья давали и тем и другим сколько влезет, и тех и других оперировали в одно и то же время, причём разрушению подвергались две области в подкорковой структуре мозга – гипоталамусе. Только у этих крыс мы разрушали электротоком так называемую зону насыщения, а у других – он показал на тощих доходяг – зону голода. В результате, первые не могут насытиться, сколько бы не ели, а вторые постоянно пребывают в состоянии сытости и почти не интересуются пищей. Размеры этих зон намного меньше булавочной головки, находятся они рядом, а эффект прямо противоположный. Кстати, то же касается и питья. Тут тоже есть соответствующие мозговые точки.

         - А эти зоны имеют отношение к эмоциям?

         - Безусловно. Они даже перекрываются с эмоциогенными зонами. Да это видно и из житейской практики. Вот когда ты начинаешь есть, если до этого сильно проголодался, тебе приятно?

         - Да.

         - А когда тебе в жаркий день подали прохладной воды?

         - Приятно. Однако, всё это – положительные эмоции.

         - То же самое касается и отрицательных. Когда ты от кого-нибудь убегаешь, страх чувствуешь?

         - Я не знаю, Гудов. Мне не приходилось убегать. Наоборот…

         - Давай наоборот. Когда догоняешь, ярость, агрессивность чувствуешь?

         - Вроде бы чувствую, убедил. Только мне не верится, что в мозгу есть и такие зоны.

         - Не верится? Тогда пошли! – воскликнул учёный…

         В комнате № 24 рядом с аппаратурой, похожей на установку для самостимуляции, за письменным столом сидела привлекательная блондинка средних лет. На столе, освещённом грибообразной лампой, лежали раскрытый англоязычный журнал с какими-то графиками, лист кальки, разноцветные фломастеры, линейка и калькулятор.

         - Эльвира Эдуардовна, - виновато попросил Гудов. – Не могли бы вы продемонстрировать сейчас ваши опыты? Те, которые на котах. Избегание и атака.

         - С удовольствием бы, - распевным голосом произнесла женщина. – Но у нас в настоящее время всего два таких кота. Оба отработали вчера, а брать их в опыты каждый день…

         - Понимаю, - вздохнул Гудов. – Извините, этот момент я упустил. А где остальные коты?

         - Остальные уже у морфологов, а новых будем оперировать только на следующей неделе.

         - Хорошо. Спасибо, Эльвира Эдуардовна, - разочарованно протянул Гудов. – Хотя, действительно, очень жаль…

         Экскурсия закончилась там же, где и началась – в кабинете. Гудов, несколько расстроенный смазанной концовкой, пытался оправдаться:

         - Мы вживляем котам электроды опять же в подкорковую область неподалёку от зон самостимуляции, но эффект получаем иной. Если слабый ток подаётся на электрод, расположенный в зоне агрессии, кошка ведёт себя как маленький тигр – хлещет хвостом, шерсть дыбом, когти… И, если при этом человек забывает закрыть дверцу ящика, только что мурлыкавшее животное может наброситься на него. Прецеденты уже бывали. Например, Эльвира Эдуардовна больше месяца ходила с забинтованными руками. Однако стоит лишь, повернув переключатель, пустить ток по другому электроду, как кошка забивается в угол клетки, дрожит и жалобно мяукает. Дай волю – только б её и видели. А переключившись на третий электрод, можно получить, скажем, реакцию самостимуляции.

         - А почему нам всё это не смогли показать? – спросил я.

         - Мы работаем с животными по нескольким режимам. При более жёстком режиме их заставляют испытывать сильные эмоции каждый день, включая выходные, а то и по нескольку раз на дню. А это, сам понимаешь, стресс, да ещё какой! Такие опыты мы уже провели и теперь работаем по более редкому расписанию. Впрочем, если ты непременно хочешь поприсутствовать на них, приходи послезавтра часов в девять.

         - Ладно, посмотрим, - неопределённо ответил я, заранее зная, что не пойду, и спросил:

         - Послушай, я где-то читал, что агрессивность, как таковая, для человека не свойственна, а агрессивным его делает общество. Это так?

         - Думаю, что нет, хотя, конечно, с какой точки зрения посмотреть. В любом здоровом человеке  изначально заложен полный спектр эмоций, а окружающая среда может лишь заглушить одни и обострить другие. Что же касается агрессивности, то не такое уж это плохое качество.  Главное – сбалансированность эмоций, поскольку дисбаланс грозит невротическим состоянием. Собственно, над этим мы и работаем.

         - А правда, что неврозам больше подвержены наиболее смышлёные?

         - Если ты про животных, то все они в определённой степени смышлёны. Однако, у более активных и эмоциональных, действительно, неврозы вырабатываются быстрее, хотя и не всегда. Это очень сложный вопрос. Ну, а если ты про людей, то вопрос ещё сложнее, хотя на первый взгляд всё очевидно. Ты наверняка видел работников, которые выработали привычку ни на что эмоционально не реагировать. Но эта защитная реакция хороша, если всё действительно до лампочки. А если эмоции сдерживаются в себе и никуда не выплёскиваются – инфаркт, инсульт, язва и так далее. Поэтому человек нет-нет, да и сорвётся. Кто дома, кто в транспорте. Некоторые пытаются поправить настроение водкой, но это тоже не самый правильный путь. Они не замечают как перерождаются. Кстати, ты ничего не слышал об опытах по экспериментальному алкоголизму?

         - По экспериментальному?

         - Да.

         - Ну, если коньяк в твоём доме предназначен для научных целей, я мог бы на время отпуска стать подопытным.

         - Можешь пользовать его неограниченно, - засмеялся Гудов. – Однако, как объект ты не очень подходишь.

         - Наверное, череп маленький, - подумал я и спросил: - А какой тебе нужен объект?

         - Да те же самые крысы, которых ты видел. Я просто забыл рассказать. Представь себе: крысам вместо воды подают слабый раствор спирта. Разумеется, они не переносят ни запаха, ни вкуса алкоголя, но пить-то больше нечего! Через несколько дней им делают раствор покрепче, и опять крысы вынуждены пить. А затем, если поставить в клетку тридцатипроцентный этанол и поилку с водой, он предпочтут лакать первое. Тут, кстати, любопытная статейка была. Про то, в каком количественном составе крысы спиваются быстрее. Так статистика показала, что по трое.

         - Ну и ну, - усмехнулся я. – А тебе не кажется, что вы обманываете их?

         - Это не обман, а методика. Один из способов познания.

         - Но, обманывая их, вы, может быть, обманываете и самих себя.

         - Только не делай преждевременных выводов. Хотя на самом деле, одна решённая задача ставит другую, зачастую более сложную. И так всегда и до бесконечности, а мы конечны, но, пока двигаются наши конечности, будем их решать. Правильно?

         - Конечно, - ответил я.

         Гудов улыбнулся:

         - Ну, что тебе ещё показать-рассказать?

         Мне больше не хотелось отнимать его рабочее время, но один вопрос с языка всё-таки слетел, хотя лучше было бы его задать другим разом, во время апогея Гудовской разговорчивости:

         - Скажи пожалуйста, а животное может научиться говорить с человеком на его языке?

         - Естественно нет, - поражённый идиотизмом вопроса, ответил Гудов.

         - А может быть, вы мало изучаете их язык?

         - Ну что ты… Изучаем, и ещё как. К этому подключены очень талантливые исследователи, оснащённые самой современной аппаратурой, компьютерами и прочим…

         - Значит, животные и люди никогда не поймут друг друга?

         - Я не думаю столь категорично. Всё больше в их поведении становится ясным. Погорим-то мы с ними вряд ли, а вот понимать – другое дело.

         - Ладно, - сдался я. – Извини за глупый вопрос.

         Гудов, охотно принимая извинения, заметил:

         - Чем больше глупых вопросов, тем лучше. Они заставляют думать. Лично я считаю так: если учёный не в состоянии написать популярную статью по своей проблеме,  он сам плохо разбирается в ней.

         Надо было уходить. В институте Гудов не мог быть просто моим товарищем. Внешне, учёный казался вальяжным и расслабленным, но я-то видел, что через минуту после моего ухода он ринется из кабинета к своим экспериментальным установкам, генерируя генеральные идеи, организовывая и интенсифицируя.

         - Я, пожалуй, пойду. Огромное тебе спасибо.

         - Погоди,-  остановил меня Гудов. – Ты сегодня не погуляешь?

         - Погуляю, конечно. Только мне не хотелось бы оставаться у тебя на ночь.

         - Почему? Тебе у меня плохо? И потом, какая разница, где спать?

         Ошеломлённый градом вопросов, я никак не мог найти подходящий повод для отказа и поэтому применил старый приём:

         - Я с женщиной познакомился.

         - Интересно… И кто она?

         - Учительница.

         - Что-то не очень верится, - машинально произнёс Гудов. Мысленно его уже минут пять как со мной не было. – Впрочем, как хочешь.

         Испытывая страшную неловкость от того, что обидел учёного, потратившего на меня массу драгоценного времени, я сказал:

         - Не волнуйся. Мы погуляем, а потом я пойду домой и, если дама не придёт, возвращусь к тебе.

         Гудов внимательно посмотрел мне в глаза:

         - Кажется, у тебя появились от меня тайны.

         - Никаких тайн! – бодро соврал я. – Раз пообещал гулять и помочь на камбузе, значит, так оно и будет.

         - Спасибо, Серёга.

         Мы одновременно поднялись и пожали друг другу руки.

         - Пойдем, я провожу тебя, - предложил Гудов.

         Мы вышли из кабинета, спустились на первый этаж и распрощались у выхода. Гудов несолидно поскакал наверх, а я решил, не спеша, пройтись, рассчитывая быть дома часа через два.

         В крошечном скверике подле института играли в прятки две девчушки лет семи-восьми. Одна из них, неожиданно наткнувшись на постамент и, видимо, впервые подняв глаза выше, крикнула:

         - О-о, да здесь мужик какой-то!

         - Дурочка, - ответила её подруга. – Это не мужик, а учёный!

         …Ветерок, постепенно крепчая, встретил меня на мосту лобовой атакой, заставив усилить шаг, покуда я, миновав Неву, не попал под прикрытие серых каменных строений. Город посмурнел, стал строгим и сосредоточенным.

         - А может быть я просто чокнулся? – подумалось мне. – Действительно… Какая-то собака, говорящая не открывая рта. Болонка, сочиняющая стихи. Овчарка, пасущая овец, покуда пастух сидит за чаркой… Ведь только что мне доказали их ограниченные возможности, причём кто? Учёный с мировым именем, член-корреспондент Академии. Нейрофизиолог с руками микрохирурга и головой энциклопедиста!

         Мне даже поплохело от этих мыслей. Спишут ведь на гражданку, как пить дать спишут. Хорошо, что я ещё не рассказал никому. Но что же будет дальше? Нет, надо срываться на свою границу. В свою пустыню. В свои предгорья. Служить и охранять. Безвылазно. Безотрывно. Сегодня вторник. Значит, самолёт до Ашхабада завтра утром, потом в пятницу и в воскресенье. Нет, в воскресенье поздно. Лучше в пятницу. Приеду на место и напишу Гудову обстоятельнейшее письмо, которое ненароком попрошу прочесть вслух вечерком. Пусть Сигма послушает… А потом напишу второе, в котором напрямик порекомендую ей рассказать обо всём Гудову и другим учёным. Во имя науки…О господи! Да что это я опять с ума схожу? Нет никакой говорящей собаки. Нет и не может быть. Нужно лечиться, Анонимно. Но, собственно, от чего? От навязчивой идеи? От мании величия? А-а, психиатры придумают от чего. От новой формы бешенства, например.

         Людей на улицах было немного. Они обгоняли и отставали, стояли у переходов и на островках безопасности, бежали на красный и на жёлтый, исчезали в магазинах и подворотнях. Мимо изредка проходили молодые офицеры, не обращая на меня никакого внимания, и это почему-то раздражало, хотя я понимал, что, одетый в гражданское, заслуживал с их стороны внимания не больше, чем фонарный столб. Перед глазами стали возникать лица оставленных сослуживцев и даже целые сценки-миниатюры из пограничной жизни. Я никак не мог понять, тянет меня туда, к ним, или уже надоело здесь. Здесь всё было по-старому, но ведь и там ничего особо не изменилось. Тут, правда, я был бесполезен, а на границе во мне пока что нуждались. Но такой ответ не объяснял сложившуюся ситуацию, а ничего другого в голову не приходило.

         Добрался я за час пятьдесят четыре, полностью погружённый в свои невесёлые  размышления. К реальности меня вернул хрипловато-пронзительный лай негуляной собаки…

         Сигма встретила у дверей и, как могла, обняла и поцеловала. Прежде всего я произвёл ревизию холодильника. Количество запасов оставалось прежним, а приготовленное мною вчера почти не уменьшилось. В собачьей миске лежало несколько кусков давно оттаявшего нетронутого мяса, два из которых она сразу же проглотила, оставив остальные, видимо, для меня. Убедившись, что в магазин идти не нужно, мы отправились гулять, поскольку гулять Сигме хотелось больше, чем мне есть.

         Позволив собаке немного побродить по двору, я пристегнул поводок и повёл её по направлению к парку, в котором не был с юношеских лет.

         На улице Сигма постоянно вертела головой и даже пыталась дружелюбно принюхиваться к прохожим и к содержимому их продуктовых сумок, чего я ей, естественно, не позволял, отдёргивая в сторону и приказывая идти рядом. Любопытный пёс искоса взглядывал на меня и, как ни в чём ни бывало, продолжал проделывать то же самое. Пришлось оставшийся путь пройти дворами, где собаку интересовали неодушевлённые предметы в виде мусорных баков, углов облупившихся зданий и увядающей растительности.

         Парк я помнил хорошо. Он располагался по обе стороны от брусчатой улицы с трамвайными путями, застроенной, в основном, старенькими фабриками из побуревшего с годами красного кирпича. Левая половина парка предназначалась для культуры и отдыха, а правая была заброшена с незапамятных времён. Проверив задний карман брюк и убедившись, что деньги на штраф у меня есть, я повёл Сигму к центральному входу.

         Парк был пуст и великолепен, с ног до головы покрытый жёлтой, багряной, коричневой и серо-зелёной листвой. Листья лежали на аллеях, на подстриженных кустах, траве, отцветших клумбах, гирляндами цеплялись за ветви перешёптывавшихся клёнов, тополей и ив. То тут то там ослабевшие черенки разжимали пальцы, и новый цветной парашютик планировал в братскую могилу засыпающей земли. Деревянные лошади, верблюды и слоники каруселей, качели, колесо обозрения – всё стояло на приколе так же как и лодки в спокойном пруду, ещё не поднятые на причал.

         Человек и собака, не спеша, прошлись по парку, то и дело сворачивая на новые пересекающиеся аллеи. Сигма шагала рядом, ни разу не натянув поводка, тоже ошеломлённая представившимся осенним чудом…

         Миновав спортивные площадки, ограниченные крашеной железной сеткой, мы вышли за ограду и, перескочив через трамвайные пути, вторглись в нецивилизованную часть парка. Деревья тут росли не столь густо и ровно, но зато более разлаписто. Выступающие из крон длинные сучья придавали каждому из них индивидуальность. Стволы были разной толщины и, за исключением подрастающего молодняка, шире, чем в парке перед брусчаткой. Кора на них загрубела, растрескалась и, местами, отслоилась. Эта неокультуренная территория была нашей.

         - Гуляй! – отцепив поводок, сказал я и легонько хлопнул собаку по спине. Сигма немного отошла, взглянула на меня и, уткнув в землю нос, потрусила, описывая непонятные зигзаги и круги, становившиеся всё обширнее. Я часто терял её из виду, но, не придавая этому значения, медленно брёл напрямик, загребая листья носками ботинок.

         Где-то за деревьями залаяла собака. Сигма, вновь показавшаяся в поле моего зрения, замерла с приподнятой передней лапой и стремглав бросилась вглубь парка. Я поспешил за ней, подошёл к берегу бездвижного захламленного канала и увидел её. Сигма старательно обнюхивала белого королевского пуделя, суетливо вертевшегося вокруг. Метрах в десяти стоял хозяин пуделя, мужчина средних лет, одетый в длинный, болотного цвета, плащ. На ногах у него были короткие резиновые сапоги, на голове – шляпа-тиролька, в руках – поводок.

         Мы поздоровались и, встав бок о бок, смотрели на собак, которые, покончив с формальностями, затеяли нехитрую игру в догонялки. Периодически одна из них падала на брюхо, каталась по жухлой траве, после чего отряхивалась и вновь широкими скачками устремлялась вдогон. Другая бросалась в сторону, петляла и, неожиданно развернувшись, грудью встречала нападавшего. Сигма была тяжелее и плотнее пуделя, который часто после таких столкновений не мог удержаться на ногах, но зато менее поворотлива и вынослива. Вскоре, по её инициативе, игра прекратилась. Собаки стали обнюхивать землю, наперебой подбегая друг к другу словно для того чтобы обсудить нечто интересное, и снова расходились, беря каждая свой след и смешно пофыркивая.

         Хозяин пуделя протянул мне раскрытую пачку папирос и после моего вежливого отказа закурил сам, стараясь дымить в сторону, а затем задал несколько тривиальных вопросов, касающихся Сигмы. Пришлось объяснить ему, что меня попросил погулять с ней мой товарищ, очень занятый по работе, что Сигме лет пять, и что породы её ни я, ни мой озабоченный делами друг не знаем.

         - Немного смахивает на ньюфаундленда, но явная помесь с овчаркой, - изрёк незнакомец.

         - Зато вашу собаку легко идентифицировать, - сказал .

         - Да, - согласился он. – Чистокровен и глуп как пень. Зато медалист. Диета, выставки, популярность.

         - Что-то вы не больно его жалуете.

         - Должен же хотя бы кто-то оценивать его по заслугам, не субъективно, так сказать. Сам я человек простой, из детей тоже ничего путного не вышло, а жене надо… В общем, вы понимаете…

         Мы медленно направились обратно, неся каждый по поводку. Собаки, не прекращая краеведческих исследований, бежали за нами.

         - А вам не кажется, что они понимают намного больше, чем мы себе представляем?

         - Скорее наоборот. Люди склонны антропоморфизировать.

         - Вот тебе и простой человек, - подумал я, разбирая последнее слово на составные части.

         - А на самом деле, - продолжал он. – В них нет ничего особенного. Приписывая им человеческие качества и радуясь иллюзорному взаимопониманию, мы не замечаем, что говорим не с ними, а сами с собой. Более того, нам в глубине души льстит, что они глупее нас.

         - Знаете, - перебил я его. – У меня был знакомый, которому казалось, что он разговаривал со своей собакой.

         - Ну и что? Мы все с ними говорим. Это снимает напряжение, да и кто нас слушает-то кроме них?

         - Самое интересное, что собака ему отвечала.

         - В самом деле? Ну и как он сейчас?

         - Не знаю. Мы уже давно не виделись, - ответил я, не уловив смысла поставленного вопроса.

         - Это бывает, - сказал простой человек. – Особенно с одинокими и пожилыми. Надеюсь, он продал собаку?

         - Наверное…

         Мы вышли к трамвайным путям. Мужчина свистом подозвал пуделя, прицепил поводок и, пожелав нам всех благ, двинулся по улице направо. Пудель  часто оглядывался, а Сигма, прижавшись ко мне, смотрела ему вслед. Я наклонился погладить её, и она быстро лизнула мою кисть.

         Возвращались мы той же дорогой. В парке появились люди, спешащие домой после окончания рабочего дня. Каждый встречный и поперечный удивлённо косился на собаку. Большинство смотрело дружелюбно, хотя, как и следовало ожидать, мы не избежали обструкции. Полный мужик делового вида в кожаном пальто, повелительным тоном посетовал на отсутствие милиции и намордника. Ощутив прилив ответственности за Сигму, я полностью с ним согласился и, извинившись за забывчивость, пообещал впредь ежедневно носить в кармане намордник, чтобы при следующей встрече надеть на него. Оскорблённый мужик сжал кулаки, но, прикинув расстановку сил, принял решение не связываться, поспешил своей дорогой и сдал нас у выхода подвернувшемуся постовому. Посмотрев мои документы, милиционер повелел нам с Сигмой проследовать в отделение и за ближайшим углом отпустил на все четыре стороны, посоветовав приходить в парк не ранним утром или днём…

 

***

 

         В разгар позднего обеда, плавно перешедшего в ужин, позвонил Гудов и расстроенно пообещал вскорости приехать и освободить меня от четвероногой обузы.

         - Не приезжай, - сказал я. – Обстоятельства изменились.

         - А как же учительница?  - Обрадованно спросил учёный

         - Не было никакой учительницы.

         - Так я и думал. Значит, до завтра?

         - До завтра. Счастливо постимулироваться.

         Вымыв посуду, я лёг на Гудовскую кровать, зажёг стоящий в головах торшер, взял недочитанного Балтрушайтиса и, закрыв перед самым собачьим носом дверь, разделся и лёг, убедив себя в том, что с Сигмой до утра гулять не обязательно. Повздыхав, пёс улёгся за дверью.

 

                              …В снежной пустыне, при бледной луне

                                  Мечется Витязь на белом коне…

                                 Скачет с угрюмым своим трубачом,

                                 Машет в пустыню тяжёлым мечом…

 

         - Будто про нас, - подумал я.

         Собака за стеной заскулила и принялась отчаянно скрежетать когтями по двери.

         - Сигма, лежать! – крикнул я.

         В соседней комнате наступила тишина.

        

                            …В снежной пустыне, средь лунных огней

                                 Белые всадники гонят коней…

 

         Сигма вновь заскреблась. Пришлось встать и открыть дверь.

         - Только безо всяких разговоров! – приказал я, скорее даже не ей, а своему внутреннему сумасшедшему собеседнику.

         Собака послушно легла на брюхо, заползла под низкую кровать и, каким-то чудом развернувшись, высунула оттуда голову и кончики передних лап.

         Я забрался под одеяло и прочёл еще несколько стихотворений. Но предыдущая бессонная ночь сказалась, и я уснул на спине, не выключив, на всякий случай, торшер…

         Приснившееся было ужасным. Гудов оперировал меня на столе пивного бара на предмет удаления центра насыщения. Мои руки и ноги крепко удерживали четыре рыжих золотозубых бармена. Инструмент Гудову подавали Науходоносор, среднеазиатка и Эльвира Эдуардовна. А стриженная лаборантка держала перед моим лицом вату, смоченную эфиром. Я материл их, но язык не слушался. Потом конечности и тело поочерёдно потеряли чувствительность. Последним умер, как бы погаснув, мозг.

         Проснулся я в кромешной темноте и отнюдь не по своей воле. Сигма, забравшись на кровать передними лапами, облизывала мой небритый подбородок. Я столкнул её на пол и, вспомнив последние мгновения бодрствования, спросил:

         - Почему темно?

         - Я выключила его, - ответила Сигма и, попятившись, легла в дверном проёме.

         - Как?

         - Зубами.

         - И не стыдно?

         - Пока у тебя было сновидение, я не будила, так что невроз не возникнет.

         - Мне никаких снов не снилось, - соврал я.

         - Глазные яблоки перемещались. Наверное, ты забыл. Прости меня. Если сможешь…

         - Послушай, Сигма, - сказал я, поворачиваясь набок. – Может быть, мы оставим эти ночные бдения?

         - Почему?

         - Хотя бы потому, что это плохо кончается. Особенно для тебя.

         - Я себя хорошо чувствую.

         - Это пока. А потом голова заболит со всеми вытекающими последствиями.

         - Не беспокойся обо мне.

         - И всё-таки нам лучше поспать. Эти разговоры ни к чему не приведут. Разве человек и собака могут понять друг друга?

         - Мне кажется, да… Сергей, можно я буду говорить? Это лучше, чем…

         - Чем это лучше? – перебил я её. – Ведь ты рискуешь здоровьем, жизнью. Скажу правду. Прошлой ночью ты чуть не умерла. Поэтому ради себя самой, ради моей психики наконец, я прошу тебя, Сигма, молчи!

         - Собака долго не отвечала, словно что-то взвешивая.

         - Сергей…

         - Да?

         - Ты не хочешь понять, что лучше сказать и умереть, чем молчать и жить?

         - Ну, это смотря что сказать. И кому. Разве мы с тобой враги?

         - Мы друзья… Но ты меня совсем запутал. Мне кажется, всё, что я говорю – очень важно, хотя для тебя это пустяки.

         - Нет, не пустяки! Но неужели мы можем найти слова, в которых заключается смысл нашей жизни?

         - Дело не в этом. Ты прости, что я спорю. Но мне кажется, что в наших разговорах есть смысл. Не знаю как правильно объяснить… Каждое твоё слово имеет для меня очень большое значение. Ты добрый и честный. Твоя доброта переходит в меня. А я изо всех сил стараюсь дать тебе хотя бы немножко своего. А у меня это немножко – всё что есть… Я много от тебя взяла. Много полезного, о чём расскажу другим собакам. Пусть знают.

         - Сигма, а ведь у меня есть ещё одна положительная черта характера. Сказать какая?

         - Скажи.

         - На меня лесть не действует, так что можешь не стараться.

         Сигма вновь замолчала минуты на две, после чего изрекла:

         - Не клевещи. Когда ты говоришь не то, что думаешь, мне трудно разобраться. Отбросить те слова, которые ты на себя наговариваешь. Лучше расскажи, куда ты меня водил сегодня.

         - Мы с тобой гуляли в парке, так сказать, на природе.

         - Я никогда не бывала в парке на природе. Там много запахов.

         - Но хозяин же возил тебя загород. Там тоже природа.

         - Да. Мы ездили на дачу к другому учёному, но гуляли мало. Больше сидели в стеклянной комнате, где они беседовали.

         - На веранде?

         - Наверное. Сергей…

         - Что?

         - Возьми меня с собой…

         - Куда? На границу? Тебе туда нельзя. Кроме того, я пока уезжать не собираюсь, а потом, как же хозяин?

         Сигма задумалась и горестно произнесла:

         - Жаль. Вместе бы служили… И хозяин тоже.

         - Только этого не хватало, - подумал я и сказал. – Знаешь, я был сегодня в институте. Видел рыжего кобеля, кролика, крыс. Ты с ними знакома?

         - Нет. Нас держали в разных местах. Кроликов с кроликами, крыс – тоже отдельно, как и морских свинок, голубей, мышей, лягушек. Причём, собаки, кролики и кошки жили в клетках по одному.

         - Но это же плохо!

         - Так было нужно для науки. Для чистоты эксперимента.

         - Да-да, ты рассказывала. Ну и как там условия?

         - В собачнике? Очень хорошие, только холодно немножко, когда дует в щели.

         - Сигма, ты, конечно, многое повидала в институте, но у меня лично сложилось впечатление, что опыты, которые они проводят на вас, не всегда полезны. То есть, наука могла бы обойтись без большинства из них. Более того, мне кажется, учёные часто преувеличивают собственное значение. И что под словом «наука» зачастую скрываются  такие слова как «карьера» или «тщеславие», которые действительно для некоторых превыше всего.

         - Я не знаю, Сергей. Они никогда не употребляли этих слов.

         - А ты их больше слушай!

         - Я и так их слушала. А нужно ещё больше?

         - Да нет, я не в этом смысле. Как раз наоборот. Скажи, по-твоему, каждая смерть полезна для этой самой науки?

         - Конечно. На животных и после смерти получают экспериментальный материал.

         - И каждая причинённая им боль? Ведь опыты – это всегда страдание или, во всяком случае, неудобство.

         - Ты прав. Но и я права тоже. Для некоторых опытов необходимо болевое раздражение, во время которого учёные регистрируют разные показатели. Но это нужно для того чтобы узнать, почему возникает боль и как с нею бороться. Если думать о том, что наука важнее страданий или смерти, то жизнь отдать не жаль.

         - А, по-моему, жизнь одной виварной мыши не стоит большинства таких экспериментов.

         - Лучше тебе поговорить с хозяином. Он тоже человек и тоже умеет спорить.

         - Причём тут хозяин? У тебя своя голова и, если ты придерживаешься какой-то точки зрения, то должна уметь её защищать. Я, конечно, понимаю, что смерть животных в физиологии неизбежна, что в некоторых случаях иначе выяснить истину, которая бы позволила лечить, предотвращать болезнь или смерть, невозможно. Но я категорически против излишних жертв. Как среди людей, так и среди животных.

         - Если есть возможность сохранить животному жизнь, люди её сохраняют. И я тому пример.

         - Ты – не пример, а исключение. Результат временной сентиментальности твоего хозяина, случайно посмотревшего на твои мозги как не на научный материал! – воскликнул я сгоряча, в глубине души желая, чтоб она провалилась ко всем чекртям вместе со своими проблемами.

         - Тогда получается, что моя жизнь была напрасной, - вдруг тихо произнесла Сигма.

         - Это ещё почему?

         - Во-первых, нету щенков. Во-вторых, учёным никакой пользы не принесла. Им даже мой мозг не понадобился. А, в-третьих, так ничего и не смогла рассказать тебе. Ты был прав. Прости меня, если сможешь.

         Я слез с кровати, сел на холодный паркет и начал гладить её. Мышцы собаки были напряжены, но не сокращались. Казалось, она хотела поднять голову, но не могла этого сделать из-за окаменевших шейных позвонков.

         - Вот и хорошо, - сказал я. – Не надо больше ничего говорить. И забудь всё, что я тебе сейчас наболтал. Ты – самая замечательная собака в мире. И хозяин у тебя самый замечательный. Он очень любит тебя. И я тебя тоже люблю.

         Собака молчала. Внезапная мысль пронзила меня! Действительно, все наши разговоры происходили на определённом расстоянии. Как же я раньше не догадался? Нужно было просто подсесть к Сигме и внимательно присмотреться. Может статься, она и не говорила вовсе. Но как же тогда быть со словами, с терминами, о которых я раньше и понятия не имел? Впрочем, почему бы нет? Вижу ведь я во сне разную чепуху. Или уже, в натуре, крыша съехала? Надо бежать…

         Продолжая подобного рода размышления, я заметил, что мышцы собаки немного расслабились, задние лапы согнулись, а вытянутый до этого как палка хвост откинулся в сторону. Темнота в комнате стояла кромешная. Я осторожно поднялся и лёг под одеяло, а когда открыл глаза, в окне синело томное расчудесное небо, подпираемое противоположной стеной нашей довоенной коробки. Небо было покойно и неподвижно, только в верхнем правом углу вдруг промелькнуло несколько мелких птичек. Я встал, заправил постель и пошёл проведать Сигму. Она лежала в прихожей и ждала хозяина…

 

***

 

         Гудов позвонил в дверь минут через двадцать и сообщил, что забыл ключ. Причём, ключ находился в кармане, карман в плаще, плащ на вешалке, а вешалка в институте. Зато такси стояло внизу в ожидании трёх с полтиной. Я сунул учёному пятёрку и он, возвратившись, радостно сообщил, что не стал мелочиться и сдачу у водителя не взял.

         - Ты с ней поздно гулял? – спросил Гудов, кивая на собаку, откровенно радующуюся его появлению.

         - Ещё до темноты. Это плохо?

         - Да нет, ничего. Она привыкла ждать. Давайте завтракать.

         Спустя полчаса прогулка всё-таки состоялась. Гудов, застегнув на Сигме ошейник с поводком, вывел собаку на лестничную площадку.

         - Отпустил бы ты её, - посоветовал я.

         - Как?

         - Запросто. Отцепи эту дурацкую шлейку.

         - А она не убежит?

         - Нет, конечно. По крайней мере, у меня не убегала.

         Гудов с сомнением отсоединил карабин, и собака весело устремилась вниз по лестнице, вскидывая задние лапы. Мы поспешили за ней. Сигма нетерпеливо вертелась возле двери парадной, пытаясь распахнуть её.

         - Какая же ты глупая, - посетовал Гудов, не без труда удерживая дверную пружину и пропуская собаку в образовавшуюся щель…

         Я распрощался с ними на несколько часов и побрёл к своей парадной. Сигма, проводив меня метров десять, вскачь вернулась к хозяину, который, тут же прицепил поводок…

         Дома я пробыл недолго, переодевшись и пополнив иссякшие финансовые запасы, после чего отправился в кассы Аэрофлота, счастливо избежав встречи с Сигмой и Гудовым…

         Центральные кассы были переполнены народом, так что небольшая очередь около окошка для военнослужащих оказалась как бы не в счёт.  Немного попрепиравшись с миловидной, но замужней кассиршей, мне удалось взять билет на послезавтра.

         Самолёт улетал днём, значит, ночевать буду в Ашхабаде, а утром в субботу ещё два коротких перелёта и, считай, на месте…

         Войдя во двор и заслышав лай Сигмы, я переменил направление и вместо своей парадной побрёл прямиком в Гудовскую, намереваясь сообщить ему об отъезде. Однако, никакой реакции на звонок, кроме усилившегося голоса собаки, не последовало. Я позвонил для порядка ещё раз, после чего вынул из кармана Гудовский брелок и открыл дверь. Собака, радостно попрыгав вокруг меня, побежала в комнату. Войдя туда, я обнаружил намеренно оставленный включённым телевизор, на экране которого светились ярко-зелёные буквы:

                                      СЕРЕГА ВЫРУЧАЙ

                   СРОЧНО УЕХАЛ В ИНСТИТУТ. БУДУ ЗВОНИТЬ.

                                               КУПИЛ ЕДЫ.

                            ПРОЧТЕШЬ – НАЖМИ ОФФ И ДЕРНИ СЕТЬ.

                                                                                                       ЦЕЛУЮ.

         Я нажал на указанную кнопку и экран затух…

         Нетерпимый к нарушению планируемых событий, я просидел некоторое время на диване, бесцельно созерцая унылый интерьер. До отлёта оставалось ровно двое суток, за которые хотелось успеть в Эрмитаж, купить сувениры, немного побродить по городу, постирать и погладиться. На два последних пункта должна была уйти часть завтрашнего дня. Гулять мне предстояло так или иначе. А с Эрмитажем, видимо, придётся обождать ещё годик, поскольку идти туда сейчас настроения не было.

         Вскоре позвонил возбуждённый Гудов, «безумно» обрадовавшийся тому, что «ты быстро вернулся и правильно выключил дисплей», хотя истинной причиной его эйфорического настроения было сделанное в лаборатории открытие чего-то доселе неведомого.

         - Что, крысы обратились с просьбой увеличить концентрацию спирта до сорока градусов? – спросил я.

         - Нет, - ответил Гудов. – Это открытие совсем другого рода и не такое крупное.

         - Тогда закройте его.

         Гудов хохотнул для приличия и голосом, окрашенным в просительные тона, начал договариваться о возможности придти, как обычно, утром, аргументируя тем, что сие повторится в последний раз, поскольку условия договора с богатым заинтересованным учреждением теперь, безусловно, выполнены. Не желая ставить науку в безвыходное положение, я согласился, ничего не сказав про свой скоропостижный отлёт, и слова благодарности учёного затихли в отдаляемой ото рта трубке. Пообещав глупо вертевшей хвостом Сигме скоро возвратиться, я ушёл, прихватив Гудовскую фиолетовую авоську.

         Дождя не было. Начиналось запоздавшее бабье лето, почти безветренное, солнечное и холодное. Редкие обрывки ватных облаков зависли над крышами. Обогнув площадь, я проник в четырёхэтажное здание универмага. То, что было нужно, продавалось внизу. Купив несколько зажигалок и прочих безделушек, представлявших особую ценность для оторванных от цивилизации людей, я зашёл в кулинарию и доверху наполнил фиолетовое страшилище. Вся операция заняла не более часа, и даже Сигма при моём появлении во дворе, пролаяла сверху лаконично и удивлённо.

         От купленных продуктов разборчивая собака отказалась категорически. Пришлось, дав ей немного мяса, употребить их самому, позаимствовав у Гудова одну из горбушек, покоившихся в деревянной хлебнице, благо, плесень в ней из-за дефицита питательной среды, не водилась.

         Поев, мы вышли во двор. Собака, встав возле арки в охотничью стойку, всем своим видом выражала готовность наведаться в парк, однако, узрев, что я непреклонно направляюсь к скамейке, принялась обнюхивать всё подряд, кроме участка с тополем, земля вокруг которого вновь была аккуратно утрамбована. Посидев ещё немного, я поднялся и пошёл к парадной. Сигма, вторично удивлённая моей сегодняшней оперативностью, неохотно побрела следом. В квартире, полакав водицы, она прошла в спальню и залезла под кровать вместе со своим уязвлённым самолюбием.

         Убив ещё несколько минут, я снова вышел на улицу. Разумеется, Сигму можно было взять с собой, но мне хотелось побыть в одиночестве. Возможно, что именно она, мой дружок профессор, да преследующая меня в собственном доме память о покойных родителях, привели к дай-то бог, обратимому помешательству, на грани которого я эквилибрировал уже неделю.  По одну сторону грани билась в судорогах говорящая собака, а с другой стороны пролегала граница мусульманского государства, требующая сосредоточенного созерцания и мгновенной несуетливой реакции.

         Сегодня надо спать дома. Более того, не заходить к Гудову. Сразу к себе… А если Гудов придёт завтра поздно? Ничего, собака потерпит. Господи, да я же начал избегать её… Жил я всегда на всём готовом. У меня всегда были работа, деньги, жратва, обмундирование. Но я оказался неподготовленным, поскольку всю жизнь решал только одну простую задачку – ловить и не пущать. А теперь приходится отвечать за базар… Перед кем? Перед Сигмой, что ли? Да её же не существует, не может существовать! Всё. Точка. Ноль эмоций!

         Не получив никакого удовольствия от прогулки я, почему-то уставший, если не сказать разбитый, приплёлся к дому. Сигма залаяла как по заказу. Напрасно. Военные принятых решений не меняют. Завтра явится Гудов и погуляет с ней. И поговорит. Пусть немного в моей шкуре побудет, с ума посходит. Солдафон гражданский!  Зато я… И чего рассуждаю, дурак? Собаку-то жалко…

         В тёмной прихожей Сигма смаху прыгнула на меня, чуть не свалив.

         - Что, гулять хочешь? – простодушно спросил я.

         - Да! – ответила Сигма, облизывая моё лицо.

         - Вот чёрт! – не выдержал я и, нашарив на стене панель выключателя, включил свет.

         Сигма зажмурилась, убрала лапы с моей груди и стала привычно вертеться вокруг, доставать поводок и хлестать меня хвостом по коленкам. Никакого намёка на судороги или обморок не наблюдалось.

         - «Идиот Галлюцинирующий», - дал я себе видовое и родовое названия…

         Мы вышли. Ввиду вечернего времени я решил не спускать собаку с поводка. Сигма неистово тащила меня из стороны в сторону, не отрывая носа от земли. Роль ведомого мне, безусловно, не нравилась. Я перехватил поводок поближе к ошейнику и, напрягая мускулы, заставил собаку идти рядом. Сигма благоразумно покорилась, ослабив тягу, вследствие чего поводок был вытравлен примерно на метр. Такая прогулка вскоре надоела обоим. Сигма села и скучно поглядела на меня, зевнув во всю зубатую пасть.

         - Вот и отлично, - обрадовано произнёс я. – Пошли спать…

         Включив иллюминацию во всех отсеках Гудовской квартиры, я ещё раз покормил Сигму, после чего долго сидел за кухонным столом, подперев кулаками подбородок и строя планы на ближайшее пограничное будущее. Нужно будет кое-что достать из оборудования, отдать несколько суровых директив. Наверняка они там без меня всё пустили на самотёк… Мозг, не переставая, иллюстрировал грядущее яркими диапозитивами, где на фоне такыра и предгорий замирали верноподданные подчинённые, неумолимо двигалась техника, а начальство понимающе кивало фуражками и глядело с нескрываемым одобрением… Незаметно мои размышления перешли на Гудова, а затем, естественным образом, на собаку.

         - Сигма, ты – химера! – убеждённо произнёс я, трепля её по загривку, после чего пошёл спать, погасив везде за собой свет.

         Собака улеглась подле кровати, но разговоров не заводила. Поёрзав некоторое время, я окончательно успокоился и уснул…

          Сигма разбудила под утро, облизав мою свешивающуюся с кровати руку. Было темно, но приближение рассвета уже ощущалось.

         - Ты чего? Гулять хочешь? – назвал я заученный пароль.

         - Нет, - ответила, отходя, Сигма. – Просто спросить. Не сердись и прости меня, если сможешь.

         - Спросить? Именно сейчас?

         - Да. Ведь скоро придёт хозяин. Я всю ночь ждала, что ты проснёшься и заговоришь со мной.

         - О чём?

         - Всё равно.

         - А о чём хотела спросить?

         - О чем..? Ты только не обижайся, но я хотела спросить…

         - Спрашивай. Не обижусь.

         - Сергей, скажи, ты не веришь, что я есть?

         - Как это не верю, если ты действительно есть?

         - Я не в том смысле. Я про разговоры.

         - Да, если тебе угодно, верю.

         - Тогда почему ты избегаешь меня?

         - Я не избегаю.

         - Химерой назвал … - продолжала ворчать Сигма. – Думал, мне неизвестно, кто она такая. А это – древнее животное, у которого голова льва, туловище козлячье, а хвост змеиный. Обитает там же, где и Цербер.

         - Так я же в переносном смысле.

         - Как это?

         - Ну, в том смысле, что… когда мы разговариваем, ты для меня больше, чем собака. И даже совсем не собака.

         - А кто?

         - Ты- моё детство. Искреннее, доброе детство. Наивное и правдивое. Причем, настолько далёкое, что иногда ты кажешься мне игрой воображения.

         - Я об этом и спрашивала. То есть ты не веришь, что я есть на самом деле.

         - Окончательно ещё нет, хотя сейчас верю.

         - Может быть, я смогу тебе помочь?

         - В чём?

         - Поверить.

         - Вряд ли. Я должен во всём разобраться самостоятельно.

         - Но тебе будет трудно, если мы постоянно будем молчать.

         - Наоборот. Чтобы осмыслить сказанное, одиночество необходимо.

         - И долго ты будешь думать?

         - Не знаю. Может быть, день.

         - А потом мы снова станем говорить?

         - Естественно.

         - Значит, завтра ты опять придёшь?

         - Да.

         - Ты обещаешь?

         - О господи, Сигма, - взмолился я. – Ну конечно обещаю. И завтра и ещё много-много раз.

         - Спасибо тебе, облегчённо вздохнув, произнесла собака и замолчала.

         Я было начал погружаться в дрёму, однако Сигма вновь включила моё сознание.

         - Сергей, мне вспомнился один важный вопрос. Последний сегодня.

         - Ну что ещё? – выдавил я из себя.

         - Как ты считаешь, наши с тобой разговоры принесут пользу науке?

         - Разумеется принесут, и очень большую.

         - И тогда получается, что я не зря прожила жизнь?

         - Нет, не зря. Ты вообще очень полезная собака, - угасающим голосом прошептал я.

         - Скорее бы завтра… - мечтательно вздохнула Сигма.

         - Завтра можно приблизить только сном, - подытожил я, зевая. – Кстати, как ты себя чувствуешь?

         Собака что-то пробормотала, но я уже не слышал её. Не знаю почему, но никогда раньше в Питере мне не удавалось заснуть так глубоко и праведно…

 

***

 

         Гудов, заявившийся домой аж в половине одиннадцатого, настолько опешил, застав меня в постели, что впопыхах осведомился, не помешал ли кому.

         - Помешал-помешал, - подтвердил я. – В рабочее время надо работать, а не будить  отдыхающих, прибывших на прибалтийский курорт из завьюженного Туркестана.

         Гудов устало усмехнулся и пошёл ставить чайник. Я проследовал за ним на кухню прямо в чёрных форменных трусах и увидел солидную кучу свёртков и пакетов, складированных на столе и обнюхиваемых зажмурившей глаза собакой.

         - Вчера аспирантку попросил купить, - пояснил учёный, извлекая из пакетов сырокопчёную колбасу, сыр, помидоры, виноград и прочую снедь. – Оказалось очень удобно, как ты и предсказывал.

         - Бедненькая, как же она всё это до института дотащила?

         - Понятия не имею, - отрезал Гудов.

         - Гоняете молодых, профессор, - подметил я и пошёл умываться и одеваться, а когда вернулся на кухню, увидел восседающего на табуретке Гудова, который старательно наливал марочный коньяк в две склонные к полноте рюмахи.

         - Ого! – воскликнул я. – Не знаю, как у вас в Академии наук, но у нас с утра не пьют.

         - Ничего, - убеждённо сказал Гудов. – Сегодня можно и с утра. Кончилась моя каторга. Вернее, приостановилась. – Он обнял изящными нейрохирургическими пальцами левой руки налитый доверху гладкостенный сосудик и торжественно провозгласил:

         - За удачу в безнадёжном деле!

         Его рука начала уверенное движение наверх, навстречу опускающейся голове, причём, рот и рюмка описывали траекторию двух параллельных прямых. Однако в последний момент учёный изогнул кисть, запланированная стыковка состоялась, и примерно половина коричневой жидкости опрокинулась ему за расстёгнутый ворот белой хлопчатобумажной рубахи.

         - Это, кажется, называется у интеллигентных людей «заложить за галстук», а у менее интеллигентных – «за воротник», - заметил я и, стараясь не вдыхать алкогольные пары, испил сосуд до дна.

         Коньяк быстренько пробежал по пищеводу и обжигающе разлился в пустом желудке.   

         - Закусывай! – приказал, закашлявшись, мой школьный товарищ.

         - Было б чего закусывать, - по-мальчишески заерепенился я. – Наливай ещё.

         Умудрённый опытом Гудов стал наливать мельче…

         Спустя ещё 350 грамм, учёный прекратил облегчать душу по поводу сделанного в его лаборатории открытия. Из его объяснений я не понял ровным счётом ничего, отчасти из-за отрешающего воздействия  коньяка, а отчасти из-за размышлений по поводу сообщения о моём завтрашнем отлёте. Сказать, конечно, было нужно. Но Сигма постоянно находилась рядом и держала ухо востро.

         Я воспользовался тайм-аутом в Гудовском монологе и засобирался домой. Гудов, вдруг вспомнив о негуляной собаке, предложил ей немного проводить меня, чему она, разумеется, несказанно обрадовалась.

         Мы вышли во двор. Сигма тут же поволокла захмелевшего хозяина куда-то в сторону, поводя опущенной головой как миноискателем.

         - Опять он держит её на поводке, - отметил я.

         Гудов, словно уловив мои мысли, пояснил, что, будучи привязанным к собаке, имеет меньше шансов потеряться, и помахал мне вслед свободной любящей рукой…

         Желания стирать не было, и делать это пришлось не сообразуясь с ним. Стирки с прошлого вторника, когда  я вылетел из Чаршанги в Ашхабад, набралось изрядно. Батареи ещё не затопили и верёвку для просушки пришлось натянуть на кухне прямо над разожжённой плитой.

         Закончив, я медленно прогулялся до ближайшего кафе, где, плотно поужинав, приподнял падающее настроение бутылкой белого болгарского вина, и вернулся домой. Настало время звонить Гудову. Учёный быстро снял трубку и мягким баритоном сказал:

         - Слушаю.

         - Добрый вечер, - поприветствовал я его.

         - Добрый вечер, - отозвался Гудов. – Ты где?

         - Дома, естественно, - сказал я и, желая отдалить сообщение об отъезде, спросил: - Ну и что вы поделываете?

         Гудов отрапортовал, что в настоящий момент дислоцируется на кухне, где кормит Сигму сырым, а себя жареным.

         - Понятно, - резюмировал я.

         - Может, зайдёшь?

         - Нет, дружище, сегодня не получится.

         - А что?

         - Собираюсь.

         - Куда?

         - Обратно в Туркмению.

         - Ты шутишь, Серега! Почему так вдруг? Что-нибудь случалось?

         - Ничего особенного. Просто надо и всё.

         - И когда ты уезжаешь?

         - Завтра. Самолёт в четырнадцать пятьдесят пять. Я зайду с утра попрощаться.

         - Чёрт бы тебя побрал! Но почему именно завтра? Я, конечно, не вправе ничего выспрашивать, но ты что, раньше не знал?

         - Нет. Меня вызвали телеграммой, - Врать было стыдно. Хотелось сказать, что это неправда, сдать билет и остаться. К тому же, собака на Гудовской кухне начала лаять.

         - Сигма, не мешай! – прикрикнул на неё Гудов. Но собака не унималась. Она лаяла отрывисто, равномерно и отчаянно.

         - Значит, ты улетаешь завтра днём?  Что ж, мы тебя проводим! – прокричал в трубку Гудов.

         - Что? – Не расслышал я.

         - Мы те-бя про-во-дим! – повторил учёный и опять начал выговаривать собаке.

         - У тебя в кухне свет горит? – проорал я.

         - Какой свет?

         - Лампочка! Электричество.

         - Причём тут электричество?

         - Погаси свет и ложись спать!

         - Зачем?

         - Сделай так как я сказал. Погаси и ложись. А утром мы увидимся и поговорим. Пока. – Я положил трубку, но лай не прекратился. Его  глушили стены и стёкла, двери и посторонние шумы, но он продолжался, ровный и ритмичный. Наконец, какая-то женщина распахнула окно, прокричала про безобразие и разбуженного ребёнка, и Сигма замолчала.

         - Ничего, - успокоил я себя. – Главное сделано. Пускай теперь профессионалы разбираются. Им и карты в руки…

         Лёг я рано и заснул легко. Сновидений не было, за исключением короткометражки, снова запечатлевшей границу, тихую, спокойную и пустынную. Мы с Сигмой стояли у подножия плоского, поросшего высохшей травой холмика, и задумчиво глядели на бесконечный растрескавшийся такыр. Ровный ветер-афганец ласково перебирал собачью шерсть и теребил мою расстёгнутую маскировочную куртку. Мы стояли молчаливо и уверенно. Нас никто не трогал, ничто не раздражало. Мы были одни, вдалеке от тревог и приказов. Солнечные лучи вязли в лоснящейся Сигминой шкуре, но жарко не было. Было просто, скупо и красиво. Мы любили эту землю, её запах и шорохи, доверчивость и величавость. И земля любила нас, своих незаметно выросших детей. И, если б нужно было сейчас умереть, мы сделали бы это легко и произвольно. Потому что наша жизнь имела единственное назначение – оставить эту землю в её нетронутой благословенности. А земля держала нас на своих загрубевших трудолюбивых ладонях, и ни одна из них не находилась выше другой…

         Проснулся я на рассвете. Было тихо. Только внизу гулко хлопнула дверь-катапульта. Шмотки мои высохли, кроме шерстяной олимпийки, которая в Туркмении просохла бы за пять минут. Правда, и выгорела бы тоже.

         Утюгов в моём доме было два. Электрический, и довоенный, из тяжёлого чугуна. Я выбрал последний. Он был не хуже электрического и, хотя нагревался огнём газовой плиты, хорошо хранил тепло и утюжил плотнее, напоминая пронырливый танк-плавун. Явным недостатком утюга была его литая конструкция, благодаря чему ручка раскалялась почти так же, как и рабочая поверхность, и её приходилось обматывать плотной, в несколько раз сложенной тряпкой.

         Раздался телефонный звонок. Я поставил утюг на плиту и подошёл к аппарату. Звонил, конечно же, Гудов.

         - Доброе утро, Серёжа, - голос у него был потерянным и безразличным.

         - Привет гордости отечественной физиологии! – подбодрил я его.

         - Собираешься?

         - У меня глажка. С буквой «ж». Сейчас с нею разделаюсь, покидаю всё в чемодан и к вам зайду.

         - Заходи, - безэмоционально произнёс Гудов. – Только знаешь, у меня Сигма померла.

         Я оцепенел.

         - Когда?

         - Только что.

         Я швырнул трубку и, накинув пиджак, выбежал. Гудов догадался, что я бегу к нему и стоял на лестничной площадке, облокотившись о перила.

         Я ворвался в комнату. Сигма лежала на правом боку посреди комнаты и бумаг, вытянув лапы, и уже не была собой. В квартире, несмотря на распахнутые форточки, стоял кисловатый запах. Я выхватил из кармана платок, накрыл им морду собаки и, встав на колени, несколько раз толкнул сложенными ладонями в основание левой передней лапы. Тело Сигмы было тёплым, но уже потеряло свойственную живому упругость. Я переместился к голове собаки и, прижав поплотнее платок, глубоко вздохнул.

         - Что ты делаешь? – раздался сверху равнодушный голос Гудова, стоящего у меня за спиной.

         - Может быть, ещё можно её оживить?

- Нет, Серёжа, нельзя. - – сказал Гудов и, положив одну руку мне на плечо, показал другой на несколько откупоренных ампул и пятикубовый шприц, лежавшие на полу. – - Было сделано всё возможное, так что этим ты ей уже не поможешь.

         - И что теперь?

         - Теперь похороню её. Надо только дождаться ночи. Вот такое у нас с тобой грустное прощание получилось.

         - Скажи, - спросил я, поражённый внезапной догадкой, - А во время вечерней прогулки ты её с поводка спускал?

         - Да. Мы долго гуляли, и она бегала повсюду в темноте. А потом сама подошла, и мы вернулись. Вот только есть ничего не стала. Правда, я её до этого кормил.

         Во мне поднималось негодование. Кровь отхлынула от побелевших кулаков и прилила к лицу. В затылке запульсировало.

         - Я убью его, Гудов! Убью!

         - Кого? – безучастно спросил учёный.

         - Эту сволочь, Мартын Матвеича!

         - За что?

         - Это он, сука, яд закопал! – орал я, ничего не соображая, прямо в лицо Гудову.

         - Какой яд? Ты что, спятил? Прекрати, наконец, кричать!

         Но мне было трудно остановиться. Я выкрикивал что-то матерно-бессвязное про старый тополь, про квартиру номер шестнадцать, куриные кости… Гудов глядел на меня как на сумасшедшего, почти не дыша приоткрытым маленьким ртом. В участливых дружеских глазах играли чудные искорки сатанинской радости. Мозг его зорко и профессионально наблюдал, складывая отдельные симптомы в целостную картину эмоционального срыва. Передо мной стоял гений, готовый, к тому же, оказать неотложную помощь в случае эпилептического припадка либо сердечного приступа. Поэтому было чрезвычайно трудно понять, добрый он или злой.

         - Это была чумка, Сергей, - спокойно сказал учёный. – Обыкновенная скоротечная чумка, подцепленная пару дней назад. Очередная эпидемия.

         И только после этих слов до меня стало доходить, что Сигму уже не оживишь.

         - Проводить тебя до аэропорта? – спросил Гудов.

         - Нет, не надо. Спасибо, - ответил я и, отводя взгляд, протянул ему ладонь. – Пока.

         - Когда ты приедешь?

         - Наверное, в следующий отпуск.

         - Сообщи заранее, ладно? Чтобы мне быть на месте.

         - Ладно, - ответил я и вышел, не взглянув в его лицо…

         Оставленный на зажжённой плите утюг раскалился неимоверно и, казалось, вот-вот расплавится. Догладив, я одер плащ и вышел. Опять начался дождь, предвещая нелётную погоду. Асфальт на противоположной стороне проспекта был вскрыт и вдоль свежевырытой канавы, над которой желтели шлемы дорожных рабочих, возвышался земляной вал.

         Автобус второго маршрута, петляя и поминутно останавливаясь, словно нехотя довёз меня до Дворцовой. В Эрмитаже было немноголюдно. Лишь организованные роты туристов, управляемые реактивными гидами, проносились по залам и коридорам. Одиночных посетителей было мало…

         Часа с полтора побродив по музею, я присел на один из диванчиков в зале фламандской живописи. В голове ничего не укладывалось, не запечатлевалось. Ничего, кроме собак. Господи, сколько же здесь было собак! Собаки, лежащие у ног, бегущие сбоку от галопирующих всадников, раздирающие пойманную добычу… Библейские, охотничьи, бытовые сцены… Боги, люди, собаки… Написанные маслом на холстах, вытканные на гобеленах, мраморные и бронзовые. Вспомнилось, что этажом ниже выставлены находки из Пазырыкского захоронения в высокогорном Алтае… Приблудившаяся у археологов собака съела откопанный из-подо льда сыр четырёхтысячелетней давности. И не умерла. Я где-то читал об этом.

         Надо было уходить. В музее не было холодно, но меня слегка знобило…

         Подъехав на автобус того же маршрута остановку назад, я вошёл в здание аэроагентства, бросив в урну, вместе с эрмитажным, бесполезный самолётный билет. Очередь у воинской кассы была побольше, чем в прошлый раз, а следующий рейс послезавтра. Лететь завтра утром через Москву не имело смысла. Почти то на то и получится…

         Войдя во двор, я инстинктивно поднял голову вверх. Было тихо. Форточки в Гудовских окнах оставались открытыми…

         Через некоторое время я позвонил ему.

         - Это ты? – удивился Гудов. – Что, рейс отложили?

         - Я поменял билет.

         - И теперь когда летишь?

         - Послезавтра.

         - Поможешь закопать?

         - Я, в общем, из-за этого и остался.

         - Спасибо, Серёга.

         - Не за что.

         - Я сам только что приехал. Раздобыл кое-что из, так сказать, ритуальных принадлежностей.

         - А именно?

         - Мешок да лопату. Им ведь больше ничего нее положено. Ни креста, ни надгробья.

         - Она неверующая была.

         Гудов на мгновение замешкался, но, видимо, приняв моё замечание за неудачную заупокойную шутку, сказал:

         - Приходи, примерно, к полуночи. Закопаем, помянем по маленькой, поговорим… Нет худа без добра, хотя настроение, сам понимаешь, какое.

         - Хорошо. Буду в двенадцать, - сказал я и повесил трубку.

         Идти никуда не хотелось. Даже в столовую, хотя сегодня я ещё ничего не ел. Начавшийся в музее озноб не проходил, но распаковывать чемодан хотя бы для того чтобы достать аспирин, было лень. Всё же я принял горячую ванну и, сожалея о ещё не окончательно просохшей шерстяной олимпийке, забрался в постель.

         Мысли и образы спрятались от меня. Сон не шёл. Бледно-серый потолок был гладким как безбарханная голая пустыня. Зато вдруг навалилось физическое утомление. Мышцы слегка побаливали, словно после непривычной работы. Однако головной боли, насморка и кашля не было. Температура, скорее всего, тоже не превышала тридцати семи. Временами я проваливался в дрёму, а очухиваясь, смотрел на часы, пока не наступила полночь.

         К Гудову я явился минут десять первого. В прихожей, занимая почти всю её площадь, лежал длинный, прошитый суровой ниткой, холщовый мешок, через который мне пришлось переступить.

         - Я зашил её, - сказал Гудов, одел плащ и вытянул из-за обувной тумбы новенькую штыковую лопату, неумело насаженную на длинный черенок. – Пошли!

         - Погоди, - остановил я его. – Дай-ка топорик или хотя бы нож.

         Гудов принёс из кухни ножик для разрезания мяса, и я с трудом обстругал конец черенка и перенасадил лопату. Мы взялись за мешок с обоих концов и, согнувшись, перетащили его на лестничную площадку. Гудов, удостоверившись в наличии ключей, захлопнул дверь.

         Стараясь не касаться завёрнутого тела я, держа лопату в одной руке, ухватился другою за мешковину. Нести мешок было тяжело и неудобно. Мы передохнули между вторым и первым этажами, и одним махом дотащили Сигму до наименее освещённого оконным светом участка посредине двора.

         - Ты уже наметил, где? – спросил я.

         - Нет, как-то не подумал, - ответил Гудов.

         - Может быть прямо здесь?

         - Нет, во дворе нельзя. Увидят. Давай лучше в другом месте… Чёртовы коробки! Собаку похоронить негде.

         - До парка нам её не дотащить?

         - Вряд ли. В милицию попадём. Знаешь что, давай отнесём её через проходную парадную на задний двор, где раньше были сараи. Там сейчас хоккейная коробка, а за ней – ещё дом, но места достаточно. И темно.

         Задний двор я помнил хорошо, но последние годы не выходил в противоположном проспекту направлении. Раньше там, действительно, были сараи, где хранились дрова, а позже, с появлением парового отопления, разный подсобный материал. В детстве лучшего места для игр для нас не существовало. Теперь вместо заднего двора и сараев была огороженная спортивная площадка, обсаженная редкими кустистыми деревцами.

         Не доходя до них метров пять, я попробовал копнуть. Земля была твёрдая, слежавшаяся. Штыковка входила в неё на два-три сантиметра. Сменивший меня Гудов также недолго попыхтел около лопаты и, попытавшись использовать всю тяжесть собственного тела, несколько раз даже запрыгнул на неё, держась руками за черенок.

         - Ничего не выйдет, - остановил я его. – Если мы её сломаем, придётся копать руками или, в лучшем случае, ложечкой для обуви. Может быть возле кустов земля мягче?

         Мы подошли к бортику спортплощадки, и я вновь взялся за лопату, время от времени зачем-то поглядывая в сторону, где лежал оставленный мешок. Земля тут была более податливой, однако переплетённые корни кустарника образовывали непробиваемую кольчужную сеть. Острие скользило и упиралось.

         - Без топора мы ничего не выроем, - сказал я. – Впрочем, даже и с топором. Прямо-таки вечная мерзлота.

         Гудов, несколько минут назад напоминавший оборотистого распорядителя похорон, сложил свои полномочия, а заодно и руки. Однако, мысль его работала.

         - Придумал! – радостно воскликнул он. – Нужно только быстро.

         - Что быстро? – переспросил я.

         - Ты обратил внимание, что на проспекте прокладывают трубу?

         - Обратил. А канаву разве не засыпали?

         - Засыпать-то засыпали, а асфальт, вроде, ещё не положили.

         - А если милиция?

         - Ну, объясню им… Штраф заплачу, в конце концов.

         - Ладно. Только сначала пойдём туда вдвоём, выберем место. Потом выкопаем и сходим за Сигмой. Потому что если засекут, рыть придётся здесь. Чего таскать туда-сюда?

         - Я мог бы попросить сотрудников отвезти её в институт на трупник. Их оттуда вывозят и сжигают. Но мне не хотелось, чтоб она…

         - Ещё бы тебе захотелось! – вознегодовал я. – Идём!

         Нам повезло. Проспект был освещён слабо. Рядом с засыпанной канавой стоял брошенный на ночь асфальтовый каток, обеспечивая фланговое прикрытие. Я снял плащ и пиджак, поочерёдно повесив их на лакейски протянутые руки Гудова и, оставшись в рубашке, взялся за лопату, подгоняемый начавшимся частым косым дождём. Ноги проваливались в рыхлую почву. Мелкие камушки закатывались в ботинки и неприятно кололи ступни. Земля была податливой и рассыпчатой. Я копал не поднимая головы и, стараясь не разбрасывать грунт, клал его аккуратно слева от себя. Куча быстро росла, и край её стал осыпаться обратно. Пришлось повернуться и кидать в другую сторону. Рубаха намокла снаружи и изнутри, воздуха не хватало, но, едва я переходил на более размеренный ритм, становилось холодно. Гудов, стоявший на стрёме подле кабины катка, предложил поменяться ролями, однако просьба его была отвергнута, а самому ему было предложено идти на определённый ориентир. Я продолжал выбрасывать землю, уже не замечая ничего вокруг, весь сосредоточившись на неведомо откуда взявшейся обиде.

         - Хватит, Серёга, - мягко произнёс, склонившийся надо мной Гудов. – Уже достаточно. Или ты решил зарыть заодно и меня?

         Я разогнулся. Гребень холмика выброшенной земли находился на уровне глаз, асфальт тротуара – по пояс. Гудов подал мне руку и, едва удержав, помог выкарабкаться. Повесив мой плащ и пиджак на рукоятку воткнутой лопаты, мы, согнувшись как выслеживаемые торопливые воры, побежали на задний двор, боясь, что кто-нибудь мог позариться на оставленный мешок…

         Опасения оказались напрасными. Уцепившись с обоих концов за отсыревшую ткань, мы приволокли его под арку. Гудов высунул голову из подворотни и близоруко осмотрелся. Людей и машин не было.

         - Давай, - сказал он.

         Дотащившись до ямы, я спрыгнул в неё и перехватил у Гудова мешок, прижав к груди окостеневшее угловатое тело собаки и отплёвываясь от обсыпавших меня земляных комочков. Сигма оказалась маленькой для вырытой могилы и совсем лёгкой. Было непонятно, почему нам было так трудно нести её вдвоём.

         - Подвинься, - сказал Гудов, собираясь последовать за мной.

         - Не надо, остановил я его и, упёршись спиной в противоположную стенку могилы, медленно сполз по ней на корточки и аккуратно положил Сигму. Слёзы душили меня. Хотелось что-нибудь прошептать, попрощаться, но горло охватил спазм.

         - Чего ты застрял? – негромко осведомился Гудов.

         - Сейчас- сейчас, - ответил я, изо всех сил стараясь скрыть дрожь в голосе. – Что-то поясницу прихватило.

         - Ну так вылезай скорей. Держи руку или, может, тебя подсадить?

         - Не надо, - уже спокойнее произнёс я и, погладив сквозь мешковину костлявую собачью голову, прошептал: - Спи…

         Яму забрасывал тот же, кто и копал. Гудов, правда, принял некоторое участие в этом недолгом процессе, несколько раз сгребя внешней частью ботинка рассыпавшиеся по тротуару комки. Объём вырытой земли оказался больше, чем могилы, поэтому засыпанную яму пришлось утрамбовывать ходьбой до общего уровня канавы. Дальнейшую маскировку должен был довершить дождь…

         Включив свет в прихожей, Гудов испуганно уставился на меня, а зеркало полностью оправдало выражение его лица. Рожа моя была как у чёрта, рубашка как у провалившегося в дымоход трубочиста. На левой чумазой ладони запеклась кровь, вытекшая из лопнувшей мозоли. Туфли лучше было выбросить сразу, не пытаясь привести в порядок.    Высыпав из них землю прямо в лестничный пролёт, я отряхнул ладонью мокрые носки и прошёл в ванную. Вынырнувший из комнаты Гудов, однако, приказал мне полностью раздеться и нацепить после душа его исландский свитер, иореглифический халат и шерстяные носки.

         Мы уселись на кухне. Шмотки мои были развешены на всех незатопленных батареях. Кухонной батарее достался пиджак. Первым моим поползновением было снять его и повесить как полагается, но заниматься этим не хотелось, и я решил завтра отнести всю одежду, кроме плаща, на помойку.

         Гудов открутил золотистую голову «Посольской» и налил водку в старомодные гранёные стопки.

         - Помянем, - сказал он.

         Водка оказалась холодной и безвкусной. Гудов налил ещё. Я непроизвольно выпил и принялся механически пережёвывать какую-то снедь. Озноб не проходил.

         - Ты чего дрожишь? – спросил Гудов. – Неужели ещё не отошёл?

         - Дай-ка мне чашку. И, кстати, вскипяти чайник.

         Гудов поставил передо мной керамический сосуд на блюдечке.

         - Наливать сюда?

         - Наливай, - буркнул я и стал колдовать над заваркой.

         Гудов выцедил свою рюмку и начал бестолково суетиться вокруг.

         Заварив чай, я выпил водку и налил в чашку заварку. Вскоре коже стало теплее, но внутренняя дрожь не проходила. Хмель не брал.

         - У неё были электроды в центре речи? – спросил я.

         - Нет. Совсем в других местах, тем более, что само по себе понятие функционального центра – относительно. Для удобства понимания принято считать, что есть центры…

         - А она никогда не говорила? – прервал я начавшуюся лекцию.

         - Закусывай, - вздохнул Гудов, пододвигая мне тарелочки.

         Я чуть было не засветил ему промеж глаз, но вовремя сдержался. В конце концов, в чём он был виноват, этот несчастный одинокий учёный с мировым именем? Субтильный и близорукий, то есть недальновидный.

         - Тебе не жаль её?

         - Жаль, конечно. Но, на мой взгляд, нужно смотреть на такие вещи более философски. Ведь уже в самой жизни запрограммирована смерть.

         - И ты не считаешь себя причастным к к случившемуся?

         - Нисколько. В каждой смерти повинно всё человечество. Всё. От Рождества Христова, Магомета, Ноя и тех, кто жил ещё раньше.

         - Австралопитеков и питекантропов? Великого творца?

         - Да, если угодно.

         - А-а, иди ты к богу в рай! – повысил я голос.

         - Чего мне там делать?

         - Кроликов будешь пасти, собак.

         - Зачем ты так, Серёга? Мне и без того…

         - Странные вы люди, учёные.

         - Почему?

         - Вы корчите из себя этаких рассеянных чудаков, следуя стереотипу, надуманному поверхностными литераторами, а на самом деле…

         - А на самом деле мы алчные, тщеславные и бессовестные? – перебыл меня Гудов чуть дребезжащим голосом. – Ты же сам знаешь, что это не так. Я надеюсь…

         - Прости, - сказал я. – У тебя спирт есть?

         - Есть. Тебе какого? Этилового, метилового, изопропилового? – улыбнулся учёный.

         - Мне всё равно.

         - Тогда лучше этиловый, - Гудов ушёл в комнату и вернулся с запылённой плоской бутылочкой. – Развести?

         - Не надо. – Наливай в рюмку. И, заодно, плесни чаю покрепче.

         Гудов выполнил просьбу и медленно опустился на светло-серую кухонную табуретку. Спирт опалил мне горло, но на мозги не подействовал.

         - Я думал, что ты малопьющий, - укоризненно произнёс учёный.

         - Это ты меня спаиваешь. Сегодня бутылка, вчера бутылка, да ещё и с утра, - ответил я ему в тон. – Мне за год редко приходится. Но когда приходится, я могу. А пить часто и помалу мне противно. Чего в ней приятного-то, в водке?

         - А спишь ты после неё не лучше?

         - Сплю я всегда хорошо. И везде, за исключением Питера.

         - В смысле?

         - Да нет здесь никакого смысла. Просто дома снится всякая чепуха.

         - Ты уверен, что это чепуха? Покойный Фрёйд…

         - Ой, Гудов, давай без толкований, - взмолился я. – Мне так легче будет, не вникая в суть.

         - Хорошо. Знаешь, мне однажды приснилось, что можно увязать два очень различных направления в физиологии. Гениально! Но этот сон я забыл и потом так и не смог вспомнить основную идею. Теперь жду, может он опять приснится?

         - Наверняка приснится. Нужно только спать побольше.

         - Шутишь?

         - Не знаю.

         Я быстро и необратимо хмелел. Движения потеряли точность. Возвращаемую на блюдце чашку занесло, и обжигающий напиток плеснул мне на пальцы и на тела обезглавленных шпрот. Справа от поставленного на стол локтя что-то съехало, звякнуло и рассыпалось. Гудов быстренько подмёл и сообщил, что для меня постелено.

         - Нетушки. Спать буду дома, - упрямо пробурчал я.

         - У тебя моторика нарушена. Ещё с лестницы шлёпнешься!

         - Не беда, - парировал я, с трудом выговаривая первое слово и, едва не упав, дотянулся до пиджака. Документы, защищённые полиэтиленовыми обложками, отсырели лишь слегка, хотя сам пиджак вымок до нитки. Нащупав в боковом кармане брелок, я продел в кольцо указательный палец и протянул Гудову ключи.

         - Может быть, всё же переночуешь? – вторично предложил он.

         - Не волнуйся. Я дойду. Если ещё чуточку выпить, то на пять минут человек становится трезвее, а за это время я как раз доползу.

         - Это иллюзия. Опьянение никуда не исчезает.

         - Исчезает. Можешь у своих крыс спросить. Возможно, некоторые и пьют для того чтоб хотя бы на пять минут стать трезвее, чем обычно.

         - Это тоже иллюзия, - повторил Гудов, наблюдая за моими неловкими и замедленными манипуляциями со спиртом, рюмкой и чайной чашкой.

         В голове действительно просветлело. Я встал, с пиджаком в руке ровненько прошёл в прихожую, тронул, нагнувшись, валявшийся ошейник, чётко выпрямился, отдал Гудову честь и, сминая задники, всунул босые ноги в сырые грязные туфли.

         - Постой! Ты куда в таком наряде?

         - Все ещё спят.

         - Я провожу тебя.

         - Не надо. Тут всего два шага.

         Вопреки Гудовским прогнозам и, благодаря перилам, с лестницы я не упал, хотя спотыкался частенько. Последняя рюмка спирта догнала меня как раз в момент открывания собственных дверей…

 

***

 

         А на следующий день я заболел. Температура была очень высокой и никак не сбивалась, хотя Гудов пичкал меня всевозможными таблетками и ингаляциями, уговаривая снова поменять билет. Субботы я почти не помнил потому, что постоянно спал, а в минуты пробуждения был настолько слаб, что и вспоминать стыдно. В воскресенье утром температура упала до тридцати восьми. Голова отупела, но дрожь прошла. Я позвонил Гудову и сказал, что улетаю. Он тут же примчался, начал заикаться о болезни, но, наткнувшись на неколебимую решимость, помог собраться и даже проводил в аэропорт, не выпустив из рук чемодана вплоть до сдачи багажа.

         Расставались мы ни шатко ни валко. Ашхабадский ТУ оказался ближайшим к выходу, и поэтому автобус не подавали. Пропуская по собственной суеверной традиции пассажиров, рвущихся на трап, я обернулся и увидел на втором застеклённом этаже аэровокзала, Гудова, который как ребёнок махал рукою мне вслед. О чём он при этом думал?

 

***

 

 

 

 

         …Я прослужил в Туркмении ещё несколько лет. Дослужился до полковника. Несколько раз приезжал в Ленинград, но с Гудовым попадал в противофазу, а затем он вообще переехал, получив квартиру в новом «академическом» доме, построенном для ему подобных. Стал ли он директором? Женился ли? Завёл ли другую собаку? Не знаю.

         Могилу Сигмы заасфальтировали на совесть. Ни трещин, ни выбоин. И, хотя она ничем не отличается от соседних участков проспекта, место это я помню. Жаль только, что ничего не могу сделать. Не класть же гвоздики на тротуар, словно какому-нибудь рокеру! Я старался обращать поменьше внимания на прохожих, идущих по противоположной стороне, а иногда даже обходил дом с заднего двора, поскольку проспект стал, в определённом смысле, как бы частью моей вымершей квартиры. Потом, постепенно, это прошло.

         Я никак не могу упрекнуть себя в избытке сентиментальности. Скорее наоборот. Когда возле Кушки диверсанты убили трёх совсем юных пограничников, плакали почти все. Стеснялись, прятались по углам, отворачивали припухшие глаза. Суперменов среди нас нет. У меня же как нарочно. Только мстительная злость, да и та, облачённая в рамки законного возмездия. Вендетту, если захотеть, мы б устроили в шесть секунд… Но не в этом дело. Так вот. Странно получается. Когда вспоминаю наш двор, то горло перехватывает, потому что каждый раз чудится раздающийся сверху звонкий собачий лай.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

В. Ф. ГУДОВ

 

ФИЗИОЛОГИЯ КАК ГУМАНИТАРНВАЯ НАУКА

 

         Кролики – 11 шт., кошки – 4 шт., крысы – 45 шт., морские свинки – 10 шт., мыши – 108 шт…

         Цифры эти взяты из «Журнала списания животных» за май в одном из сравнительно небольших биологических институтов страны. Май – не самый активный месяц в жизни физиолога. Подготовка промежуточных полугодовых отчетов, начало дачно-отпускного сезона, сорняк, пробивающийся из-под земли в подшефном совхозе оставляют для экспериментов немного времени. И все же, откуда столько?

         Простое арифметическое действие бесстрастно констатирует, что при научном штате в 130 человек на каждого сотрудника, от м.н.с. до директора,, приходится по 1,3 умерщвленных млекопитающих (а ведь работают еще и на птицах, рыбах, амфибиях, моллюсках и т.д.). Возьмем теперь, для сравнения, предыдущий месяц, апрель. Кролики – 12, кошки -11, крысы – 275, морские свинки – 175, мыши – 490, хомяки – 14. Разделим – 7,5 человекоштук/мес.

         Разумеется, физиология не бескровна. Особенно, когда она вооружена биохимическими методиками, где, порой, для получения достоверного количества необходимого материала мелкие лабораторные животные забиваются сотнями. Однако, не упускаем ли мы в погоне за статистической достоверностью результатов то индивидуальное разнообразие, с которого, собственно, и начитается путь к открытию любого нового биологического явления?

         Большинство выводов в диссертационных физиологических работах делается на основании статистических критериев. Шесть животных из шести, на которых получен однонаправленный результат, дают очень высокую степень достоверности, и седьмой эксперимент проводить не обязательно. Другие статистические подходы, требующие меньшего количества животных, распространены «не очень». Да и цифра 6, с точки зрения диссертанта и его научного руководителя, стремящегося закидать Ученый совет кроликовыми шапками, гораздо хуже, чем, скажем, 12 или 60. Не солиднее.

         А если на одном животном получен противоположный результат? Значит, выборка увеличивается. Итак, 6 : 0 – достоверно, а значит истинно, а 5 : 1 – недостоверно и, следовательно, ошибочно, диссертационно напрасно (сотруднику, связанному коллективными и личными планами, нужен позитив). Таким образом, каждый противоречащий основной концепции опыт влечет за собой еще несколько таковых, и четвертое или пятое «виноватое» животное тащит за собой на трупник седьмое, восьмое…, десятое, и так далее. Получается какой-то физиологический сталинизм, где одобрению подлежит только сумма отдельных судеб, приведенных к общему знаменателю. Ученый же, всего час тому назад гладивший трущуюся о ноги домашнюю кошку, превращается в стенах института в холодного профессионала-киборга. И для него глаза плачущей подопытной собаки представляют лишь периферическую часть зрительного анализатора. Животное превращается как бы в одноразовую деталь лабораторного оборудования, поставляемого за государственный счет, а труд работников питомника и вивария (незаметный, незамеченный), перечеркивается небрежно и непродуманно выполненным экспериментом. Не оттого ли, отчасти, столь широко распространен такой показатель как «летальность»? Допустим, было 100 животных. На них подействовали радиоактивным излучением (токсичным газом, повышенным или пониженным давлением…). Умерло 93. Действительно, показательней некуда.

         - А отчего умерло то?

         - От радиоактивного излучения (токсического влияния газа, повышенного или пониженного давления).

         - Что же является причиной смерти?

         - Радиоактивное излучение (токсическое влияние газа, повышенное или пониженное давление).

         - И в чем заключается механизм такого действия?

         - Эта проблема пока еще далека от разрешения. Необходимы дополнительные опыты (такие же, стирающие разницу между научным экспериментом и работой живодера).

         - Так может лучше в библиотеке посидеть? Вдруг что-то похожее сделано еще в промежутке между двумя мировыми войнами?

         - С удовольствием бы, да некогда. Шеф. Срок. План.

         Количественно-механистический взгляд на животный организм повлек за собой чрезмерное увлечение математическим моделированием. Все чаще защищались диссертации такого рода, и не только кандидатские. Новейшие достижения так называемых «смежных» наук и даже сугубо технические понятия за уши притягивались в физиологию. Удовольствием и удобством оказалось нанизывание на инонаучные концепции либо «закладывание в ячейки матриц» полученных экспериментальных результатов. Магнит медленно поехал к другому полюсу. Оказалось, что ставить опыты вообще не обязательно. Незачем, поскольку все можно вычислить! И вот уже в физиологической лаборатории из 10 человек – 4 инженера, 3 математика, 2 программиста и 1 биолог, да и то «с уклоном». А руководит таким коллективом либо ничего не понимающий в «точных науках» физиолог, либо, что еще хуже, представитель этих самых точных наук…

         Можно привести много положительных примеров, ниспровергающих эти доводы, однако, большинство выдающихся отечественных физиологов были верующими и имели медицинское образование, что позволяло им ощущать и осознавать индивидуальность и бесценность живого существа, мозг которого представляет собой отнюдь не набор соединенных последовательно и параллельно трансформаторов, сопротивлений и реле, а орган, иерархия которого гораздо сложнее, чем привычная схема «ЦК – обком – горком – райком – первичная парторганизация».

         Физиология – наука естественная, вернее, призванная быть таковой, но корни ее гуманитарны, от латинского”humanitas” – человечность. Цицерон отождествлял это слово с понятием духовной культуры. Селье неспроста пишет, что у древних индейцев Перу понятия «поэт» и «изобретатель» обозначались одним словом – “hamaves”. Действительно, есть поэты, и их не счесть, для которых краеугольным камнем в их творчестве является рифма, а есть такие, для которых рифма – лишь необходимый технический прием, а главное заключено в идее и эмоциональном воздействии сочиняемой строфы. Все великие, каким бы стилем они не писали, относятся к последней категории…

         В физиологии рифмующая компьютеризация также позволила вскрыть множество ранее не видимых соотношений, но, положа руку на сердце, прибавила ли что-либо к сокровенной сути? Судить не берусь, но полагаю, что есть в физиологии аспекты, вообще не поддающиеся количественному измерению и независимые от степени освоенности сопутствующих технологических проблем. И, если немного пофантазировав, представить, что человечеству, принятому в межгалактическое сообщество, помогли решить абсолютное большинство  технических, экономических и экологических задач, то единственным неповторимым и, поэтому, до конца не познаваемым качеством, останется его творческая индивидуальность…

 

         Черновик статьи из архивов академика В.Ф.Гудова за 1988 год

         подготовлен и адаптирован к открытой печати М.М.Кислюковым