Gella

GOOD OFF


Крохотный самолётик на экране дисплея полз над монотонной безостровной Атлантикой. Через несколько секунд его изображение сменилось цифрами полётных характеристик. Эти, приевшиеся за первые часы полёта картинки можно было легко заменить на один из предлагавшихся художественных фильмов, но Гудов, просмотрев их перечень, так ничего и не выбрал.

Лететь предстояло долго, полсуток, с пересадкой в «Шарль де Голль». По широкому салону аэробуса уже разрешили ходить и самостоятельно наливать разнообразные безалкогольные напитки в высокие пластиковые стаканы, выставленные на столе в средней части самолёта, прикрытом полузадёрнутой тряпичной шторой.

- Надо же, как в хреновом романе, - подумал Гудов, поймав себя на желании поворошить память.

Он нажал на рычаг, приопуская спинку кресла и, глядя на вновь появившийся на экране самолётик, решил для начала упорядочить прошедшие события. Однако расставить их тематически или хотя бы хронологически не удавалось, что, в свою очередь, не позволяло провести субъективный анализ.

Тем не менее…


***


Он проработал в США вчетверо дольше, нежели планировал изначально – восемь лет. Жена ушла от него к богатому американцу перед самым окончанием работ по первому гранту, а спустя ещё год родила тому ребёнка и осела домохозяйкой в Бостоне.

Развод Гудов перенёс почти безболезненно, не считая данный поступок предательством, вероятно, будучи в глубине души к нему готов. К её дочери привязаться он не успел, и при расставании ощутил лишь некое подобие досады, как при потере временно отданных ему на прокорм домашних собачек, перебежавших к миске с более обильным и сытным содержимым.

Вскоре после развода Гудов сменил Атлантику на Пацифику, выражаясь точнее, на одно из отделений Килифорнийского института в Санта-Барбаре, получив выгодное предложение, реализовавшееся в открытой специально под него небольшой лаборатории, занимавшейся скринингом, то есть проверкой действия свежесинтезированных фармакологических препаратов в экспериментах на животных. Причём, эта работа представляла собой не тупое фиксирование одной из реакций организма в ответ на ту или иную дозировку химического вещества, а широкое электрофизиологическое и нейрофармакологическое исследование при введении препаратов не только в мышцы или кровь, но и в желудочки головного мозга.

Грант был подписан с известной фармацевтической компанией, щедро платившей за научный труд и подарившей университету самое мощное и современное оборудование, с освоением которого у Гудова, как ни странно, возникло гораздо меньше проблем, нежели с Интернетом или мобильной телефонной связью. Компания оплачивала и частые командировки для участия во всевозможных конференциях. Гудов побывал в городах Северной и Южной Америк, Европы и даже Австралии. Но всё равно, эти исследования были гораздо мельче и уже, нежели те, которыми он занимался в России.

Санта-Барбару, расположенную примерно на том же расстоянии от Лос Анжелеса как Выборг от Петербурга, сами американцы называли раем на земле, где температура воздуха круглогодично колебалась в пределах комфортных значений, преступность была настолько низкой, что жители не запирали входных дверей, а известный одноименный сериал был специально назван именно таким образом, чтобы подчеркнуть, что даже в раю могут бушевать нешуточные страсти. Здесь в течение одного дня человек мог покататься на горных лыжах в соседних горах, а, спустившись к океану, искупаться, совершить погружение с аквалангом или отправиться на катере по Мексиканскому заливу, наблюдая за тюленями, дельфинами и китами, выныривавшими около судна в благодарность за выливаемые в воду вёдра с заранее приготовленным кормом, подобно аквариумным рыбкам.

Жил Гудов не бедно, но скучно. По крайней мере, как казалось ему. Собственным домом он так и не обзавёлся, хотя вполне мог оплатить не только первый взнос, но и существенную часть его полной стоимости, живя в просторных съёмных квартирах, расположенных рядом с работой. Это служило оправданием к отсутствию водительских прав, наряду со своевременным упоминанием Эйнштейна, также не умевшего водить машину.

В Санта-Барбаре у него появилась женщина, чьи предки перебрались в Штаты несколько поколений назад, в числе прочих последовательно получив работу, легализовавшись и обретя американское гражданство. Она трудилась операционной медсестрой в крупном госпитале и зарабатывала раза в полтора больше него.

У неё было двое взрослых сыновей, разъехавшихся по разным университетам из небольшого одноэтажного домика типа ранчо, расположенного в не бедном районе Галита, знакомом Гудову из популярной песни «Иглз», хотя бедных районов в Санта-Барбаре попросту не существовало, в отличие, например, от Балтимора, населённого по периметру семьями потомственных безработных, существующих на пособие.

Их знакомство, произошедшее на традиционном барбекю по поводу дня рожденья одного из местных медицинских авторитетов, быстро переросло во взаимный интерес, а интерес, уже гораздо медленнее, - в духовно-телесную связь со взаимной стеснительной нерешительностью. Она научила его грамотно пить текилу с солью и лаймом, а он её – заглатывать ледяную водку, закусывая дефицитным солёным огурцом, а также смешно выговаривать несколько простых матерных словосочетаний, но это было, пожалуй, единственным проявлением разрушительной экстравагантности, на которое сподобились их генетически революционные натуры.

Гудов же, в основном, благодаря собственному устремлению, вполне сносно заговорил по-испански. Таким образом, они приобрели друг у друга то, что им никогда в дальнейшей жизни не пригодилось. А однажды она мужественно прокатила его через отроги Сьерра-Невады, Йосемитский заповедник и Долину Смерти в Лас-Вегас. Но среди полностью отсутствовавших у Гудова зависимостей не оказалось и игровой.

У неё было красивое имя – Долорес, или, коротко, - Лола…

Перед его глазами промелькнула рука стюарда, ставящая на споро отброшенный портативный столик бутылочку красного вина и объёмистый пищевой контейнер.

- Хорошо, что лечу «Эйр Франс», - подумал Гудов.

В эконом-классе американских авиалиний алкоголь уже несколько лет наливали только платно, ханжески оправдывая скупердяйство усилением борьбы за безопасность полётов…


***


Получив в 1998 году электронное письмо, в котором Андрей сообщал о своём смертельном недуге, Гудов, контракт которого не позволял ему вылететь в Россию по этой причине и будучи не в состоянии повлиять на трагическое развитие событий, написал в ответ ободряющие слова и просить умирающего человека перепоручить кому-либо оплату своей и Серёгиной квартиры не стал. Но, кажется, ещё до развода с женой или сразу после него он, набравшись мужества, несколько дней подряд набирал домашний телефон Андрея и, не дождавшись ответа, засобирался в Питер.

Однако приехать ему удалось лишь в миллениумный год, да и то на две недели, проведённые в институте и на новой квартире. Счёт на имя Андрея он закрывать не стал, попросту прекратив перечислять на него деньги, а в старый дом так и не заехал, поскольку от Сергея никаких вестей не поступало, и ему не к кому стало заезжать.

Следить за собственным жильём он попросил свою бывшую сотрудницу, Эльвиру Эдуардовну, предоставив ей право заселять жилплощадь за символическую плату и полное покрытие коммунальных счетов приезжающими на стажировку иногородними коллегами, но «восьмёрку» в домашнем телефоне всё-таки отключил, и на эти мелкие хлопоты полностью ушло отведённое время.

Вернувшись в Америку, Гудов принял решение Родину в ближайшее время не посещать, избегая участия в российских симпозиумах, хотя с коллегами поддерживал контакты, помогая связями, советами и позитивными рецензиями, но не решаясь возвращаться в образовавшуюся пустоту…

- Надо бы отогнать воспоминания и проспать до самого Парижа. - Гудов отдал стюарду опорожнённую бутылочку и контейнер, получив взамен стаканчик с чёрным кофе и бокал, на дне которого плескался «Курвуазье».

Но отогнать их оказалось нелегко.

Не то, чтобы он не вписался в Америку, а, скорее, Америка не вписалась в него. Как раз американцам, за редким исключением, Гудов нравился своей независимостью и открытостью, граничившей с прямолинейностью, а также фамилией, склоняемой ими на все лады, порой с ироническим, но не с оскорбительным подтекстом. К нему неоднократно подкатывали с дельными советами о получении грин-кард и даже смене гражданства, но он, с благодарностью, уходил от таких разговоров.

Однако со временем, первоначально сдержанный Гудов начал довольно резко пресекать в разговорах малейшие зародыши русофобии и отождествления с русскими подлинных и надуманных преступлений советского режима, не имевшего ни религии, ни национальности, призывая едва ли не молиться на Россию, выполнявшую, по его мнению, особую цивилизационную роль амортизатора между востоком и западом, нивелирующего их избыточное влияние друг на друга. Этим он нередко вызывал неодобрение жалких в своей надменности соотечественников, вылезавших из кожи вон для того, чтобы казаться американцами более, нежели сами американцы. Кроме всего прочего, ему мешала его энциклопедичность, бывшая в этой стране ни к чему.

С таким настроением и мироощущением Гудов оставался в Штатах до тех пор, пока не ощутил острое желание навсегда порвать с американской упорядоченностью, как и с женщиной, отношения с которой полностью себя исчерпали.

- Ну и какой же вывод можно сделать из..? – спросил он себя.

- Да, собственно, никакого. Просто время ушло, и постаревший на восемь лет человек, оставив в последнем пристанище американский мобильный телефон и выбросив в мусорное ведро разрезанную ножницами сим-карту, снова летел в неизвестность.


***


Его жильё на проспекте Науки было пустым и чистым. Сквозь щели приоткрытых стеклопакетов в квартиру просачивался свежий вечерний воздух.

Гудов освободил ручную кладь от ноутбука, шнуров, дисков и прочих деловых принадлежностей, положив их в беспорядке на письменный стол, после чего разобрал чемодан, вытащив подарочные сувениры, несколько научных журналов и книг с авторскими надписями, мокасины, шорты, джинсы, несколько футболок и рубах, «Жиллет» с запасными блоками плавающих головок, плитку шоколада, упаковку молотого колумбийского кофе и завёрнутый в фольгу кекс, испечённый Лолой.

Кекс он положил в холодильник, где с радостью обнаружил небольшую головку финского сыра, масло и половинку любимого ржаного хлеба в нарезке, в морозильной камере – пачку пельменей и бутылку «Столичной», а на полке кухонного гарнитура – соль, перец, сахар и пакетированный чёрный чай.

Скинув одежду и побросав её в стиральную машину, Гудов принял холодный душ, отметив наличие мыла, шампуня и стопки махровых полотенец. Горячей воды не было, и он вспомнил, что её отключают летом почти на месяц.

Облачившись в футболку и шорты, Гудов намазал хлеб маслом, присыпал солью и закусил им сотку тягучей замороженной водки, выцеженной в стакан для воды.

Дожевав, он нашёл в записной книжке номер домашнего телефона Эльвиры Эдуардовны, поблагодарил за пищу, чистоту и предупредительность, и попросил сообщить дирекции о его возвратном прибытии на ПМЖ, потом недолго посмотрел теленовости, известные ему из вчерашнего просмотра Интернета, добавил, закусив на этот раз ломтиком сыра и, схватив с полки случайно подвернувшийся сборник зарубежных детективов, проследовал в спальню. Однако чтиво не помогло, и Гудов проворочался часов до четырёх, а проснулся после полудня…

Сожалея о потерянном утре и наскоро выпив кофе, он ринулся в забег по намеченным учреждениям.

Почтовое отделение, где Гудов абонировал и оплатил персональный почтовый ящик, стояло на том же месте, а количество и разнообразие банковских отделений настолько поразило его воображение, что он, не желая разбираться в их сравнительных преимуществах и недостатках, оформил отношения со Сбербанком, заодно проверив открытый для Андрея счёт, на котором оставалась небольшая сумма с мизерными пени, набежавшими за несколько лет. Никаких прочих движений денежных средств, согласно полученной выписке, по этому счёту не происходило.

В поисках салона мобильной связи Гудов заприметил между домами небольшую церквушку, построенную за время его отсутствия, окаймлённую длинными деревянными скамейками. Салон, предоставлявший услуги МТС, оказался рядом, и после непродолжительного обсуждения, ему помогли выбрать надёжную «Нокию», куда вставили СИМ-карту с длинным номером, начинавшимся на 911.

Прикупив продуктов в новом универсаме, он возвратился домой, обратив по дороге внимание на то, что кинотеатр, построенный в период его переезда в этот район, сменил вывеску на «Казино».

Пристроив покупки, Гудов сложил в четыре больших целлофановых пакета вещи бывшей жены и её ребёнка, и отнёс их к церкви, незаметно просунув под левую безлюдную скамейку.

Деревянная церквушка даже вблизи казалась игрушечной, с крохотной звонницей и единственной луковкой с крестом, водружённой над нею. Недолго посомневавшись, он вошёл.

Внутри церковь также была отделана деревом, густо увешенным разнообразными и разновеликими иконами, изображавшими неведомых и безымянных для атеистичного Гудова святых. Он осмотрел помещение, пройдя вдоль стен, ненадолго задержался у церковной лавки, не перекрестившись, вышел и, глянув на установленный рядом информационный стенд, заметил два прикреплённых кнопками листочка с отпечатанным расписанием и названиями богослужений.

Вернувшись, Гудов произвёл ревизию содержимого мебельных ящиков и, обнаружив в тумбочке гардероба три аккуратно сложенные пачки квитанций об оплате телефона, квартиры и электричества, позвонил на телефонный узел и вызвал мастера для установки и подключения модема, поскольку за годы, проведённые в Америке, жить без Интернета разучился.

Засыпав в кастрюлю со вскипячённой водой пельмени, он решил заварить чай, но зазвонил телефон, и незнакомый голос, представившись заместителем директора института Анатолием Владимировичем Николаевым, бодро сообщил, что наконец-то, с десятого раза дозвонился.

Гудов вспомнил его, не подававшего особых надежд мэнээса-общественника, но ему стало приятно оттого, что администрация вышла на прямой контакт первой.

- Здравствуйте, Анатолий Владимирович, - сказал он. – Рад с вами побеседовать.

- Многоуважаемый Вячеслав Фёдорович, - продолжил замдир. – Мы чрезвычайно благодарны за то, что вы не забывали об институте и искренне рады вашему возвращению. Директор сейчас в отпуске, но я с ним пообщался через скайп, и он заверил, что если вы согласитесь продолжить работу у нас, то получите полную свободу в выборе научного направления.

- Спасибо, я буду при этом руководствоваться конкретными задачами, стоящими перед институтом, - ответил Гудов.

- Задачи у нас самые обширные, и всё, чем вы захотите заниматься, нам безоговорочно подойдёт. Честно говоря, наука сейчас в загоне, и на первый план выходит наличие у сотрудника связей и умения привлечь финансирование.

- Да я, вроде, отношений ни с кем не испортил, так что, полагаю, зарубежные коллеги помогут информационно, а затем и грантик какой-никакой раздобудем.

- Прекрасно, Вячеслав Фёдорович! Мы попросим вас сделать доклад на учёном совете, в котором хотели бы услышать некий бэкграунд о вашей работе в Гарварде и в Калифорнии и, разумеется, о видении вами дальнейших перспектив.

- Конечно-конечно, так и я думал, - согласился Гудов. – Есть кой-какие идейки.

- Замечательно! Мы поставим ваше сообщение на сентябрь. А пока, если найдёте время, загляните ко мне, скажем, в понедельник, после тринадцати. И принесите пожалуйста документы и дипломы для оформления, чтобы не искать их в архиве. Лабораторию вашу дирекция сохранить, по объективным причинам, не смогла, ставки, адекватной вашему статусу, нет, но мы её обязательно в Москве выбьем.

- Интересно, чем и из кого? – подумал Гудов и, приняв приглашение, вежливо распрощался.

Пельмени убежали и залили электроплиту жирным пузырящимся слоем, символизируя отсутствие в его бытовой практичности какого бы то ни было прогресса.


***


К воскресенью процесс вживания в жилплощадь завершился. Интернет, хотя и довольно медленно, работал, научный материал, хранившийся в записях и старом стационарном компьютере, был просмотрен, проанализирован, прорежен и рассортирован по степени актуальности, а сам компьютер выброшен на помойку вместе с кубообразным монитором, сканером и струйным принтером. Взамен было приобретено мультифункциональное устройство и радиотелефон, состоящий из базовой и двух дополнительных трубок. Покупать новый стационарник Гудов не стал, надеясь обойтись имевшимся ноутбуком, занимавшим мало пространства и обладавшим достаточной мощностью и быстродействием.

Вечером он принялся за сортировку электронной переписки и среди отправленных писем нашёл свой ответ Андрею, датированный 14 ноября 1998 года и, вместе с ним, его письмо, порадовавшись, что, несмотря на давность, не стёр это сообщение:

Дорогой Слава,

Долго не решался тебе написать, но события разворачиваются однонаправлено и бесповоротно.

Считая себя не только твоим соседом, но и другом, не стану подбирать куртуазных слов и выражусь прямо.

Где-то с пол года у меня обнаружили канцер. Я долго обследовался у шарлатанов с медицинским образованием и без оного, дважды за последнее время лежал в клиниках.

На наркотики меня пока не подсадили, так как сильных болей нет, только прогрессирующая слабость, дошедшая до того, что я не без труда передвигаю собственное тело и даже кратковременно теряю сознание, каждый раз опасаясь, что уже не очнусь.

Поэтому я уведомляю, что более не могу гарантировать оплату квартир, о которых ты меня просил.

За мной ухаживает женщина, без которой я бы уже давно склеил ласты, но она не имеет права снимать деньги с твоего счета из-за отсутствия доверенности. Так что позаботься пожалуйста, чтоб это делал кто-то другой.

Из последних новостей в доме, с сожалением сообщаю, что умерла Анна Григорьевна, наша бывшая дворничиха и садовник. Умерла, хвала Господу, тихо, как и жила. Ее клетухой завладел некий азербайджанец, но я не в том состоянии, чтобы разбираться. Мне и письмо-то тебе набирать трудно. Буквы плывут.

Будь здоров. Береги себя и не поминай лихом.

Андрей.

P.S. О Сергее, по-прежнему, ничего.


***


В понедельник Гудов вышел из дома около часа дня, намеренно опаздывая на встречу с Николаевым. Он не пошёл к остановке автобуса, который довёз бы его прямо до института, а, купив несколько металлических жетонов, спустился в метро, рассчитывая выйти через пять остановок и неспешно пройтись.

Когда двери вагона уже начали закрываться, между ними протиснулся длинноволосый худощавый парень с потёртой джинсовой сумкой через плечо, из которой вытащил компьютерный диск и, показав его пассажирам, объявил:

- Уважаемые дамы и господа! Предлагаю приобрести обновлённую милицейскую адресно-телефонную базу данных жителей Санкт-Петербурга за символическую стоимость в сто рублей! В открытой продаже такой базы данных вы не найдёте.

- И действительно, за такое в Штатах или Европе полагается тюремное заключение, - подумал Гудов, но диск приобрёл и опустил его в портфель, рядом с папкой со вложенными документами.

В холле института незнакомая вахтёрша, предупреждённая Николаевым о визите, без вопросов пропустила его через турникет.

- Вы знаете, как пройти? – осведомилась она.

- Конечно, - усмехнулся Гудов. – Если, разумеется, дирекция осталась на том же месте.

На том же, на том же… - заверила вахтёрша.

Гудов вознёсся на второй этаж, заметив отсутствие ранее стоявших в холле зелёных диванов и закрытый проход в коридор, ведущий в его лабораторию, и толкнул дверь дирекции. Сразу за дверью открывалась приёмная, в которой, при факсе и телефонах, сидела симпатичная брюнетка лет двадцати.

- Вы – Вячеслав Фёдорович? – заулыбалась она, вставая и указывая на одну из расположенных друг напротив друга дверей. – Анатолий Владимирович ждёт вас.

Он поблагодарил, повернул дверную ручку и вошёл в кабинет с длинным Т-образным столом, из-за которого немедленно выбежал, протягивая ему обе ладони, ещё молодой, но начинавший рыхлеть человек с сероватой нездоровой улыбкой, в облике которого едва проглядывал помнившийся Гудову сотрудник.

Николаев усадил его, спросил о процессе адаптации на родной земле, не нуждается ли он в какой-либо помощи, например, в автомобиле с водителем, и лишь затем сел на своё место, но тут же снова засуетился, вынул из настольной визитницы карточку, написал на её обороте номер мобильного и, перегнувшись через стол, вручил.

- Вы принесли документы? – осведомился он.

Гудов вытащил и передал ему папку.

Замдир нажал на кнопку селектора, и с выражением на лице готовности оказать абсолютно любую услугу вошла секретарша.

- Ирочка, отксерокопируйте пожалуйста каждый документик, экземплярах, наверное.., в пяти. Один оставьте мне, два отнесите в кадры, и два верните вместе с оригиналами Вячеславу Фёдоровичу, с позволения выразиться, впрок, - распорядился Николаев и, повернувшись к Гудову, спросил: - Не хотите ли чаю, кофе или… коньячку?

- Нет, спасибо. Я недавно поел. Никак не могу перестроить циркадный ритм. Завтракаю во время ланча, но сдвиги уже есть.

- Понимаю. Ещё бы, столько лет вверх ногами, - пошутил замдир и, видимо, по ассоциации, глянув на застывшую с папкой в руках секретаршу, жестом отослал её прочь.

- Итак, - вымолвил Гудов, которого эта суета быстро начала раздражать. – Какие должностные обязанности мы с вами обсудим?

- Ну что вы, Вячеслав Фёдорович! Какие у вас могут быть обязанности? Это мы обязаны вам за согласие трудиться на прежнем месте. Да что мы? Это большое событие для всей отечественной физиологии, для страны! Но, как я уже говорил, достойную ставку мы будем выбивать дополнительно, а пока могу предоставить лишь должность научного консультанта. Из внутренних, так сказать, резервов.

- Хорошо, - неуверенно согласился Гудов. – Но всё-таки, что конкретно я должен делать, по какому графику…

- Ни по какому! – радостно прервал его замдир, протягивая чистый лист бумаги и гелевую авторучку. – Единственное, о чём мы осмелимся просить вас, - это подготовка к сентябрьскому докладу на совете. А в институт ходить вообще не надо. Созвонимся…

Гудов размашисто написал короткое заявление о приёме на работу в качестве консультанта, расписался и поставил число.

- Могу я посмотреть лабораторию? – спросил он, протягивая бумагу.

- С вашего позволения, не сегодня, - испуганно произнёс Николаев. – В институте – период летних отпусков и почти все лаборатории закрыты. А те пол этажа, где вы трудились ранее, вообще заперты.

- Так давайте откроем, чтобы я имел начальное представление…

- Умоляю вас, Вячеслав Фёдорович, - глаза замдира округлились и повлажнели. – Давайте чуток обождём. И вы за это время попривыкните, так сказать, к новым реалиям. У нас-то ещё более или менее… Но вот, например, в другом профильном институте, сами понимаете в каком, законсервировали целое строение с барокамерами, в которые было вложено гигантское количество средств.

- Так ведь они же выдавали неплохие результаты…, - изумился Гудов. – И фундаментальные, и прикладные. Там отличная нейрофизиология была, можно сказать, передовая!

- Всё постепенно сошло на нет. Финансирование сократили, завлаб уехал в Штаты.

- Да-да, я, вроде бы, что-то слышал. Ну и что же? Назначили бы другого…

- Другого так и не назначили.

- Получается, что он работает в США и остаётся завлабом в России?

- Выходит, что так.

-Так тоже можно, при условии, если он справляется и тут и там.

- Тут всё закрыли.

- То есть, целенаправленно развалили направление, где были ведущими в мире?

- Скажу больше. Насколько я знаю, этот завлаб после работы в Штатах и оформления лет через пятнадцать американской пенсии вернётся на прежнее место.

- Такого нет ни в одной стране мира, - подумал Гудов. – Наверное, я пока ещё не понимаю...

Вошла секретарша и, улыбнувшись, протянула ему папку с документами и прозрачный файлик с ксерокопиями.

- Спасибо, Ирочка, - пропел Николаев и, повернув голову к Гудову, весело предложил: - Так, может, на ход ноги, коньячку?

- Всенепременно, - пообещал Гудов. – Но не сегодня. Давайте, как академик вернётся, я приглашу вас домой? Отсюда недалеко.

- Для меня большая честь быть третьим в компании двух академиков, - рассмеялся замдир.

- Ну, он-то – действительный академик, а я только членкор А эН.

- Знаю-знаю, вы просто в другой академии. Естественных наук.

- Меня как-то давно в неё вписали, жена настояла… - начал зачем-то оправдываться Гудов, но вовремя спохватился, пожал руку вскочившему Николаеву и двинулся к выходу, сопровождаемый безмолвно улыбающейся секретаршей.

Оказавшись на первом этаже, он немного прошёлся, задумчиво разглядывая на стенах фотографии Павлова, Орбели, Гинецинского, Крепса, Уголева, Черниговского.., когда вдруг сверху раздался Ирочкин оклик:

- Вячеслав Фёдорович! – секретарша неуклюже скакала к нему на каблуках, удерживаясь ладонью за перила, другой рукой прижимая к себе бумажный пакет, похожий на почтовую бандероль. – Это для вас пришло… Уже давно, но мы не знали, как поступить. Хотели сначала переслать в Калифорнию, но прослышали, что вы, вроде, собираетесь вернуться…

- Спасибо, Ирина, - сказал он, принимая пакет и, не глядя, опуская его в портфель. – Если б я знал, что у нас появились такие референтки как вы, давно бы вернулся.

Ирочка неформально взглянула и рассмеялась...


***


Встреча с Николаевым оставила тревожное впечатление. Конечно, Гудов знал, что финансирование науки в стране было сокращено до недопустимого предела, но, кроме того, существовало в его подсознании нечто, подсказывавшее, что деньги были не единственной, а может быть даже не основной причиной учуянной им безнадёги и нравственного опустошения.

Проехав половину дороги на автобусе, он пошёл пешком мимо Сосновского парка, сделав крюк к комплексу Политеха, отмечая по ходу разнообразие частных ларьков, лавок, магазинчиков и почему-то стоматологий, и общий разгул мелкой собственности, которой вскоре однозначно предстояло быть сожранной крупной, приближенной к городскому руководству, бандитам и силовикам.

Придя домой, Гудов захотел было засесть за набросок плана предстоящего доклада, чтобы по своей обычной методе впоследствии заполнять логически расставленные пункты соответствующим содержимым, но понял, что нуждается в дополнительной информации и, поставив перед собой чашку и чайник с зелёным чаем, вновь позвонил Эльвире Эдуардовне.

Она оказалась дома и не в отпуске, пояснив, что, как и большинство сотрудников пенсионного возраста, отправлена на пол ставки.

Гудов знал, что после расформирования его лаборатории, входящей в состав его же отдела, её перевели в другую, занимавшуюся схожей тематикой, заведующий которой с радостью воспринял не только новых сотрудников, но и чужие методики и идеи.

- Вам, наверное, материально нелегко приходится? – наивно спросил он.

- Нелегко, Вячеслав Фёдорович, - ответила Эльвира Эдуардовна. – Хорошо, что муж пока работает, да и сын уже вполне самостоятелен.

- Потерпите, - посоветовал Гудов. – Как только мой отдел откроют, я вас к себе заберу.

- С удовольствием, Вячеслав Фёдорович, - обрадовалась она. – Только вот отделов больше нет. Не набирается на них ни людей, ни научных групп, ни лабораторий.

- Ничего, справимся! – бодро, наперекор собственной неуверенности выпалил Гудов и, не удержавшись, спросил: - Скажите, а Николаев давно зам. по науке?

- Года три-четыре. Только он – не первый зам. Первый у нас новый, из института военной медицины. Говорят, станет директором на следующих перевыборах.

- Странно, ведь они – прикладники, без фундаментальной школы.

- Но он молодой, тоже доктор наук, профессор.

- На секретных советах защищаются рано, но учитывая узость посвящённых и невозможность широкого обсуждения результатов, их научные работы напоминают своего рода инцест.

- Он уже перетянул к нам несколько своих сослуживцев. Некоторые сразу получили лаборатории вместо умерших, уехавших, выжитых…

- Ну и как вам они?

- Сложно сказать. Вроде, люди неплохие…

- Людьми они могут быть какими угодно, - подумал вслух Гудов. – Ну да ладно… Насколько я понимаю, базовую минимальную зарплату в науке обеспечивает государство. А что сверх того? Какие гранты?

- В основном, гранты РФФИ, российского фонда фундаментальных исследований. Но они тоже мизерные. Поэтому и аппаратура старая. Недавно биохимики получили спектрофотометр, а реактивов к нему не купить. Так и стоит в целлофане…

- А западные гранты? Я не имею в виду Сороса, за копейки собравшего информацию.

- У кого-то вначале были, но, по-моему, на западе к нам тоже потеряли интерес.

- Просто не хотят вкладываться в чиновничий аппарат. Им и своего достаточно. К тому же легче пригласить молодого к себе, чем… А, кстати, аспиранты есть?

- Есть несколько. Очень хорошие ребята, но каждый сидит на узкой методике. Для диссертации достаточно, но по эрудиции с прежними поколениями их не сравнить.

- Спасибо, что просветили, Эльвира Эдуардовна. Кажется, я что-то начинаю понимать. У меня будет доклад на первом сентябрьском совете. Там и увидимся, если до этого не захотите приехать ко мне в гости.

- Я не член совета…

- Ну и что же? На совет вправе прийти любой.

- Сейчас уже нет. Я очень рада, что вы позвонили. Будьте здоровы, Вячеслав Фёдорович.

- До встречи, Эльвира Эдуардовна.

Гудов повесил трубку и несколько минут сидел как потерянный, машинально прихлёбывая чай, но затем взял себя в руки, сел за ноутбук и проработал до трёх часов ночи.


***


Проснувшись около одиннадцати, он неспешно позавтракал и просмотрел созданный накануне файл. Получившийся развёрнутый план для доклада был слишком велик, больше напоминая тезисы программы развития научного направления. За восемь проведённых в Америке лет, учитывая активное общение с коллегами из разных стран мира, материала накопилось много, возможно, слишком много для уровня современной российской физиологии, и его надлежало скармливать мелкими порциями, подобно выведению человека из продолжительного голодания.

В конце концов Гудов решил написать и доклад и программу, работа над которой заняла бы его до поры, когда ему предоставят возможность подобрать коллектив и заняться экспериментальной наукой, а пока перенести реализацию намеченного на завтра, позволяя сознанию ненадолго отстраниться, отвлечься и отдохнуть, для чего хорошо подошли бы музей, кино или театр.

Он встал из-за рабочего стола, вышел в прихожую и вернулся с портфелем. Открыв его, Гудов извлёк купленный CD, документы с их копиями и плоскую прямоугольную упаковку, действительно оказавшуюся заказной наземной бандеролью с невнятным обратным адресом, отправленной на его имя в «ИНСТИТУТ ФИЗЕОЛОГИИ И БИХУИМИИ» без указания индекса и неверным местом расположения.

Он осторожно вспорол ножницами край бандероли и вытряс чёрный пластиковый пакет, из которого выпали на пол толстая тетрадь размером с амбарную книгу и несколько скреплённых степлером листов с текстом, отпечатанным на пишущей машинке.

Гудов поднял их и с первых же строк узнал поток записанных давным-давно собственных мыслей, связанных с чрезмерным и бесконтрольным умерщвлением лабораторных животных. Записи эти не предназначались к опубликованию и, вероятно, были забыты в ящике стола, причём, стол этот мог быть только домашним, поскольку он всегда тщательно следил, чтобы его личные рассуждения оставались за порогом института.

Отложив машинопись, Гудов раскрыл тетрадь посредине и, не веря и не улавливая смысла, пробежал взглядом по написанным шариковой авторучкой строкам, автор которых немедленно вспомнился по почерку.

Он нашарил свободной рукой спинку кресла, сел и начал читать тетрадку с самого начала:

Двор не переменился. Просто стал еще чуточку пустыннее, хотя когда я приезжал сюда в прошлый раз, в нем тоже никого не было. Медленно шагая по дырявому коврику из палых тополиных листьев, я ощущал невидимые, но хорошо знакомые, до миллиметра обследованные в детстве, атрибуты двора. Едва заметный кусок железного прута, торчащий возле песочницы и до сих пор не удостоившегося хирургического вмешательства ЖЭКа, останец кладки маленького фонтана, вокруг которого когда-то бурлила наша ребячья жизнь, крохотный пятачок земли, неровно покрытый треснувшим асфальтом, где года тридцать три тому назад мы с Гудовым закопали клад…

- Здравствуй, дружище, - прошептал Гудов и принялся читать дальше.

…Дарвин, Энгельс и Павлов... допускали наличие разума не только у человека, но и у продвинутых в эволюционном смысле млекопитающих… Шеррингтон… не понимал, каким образом можно изучать разум животных…

…изучать поведение животных по-серьёзному начали целых 200 лет назад. И уже тогда какой-то Бюффон, наверное, француз, допустил явный промах, полагая, что животные не помнят своего прошлого и не могут предсказать будущего… А через сто лет пришли Дарвин и наш Сеченов и придумали, хоть я и не понял, что именно.

И всё же оказалось, что животные умеют говорить. Хотя и не по-людски. Например… одна из обезьян не только вызубрила более 130 слов, но и могла составлять из них предложения. Значит, принципиально это было возможно.

Я отложил книжку. Да и стоило ли дальше читать?

Гудов тоже отложил тетрадку. Его заинтересованность начала заменяться раздражительностью. Да и стоило ли дальше читать?

Он вышел на кухню, достал из морозильника початую в день приезда «Столичную», выпил под овсяное печенье, оказавшееся под рукой и вернулся в кабинет со стаканом и бутылкой…

…- А может быть я просто чокнулся? – подумалось мне. – Действительно… Какая-то собака, говорящая не открывая рта. Болонка, сочиняющая стихи. Овчарка, пасущая овец, покуда пастух сидит за чаркой… Ведь только что мне доказали их ограниченные возможности, причём кто? Учёный с мировым именем, член-корреспондент Академии. Нейрофизиолог с руками микрохирурга и головой энциклопедиста!

- Какая-то хрень на палке, - не по академически подумал Гудов.

…у меня лично сложилось впечатление, что опыты, которые они проводят… не всегда полезны. То есть, наука могла бы обойтись без большинства из них. Более того, мне кажется, учёные часто преувеличивают собственное значение...

- Да что ты в этом понимаешь?

…Его рука начала уверенное движение наверх, навстречу опускающейся голове, причём, рот и рюмка описывали безнадёжную траекторию двух параллельных прямых. Однако в последний момент учёный изогнул кисть, запланированная стыковка состоялась, и примерно половина коричневой жидкости опрокинулась ему за расстёгнутый ворот белой хлопчатобумажной рубахи.

- И я совсем не такой, - он налил и смаху закинул водку в рот, но промазал, и она потекла по подбородку, оставив на футболке мокрое пятно.

- Да как он, видя меня таким, мог быть моим другом? – разозлился Гудов и, не отрываясь, дочитал и закрыл тетрадь.

- Интересно, зачем он спёр мои заметки? – подумал он. – Хотел понять, залезть поглубже в душу?

Гудов резко выдвинул ящик из тумбы рабочего стола, забросил туда тетрадь и скрепленные листы, скомкал обёртку бандероли, затем, прихватив водку, вышел в кухню и выбросил бумажный комок в мусорное ведро, после чего в три приёма допил бутылку.

- Пьём как читаем, читаем как пьём, - подумалось ему. – Залпом и запоем. А, кстати, может быть Серёгины вирши опубликовать как научную фантастику? Подправив и написав предисловие. Нет, столько не выпить…


***


На часах было семь утра.

- Значит, я рано лёг, - подумал Гудов. – И доказал способ преодоления циркадной зависимости или, по крайней мере, смены её на алкогольную.

Он принял душ, обрадовавшись, что включили горячую воду, не огорчаясь её темноватым цветом, позавтракал и настроился на продолжение работы над докладом-программой, но пока ноутбук загружался, зачем-то отодвинул ящик стола и достал оттуда содержимое бандероли.

Тетрадь Гудов даже не стал раскрывать и начал листать машинописный текст, напомнивший ему себя молодого и безоговорочно верившего во всесилие научной мысли и методологии, пока не дошёл до последней страницы, где после напечатанных строк увидел приписанное от руки:

Черновик статьи из архивов академика В.Ф.Гудова за 1988 год

подготовлен и адаптирован к открытой печати М.М.Кислюковым

- Интересно, кто же это такой? – подумал Гудов, и вдруг его осенило: - А не Мартын ли это Матвеич? Жилец старого дома. И не его ли упоминал Сергей? Если упоминал, то в заключительной части своих записей, читая которую я был уже пьян. Надо восстановить.

Он отложил листочки, открыл тетрадку посредине и начал просматривать, перелистывая страницы, пока не наткнулся:

- Я убью его, Гудов! Убью!

- Кого? – безучастно спросил учёный.

- Эту сволочь, Мартын Матвеича!

- За что?

- Это он, сука, яд закопал! – орал я, ничего не соображая…

- Какой яд? Ты что, спятил? Прекрати, наконец, кричать!

Но мне было трудно остановиться. Я выкрикивал что-то матерно-бессвязное про старый тополь, про квартиру номер шестнадцать, куриные кости…

Вот теперь Гудов вспомнил. Вспомнил Кислюкова, похороны собаки, Серёгины метания и отъезд.

- Так может быть не он, а Мартын Матвеич отправил бандероль в институт, а его наименование и обратный адрес исказил намеренно? Тогда как всё это к нему попало? Получается, что от Сергея? Надо найти следы… А может, не надо?

Его взгляд наткнулся на брошенную вчера на стол папку с документами, поверх которой, поблескивая серебристыми глянцевыми надписями, лежал диск.

Гудов вставил его в сидиром, раздалось обычное негромкое жужжание, и на экране появилось название базы данных, сменившееся интерактивным оглавлением.

Он без труда открыл алфавитный каталог, но людей с подходящими именами и отчествами к фамилии Кислюков не нашёл. Столь же безрезультатной оказалась попытка обнаружить данные о Серёге, но набранная от отчаяния фамилия Андрея высветила, кроме прочих, и подходящий вариант с номером домашнего телефона. Однако когда Гудов набрал его, никто не ответил.

- Всё это абсолютно бессмысленно, - подумалось ему. – Нельзя искать тех, кого нет, а если они чудом и живы, то надо ли? Меня ведь никто не ищет…

Гудов извлёк диск, положил в футляр и пропихнул в файлик с копиями, файлик – в папку с документами, а папку – в верхний ящик письменного стола, тогда как тетрадь и машинописные листки отправились в менее доступный нижний ящик, к которому было необходимо нагибаться или вставать на четвереньки.


***


Прошло несколько дней. Работа над докладом почти закончилась, а программу развития направления можно было писать бесконечно, чем он, собственно, и занимался, не считая сна, телепередач, еды, походов за едой и сочетаемых с ними прогулок. Больше Гудов нигде не бывал, никому не звонил, а ему позвонили лишь однажды, да и то Николаев, в очередной раз спросив, не нужно ли чего и сообщивший о возвращении директора, на что Гудов повторил предложение о неформальной встрече.

Ему был известен номер домашнего телефона академика, и вечером он даже решился побеспокоить его первым и снял с подставки трубку радиотелефона, но на клавишу исходящих вызовов не нажал, глядя на маленький серый дисплей, на котором чернели набранные в последний раз цифры.

Гудов вспомнил, что тогда не дозвонился предполагаемому Андрею и сейчас, из желания отсрочить проявление инициативы по отношению к директору и не ожидая никакого ответа, кроме протяжных гудков, нажал на кнопку с изображением зелёной трубки.

- Алло, - раздался мягкий женский голос.

- Добрый вечер, - произнёс он. – Можно переговорить с Андреем?

- Андрей дома, но отдыхает после работы. Могу я попросить вас перезвонить завтра в первой половине дня?

- Конечно, конечно, - суетливо заверил Гудов.

- Или оставьте свои координаты, и я ему передам. Мы часто так делаем, - вздохнула женщина.

- Простите за бестактность, - продолжил он. – Не проживал ли Андрей ранее на Старо-Петергофском проспекте, неподалёку от Нарвских ворот?

- Да, мы жили там некоторое время, но давно переехали, - в её голосе прозвучал испуг, будто Гудов напомнил ей о минувших, но способных вернуться страшных событиях, и он поспешил представиться и объясниться.

- Очень приятно, - облегчённо вздохнула женщина. – Меня зовут Лена. Я помню. Андрей рассказывал о вас. Вы живёте в Америке?

- Уже нет, вернулся, - ответил он и продиктовал ей номера своих телефонов…

Андрей позвонил поздним утром. Голос его был очень тихим, а манера речи – замедленной, как у человека, привыкшего экономить собственную энергию. Однако они проговорили почти час, в течение которого без особых деталей пересказали друг другу события последних лет.

Андрей сообщил, что выздоровел лишь до определённой степени, и оставшиеся осложнения позволяют заниматься археологией лишь теоретически, без участия в экспедициях. Но в институте он остался, занялся написанием научно-популярных книг и вступил в Союз писателей Санкт-Петербурга. Лена стала его женой, ради которой он, по собственному выражению, «сменил приоритеты».

Гудов позвал их в гости и получил ответное приглашение, но на конкретный день встречи в отсутствии Лены, находившейся на работе в онкоцентре, они договариваться не стали.

- Знаешь, - сказал Андрей. – У меня такое впечатление, что она, вытащив меня с того света, не смогла остановиться и продолжает лечить и спасать.

- Полагаю, это не всегда удаётся, - заметил Гудов.

- Далеко не всегда. И в такие дни, дни смерти пациентов, её спасаю я.

- А ты не помнишь нашего соседа по дому, Мартына Матвеевича Кислюкова? – не удержался Гудов.

- Смутно, - ответил Андрей. – Помню, что он умер примерно за год до Анны Григорьевны. А она умерла после того как у меня обнаружили рак, в конце девяносто седьмого. Жаль её очень… Жаль до сих пор. Она ведь всех в войну потеряла, и мужа, и сестёр, и дочек… И потом жила, полубезумная, впроголодь… Вот таким и надо памятники ставить.

- Каждый кирпич в Ленинграде – памятник им…


***


Академик позвонил первым, и когда Гудов рассказал ему о своём предложении Николаеву встретиться втроём, безапелляционно ответил: - Только без него.

Директором, а потом и академиком он стал в начале девяностых, сменив прежнего, начавшего работать ещё у самого знаменитого российского лауреата нобелевской премии по физиологии, после смерти которого или, с другой стороны, относительно незадолго до своей, «отец всех народов» спроворил руками опричников сессии ВАСХНИЛ, направив отечественную биологию по выверенному павловскому пути прямиком в депо, из которого можно было выехать только по второстепенным магистралям, одновременно оглашая протяжными гудками главное направление.

Тот, настоящий академик, как его называл про себя Гудов, прошёл через войну полевым хирургом и, будучи уже директором, позволял себе высказываться, на что партийные чиновники попросту закрывали глаза потому что побаивались его сами.

Гудова он заприметил сразу, со студенческой стажировки, приняв на работу и предоставив редчайшую возможность самому сформулировать научную задачу, издали наблюдая за его барахтаньем и периодически незаметно поддерживая, не позволяя утонуть.

Выплывший Гудов полюбил его как родного отца, тем более, что сам без отца вырос, но никогда не жаловался, не подставлял и не стучал, что было, со своей стороны, отмечено директором, потихоньку готовившем его себе на смену. Но настоящий академик скоропостижно умер, так и не успев провести Гудова в высший институтский кабинет и уйти в консультанты, и кабинет занял другой талантливый членкор, бывший раньше ещё и секретарём партийного бюро и сделавший в течение первых сорока дней необходимые телодвижения, пока его визави и жить-то не особенно хотелось, тем более, что трагедия эта произошла на фоне опустошения, вызванного исчезновением лучшего друга, и из депрессии он выбрался благодаря перемене места жительства, женитьбе и работе, работе, работе…

Нынешний директор, с которым Гудов, тем не менее, сохранил доброжелательные отношения, без свидетелей называя его попросту Пашей, проживал с первой и единственной женой в пятикомнатной квартире дома, расположенного напротив института.

Они обнялись в прихожей и прошли в гостиную к накрытому столу. По-прежнему бодрая, но сильно постаревшая супруга посидела с ними часок, убрала посуду, оставив только коньяк, принесла изящную медную джезве с деревянной ручкой, стоявшую в покрытой горячим белым песком подставке, и ушла в свою комнату, откуда тут же донеслись телезвуки какой-то бабской передачи.

Директор встал, прикрыл дверь гостиной и, вернувшись за стол, налил кофе в маленькие фарфоровые чашечки, оказавшиеся втрое меньше коньячных фужеров и вдвое – уровня их содержимого.

- Хочешь – верь, хочешь – не верь, но я рад, что ты вернулся, - сказал он, салютуя хрустальной ёмкостью. – Хотя я не понимаю, зачем…

Гудов удивлённо взглянул на него.

- Я имею в виду, что главным делом для тебя всегда была наука. Не её организация, привилегии, лифты, а наука как таковая. И поэтому ты уехал в страну, где у тебя была возможность заниматься ею на самом высоком уровне…

- Ничего, здесь и продолжим.

- С чем мы продолжим, Слава? И с кем? То, что аппаратуры нет современной – ещё пол беды. Идёт вымывание кадров, замена их теми, кого раньше и на пушечный выстрел… Да и не престижно стало…

- В Америке это тоже не особенно престижно, - возразил Гудов.

- Ты прав, но сравнивать нас и их по данному критерию некорректно.

- Не хочу с тобой спорить, Паша, но мне кажется, что всё вскоре наладится.

- «Только вот жить в эту пору прекрасную…», - процитировал директор.

- Почему?

- Нашу науку смыло тремя волнами. Первая, медленная и пологая, - партийная, когда при прочих равных обстоятельствах, да и при неравных тоже, преимущество получали члены партии, как я по сравнению с тобой, что, честно говоря, до сих пор не даёт мне покоя. Вторая волна, покруче и побыстрее, - пришедшая из сокращаемых и сокращённых НИИ Министерства обороны. Пока их финансировали, тамошние узкие спецы сидели на месте, а после перестройки да конверсии вырвались и ворвались. Ну а третья волна, чиновничья, только зарождается, но она будет разрушительнее предыдущих. Ведь только в основании научной пирамиды со средствами не густо, а вот на её вершине – достаточно. И в ВУЗах тоже. Туда и придут, купив диссертации, номенклатурщики, их родственники и дети. Будут возглавлять научный и учебный процесс, не представляя его сущности, как и предмета вообще. И скоро физиологией сможет руководить чиновник, прослушавший её краткий курс в каком-нибудь управленческом учреждении. Рассыпали всё, поразбивали, а собирать и склеивать придётся десятилетиями. А кто это сможет сделать? Присмотрись – систему высшего образования уже развалили, как и образование вообще. И здравоохранение.

- Мне кажется, ты сгущаешь, - заметил Гудов. – Восстанавливались и после революции, и после войны.

- В войну предателей повывели, - усмехнулся директор. – А сейчас опять развели, да ещё и возвысили. Ладно, прости. Одна из главных моих задач – восстановить и усилить твоё направление. Должен до перевыборов успеть.

- А когда перевыборы?

- Весной. И до весны нужно построить две полосы: тебе – на взлёт, а мне на посадку.

- В смысле? – не понял Гудов.

- С весны директором буду не я, а новый зам., присланный из института военной медицины. Он и сейчас уже многое определяет.

- Так не выберем его на учёном совете, и все дела!

- Выберем, Слава, выберем. Меня предупредили, - вздохнул директор.

Они проговорили ещё с полчаса, рассказывая друг другу о судьбах коллег, оставшихся в России или оказавшихся за её пределами, пока, как показалось Гудову, в заранее оговоренное время в гостиной не появилась жена, и он, поцеловав ей руку и поблагодарив, попросил вызвать такси.


***


Доклад Гудов сделал хороший, аж понравилось самому, обратив внимание, что члены совета слушали его с восхищённым интересом, и не обратив на то, что они воспринимали повествование как сказку, сюжет которой разворачивался в некотором царстве-государстве по мановению волшебной палочки.

Председательствующий директор Паша одиноко сидел за столом президиума, развернувшись боком в сторону экрана со сменявшимися иллюстрациями.

Вопросов докладчику задали мало, и не дав пообщаться с явно желавшими того сотрудниками, повели в «закуток», как издавна прозвали помещение, куда можно было попасть только через директорский кабинет.

Центр закутка занимал разложенный овальный стол с приборами, бутербродами с икрой, сырокопчёной колбасой и красной рыбой, фруктами, блюдом с треугольными ломтиками арбуза и бутылками «Боржоми» и виски «Баллантайнс». Наискосок располагались плюшевый угловой диванчик и журнальный столик, покрытый добавочной закусью. К столу было приставлено пять стульев, которые, сделав полукруг, отодвинул на удобное для посадки расстояние деятельный Николаев, в то время как Гудов приветливо здоровался с раскладывавшей салфетки Ирочкой.

- Вячеслав Фёдорович, - директор мягко взял его за локоть. – Позволь тебе представить Юрия Викторовича Левченко.

Гудов повернулся и увидел высокого мужчину с пшеничными усами, одетого в тёмно-серый костюм и белую рубашку с чересчур ярким галстуком, протягивающего ему крупную окольцованную ладонь.

- Просто Юра, - улыбнулся мужчина. – Для меня большая честь познакомиться с вами.

- Очень приятно, Юрий Викторович. Вы – наш новый зам. по науке? – догадался Гудов.

- Волею судеб.., - вздохнул тот. – Простите, что не подошёл до совета. Не хотел мешать перед презентацией. То, о чём вы рассказывали – просто космос!

- А это – наш заместитель по коммерческой работе, Леонид Леонидович Черпаков, - представил директор полноватого человека среднего роста, стоявшего чуть позади Левченко и одетого приблизительно так же.

- Очень приятно, - повторил Гудов, надеясь, что ослышался.

Они расселись, и Николаев налил «Баллантайнс» в конусообразные рюмки. Льда на столе не было, как и стаканов, только фужеры для минералки, что вновь привело в недоумение Гудова, предпочитавшего пить виски со льдом.

Черпаков и Левченко первое время молчали, незаметно косясь то на него, то на директора, а глаза Николаева стремительно и хаотично перемещались, позволяя отслеживать малейшие отклонения в выражении лиц и перемещении рук.

Наливали и пили часто, как водку, сперва за знакомство, потом за докладчика, за процветание учреждения, но, начиная с четвёртой, начали половинить. Зато разговор, который Гудова тяготил, стал оживлённее.

Левченко вспоминал поездки на полигоны, какие-то всеармейские спортивные состязания, в которых что-то выиграл, про работу в почтовом ящике, расположенном в Сергиевом Посаде, и когда Черпаков назвал это место намоленным, вдруг сообщил, что как-то, внимательно прочтя заповеди, сделал вывод, что ни одну из них, включая прелюбодеяние, не нарушил.

- Кто страдает от прелюбодеяния? В большинстве случаев, один или два человека, максимум - несколько семей, - подумал Гудов. – А вот от гордыни, порой, страдают народы и континенты. В данном случае, институт…

Часа через полтора во время употребления кофе с пирожными, шоколадными конфетами и зефиром, принесёнными Ирочкой, позвонила директорская жена, вновь, как показалось Гудову, в заранее оговоренное время, и тот, чуть отведя от уха мобильную раскладушку, сообщил ей, что скоро выходит.

Допив кофе и по предложению Николаева хлопнув по последней рюмке, все встали, поблагодарили хозяина кабинета и закутка, пожали руки и вышли, но Гудов, пропустив их вперёд, обернулся к замыкающему директору и тихо спросил:

- Дверь в правый коридор закрыта?

- Да, - подтвердил он. – Ты же знаешь, что я твою лабораторию…

- Знаю, но ты, вроде, хотел полосу строить?

- Хотел и буду, - понизив голос, подтвердил директор. – Но давай не сегодня…

Гудов не стал спорить, но, подойдя к проходу в коридор, потянул ручку двери.

Дверь действительно оказалась заперта. Тогда он спустился, вышел на улицу и, проследовав метров тридцать вдоль внешней стены института, завернул в небольшой пустынный дворик, куда нисходила чёрная лестница, когда-то служившая дальней границей его лаборатории.

Дверь чёрного хода была новой, из белого пластика. Гудов распахнул её и резко шагнул вперёд, но тут же натолкнулся на металлическую вертушку турникета. Справа от него, втиснутая в узкое пространство, располагалась будка вахтёра, смотрящего сквозь стекло с вопросительным выражением на лице.

- Простите, - осведомился Гудов. – Я новый сотрудник этого института. Отсюда можно пройти на второй этаж?

- Можно только по пропуску, - ответил вахтёр, приподнимаясь со своего сиденья так, что его усатая полулысая голова оказалась выше уровня прозрачного ограждения.

- Наверное, мне нужно взять его в отделе кадров?

- Нет, обычный пропуск не годится.

- А какой?

- Тот, который подписывает Черпаков.

- Леонид Леонидович? Я с ним только сегодня познакомился.

В этот момент к вахте спустилась группа джинсовых молодых людей и поодиночке миновала турникет, вежливо попрощавшись с охранником.

Гудов посторонился, пропуская их.

- Это тоже сотрудники? – спросил он, когда дверь захлопнулась за последним.

- Арендаторы… - усмехнулся охранник. – Гнут проволочные ящики, подставки для рекламы и прочее. Наверняка видели в магазинах…

- Видел, - соврал Гудов. – Спасибо…

Приехав домой, он принял душ, смывая, скорее, моральную, нежели физическую усталость и, недолго посомневавшись, позвонил директору и рассказал, как, якобы случайно завернув в институтский двор, увидел множество людей, выходивших через чёрный ход, словно после заводской смены.

- Мы были вынуждены сдать целое крыло, чтоб избавиться от части оплаты коммунальных услуг, - с недовольной интонацией ответил тот. – Но всё равно, она очень велика для учреждений, да и для граждан тоже. Пожарники штраф влепили, теперь ежемесячно платим, не говоря о том, что их представитель весь бар у меня выпил.

- Похоже на рэкет, - заметил Гудов.

- Более чем.

- А куда дели оборудование, аппаратуру?

- Частично списали, частично вынесли в подвал. Она всё равно устарела.

- А виварий?

- На данный момент собак, кошек, морских свинок и кроликов уже не держим. Обезьян – тем более. Только крысы и мыши. Но и они поступают из питомника уже больными. Видимо, экономят на корме, витаминов не дают. Поэтому далеко не любые опыты можно на них ставить.

- Странно, что никто мне об этом не написал.

- Стеснялись, наверное… А ты, если бы знал, не вернулся?

- Не уверен…

- Ты зарплату уже получал? – переключился директор.

- Пока нет. Если её перечисляют на банковскую карту, то она у меня есть.

- Это в будущем. А пока тебе надо будет зайти в кассу. Ты уже больше месяца как зачислен. Кстати, безо всяких медкомиссий, военных столов и прочего…

- Спасибо, зайду, - пообещал Гудов, распрощался и минут через пять позвонил Эльвире Эдуардовне.

- Многие хотели с вами поговорить после совета, - сообщила она. – Раньше бы подождали в лаборатории, но…

- Вы можете мне сказать, действительно ли ситуация такова, что необходимо было чуть ли не половину помещений сдать в аренду? Это между нами, конечно.

- Точно не знаю. Сотрудников к этой информации не подпускают, - неуверенно произнесла Эльвира Эдуардовна. – Но поговаривают, что две трети полученных от аренды денег распределяет между собой дирекция, ну и главбух, конечно.

- Этим Черпаков занимается?

- В основном он, но Левченко с Николаевым тоже. Директор делает вид, что не в теме, но вы ж понимаете…

- Понимаю, - вздохнул Гудов. – Предполагаю, опять-таки между нами, что и мне они платят оттуда же…


***


Директора переизбирали в начале апреля, что породило в коллективе несколько незамысловатых шуток.

К тому времени Гудов оставался научным консультантом, но ему была обещана должность заведующего отделом, которую собирались внести в штатное расписание после грядущей реструктуризации института уже при новом директоре. Его зарплата была, конечно, гораздо меньше, чем в Америке, но по российским меркам более чем достаточной для одиноко проживавшего человека, не имевшего вредных зависимостей и привычек. Ему действительно платили из прибыли, переводимой в так называемый фонд экономии, а из него – в дополнительный фонд заработной платы. При этом его работа заключалась в консультативной помощи различным сотрудникам и написании той самой программы развития научного направления без обозначенного срока её завершения, дэд лайна.

На перевыборном собрании, где председательствовал уже Левченко, присутствовал один из мелких министерских чиновников, смотрящий.

Директора, после краткого отчёта о проделанной работе, проводили аплодисментами, смотрящий выразил точку зрения Академии, а Николаев, вовремя снявший свою кандидатуру, - мнение коллектива института о выдвижении Левченко. Все чинно проголосовали, и председатель счётной комиссии, в миру - заведующий лаборатории терморегуляции, бойко оповестил об избрании нового директора тридцатью четырьмя процентами голосов, тогда как остальные бюллетени оказались испорченными.

Когда расстроенная дирекция, прихватив московского гостя, отправилась заливать и обсуждать сложившуюся ситуацию, грозившую повторными перевыборами с участием других кандидатур, Гудов, отведя в сторону председателя счётной комиссии, не сумевшего стереть с лица выражения восторжествовавшей справедливости, спросил:

- Боря, получается, что мы его прокатили?

- Не думаю, - ответил тот. – Теперь в Москве утверждают директоров даже без голосования на местах.

- Но ведь это противоречит уставу Академии!

- Боюсь, что нет уже ни устава, ни Академии. Да и в стране сплошная неопределённость… Через два года будут выбирать президента, потом он сформирует правительство, причём, некоторые министерства разделят или сольют. Спустя определённое, точнее, неопределённое время, внутри министерств сформируются главки, внутренняя структура и руководство которых также поменяются. Затем они утвердят планы работ учреждений, финансирование… Тут-то и наступит следующая предвыборная президентская кампания.

- Наверное, нужно либо сократить административный аппарат, либо увеличить срок президентского правления, - предположил Гудов.

- Получается, как в анекдоте, когда сокращение аппарата неизбежно приводит к удлинению змеевика, - рассмеялся Борис. – Думаю, что они, скорее, увеличат срок, хотя вряд ли за этим что-то изменится кардинально.

- Странно, мировая практика показывает, что четырёх лет вполне достаточно.

- Россия всегда идёт своим путём вне зависимости от направления, - вновь рассмеялся терморегуляторщик. – Прямо по граблям…

- Вечером позвонил пьяненький экс-директор и начал плести про свалившийся с души сизифов камень, соскочившую с воза бабу и уставший караул.

- Левченко утвердят, учитывая такие результаты голосования? – осмелился перебить Гудов.

- Наверняка, - убеждённо ответил Паша. – Хотя перетрухал он изрядно.

- И кем ты теперь будешь?

- Научным консультантом в твоём отделе. Его воссоздадут сразу после утверждения. Возьмёшь?

- А почему не ты?

- На отдел-то? Не хочу. Топливо закончилось. Да и дочка в Германии. С нашими же внуками. Поедем сдаваться. Хенде хох…

- У меня там есть двое хороших знакомых. В Мюнхене и Гамбурге. Отличные физиологи. Получим интернациональный грант, будешь работать и там и тут.

- Посмотрим, Слава. Надо дожить… И передохнуть малёхо, окопаться-оглядеться. Порадоваться, что не надо ежемесячно в Москву, порой не по одному разу. Ничего.., пускай теперь сами возят… - загадочно закончил экс-директор, и пока Гудов подбирал вопрос, вежливо распрощался.


***


Левченко утвердили, и он, словно сорвавшись с низкого старта, принялся перекраивать институт, бессмысленно меняя не только структуру, но и названия лабораторий, отделов и групп на более длинные, с обязательным присутствием от одного до трёх прилагательных.

Первым пострадавшим от реорганизации стал заведующий лаборатории терморегуляции, превращённой в группу. При этом бывшему завлабу Боре и другим сотрудникам в то время ещё не приходило в голову, что единственным мотивом такого директорского решения была элементарная месть.

Николаев остался заместителем директора второго плана, тогда как на должность первого зама по науке пришёл бывший сослуживец Левченко по институту военной медицины, вслед за которым оттуда перебрались ещё несколько человек, причём все – на должности заведующих подразделений, как теперь стали называться лаборатории. Каждый из прибывших начинал с того, что устраивал грандиозную пьянку, именуемую «пропиской», на которую приглашалось всё «руководящее звено», термин, пришедший вместе с «подразделениями». Игнорирование подобных сборищ вызывало в дирекции молчаливое неодобрение, но Гудов сознательно дистанцировался от них.

Кроме пьянок, характерной чертой организационной деятельности в институте стали участившиеся заседания дирекции в расширенном составе и рабочие совещания, созываемые по мельчайшему поводу, о которых новая референтка, она же племянница Черпакова, могла оповестить за час-другой до начала, и сотрудник, мирно сидевший за своими книжками-бумажками дома или в библиотеке, был вынужден срываться с места, а если не приезжал, то ему уже звонил лично директор, выведывая причину непослушания. Впрочем, научных консультантов это касалось в меньшей степени.

И, наконец, дирекция вынудила сотрудников составлять какие-то промежуточные отчёты, квартальные планы, разбитые по месяцам, и предложения, из которых отбирала наиболее перспективные и пересылала московским чиновникам, выдавая за свои.

Гудов, нимало удивившийся такому параноидальному способу укрепления дисциплины и вертикальной вороночной подчинённости, позвонил коллеге из Военно-медицинской академии, попросил его сказать о Левченко несколько слов и услышал ровно три:

- Мелочный. Мстительный. Двуличный. – военврач помолчал недолго и добавил: - Он всё развалит…

Практиковал директор и личные собеседования, но Гудова пригласил едва ли не последним, усадив в кресло и дав несколько секунд на осмотр изменений кабинета, на стенах которого вместо прежних, отражавших участие Паши в международных конференциях и знакомство с академиками, среди которых попадались и хорошие учёные, появились новые фотографии, запечатлевшие Левченко в компании себе подобных на фоне секретных зданий и степей, причём, в группе сфотографированных обязательно присутствовал генерал.

- Вячеслав Фёдорович, - бодро выпалил Левченко. – Я внимательно ознакомился с вашим Curriculum vitae. Оно безупречно, и если кому и руководить ведущим отделом института, то только вам. Да и предшественник мой ходатайствовал о том же… Я хотел побеседовать с вами ещё более месяца назад, но был вынужден разбираться с оставленным мне наследием, а там оказалось такое.., такие авгиевы конюшни, что времени ни на что не оставалось.

- Честно говоря, я предполагал, что отделом нейрофизиологии будет руководить он.

- Все понимают, что вы гораздо сильнее, да и по формальным признакам его на отдел я поставить не могу. Даже если б хотел.

- Что у него не так? – удивился Гудов.

- Весьма желательно, чтобы заведующий этим отделом имел вторую форму. А у него дочка в Германии.

- Это имеет отношение?

- Нам не рекомендуют.., - загадочно произнёс Левченко.

- Я слышал, что в академических институтах формы секретности убрали. И первых отделов нет.

- Нет, но нас так или иначе курируют.

- И есть конкретный куратор?

- Да, могу даже назвать фамилию-имя-отчество. Но, полагаю, это вам ни к чему.

- Действительно, - согласился Гудов. – Однако, простите, я не понимаю, зачем нужна форма секретности.

- Не стоит называть это формой секретности, - вздохнул директор. - Это скорее, степень доверия. А как обстоит дело в США? Вы что-нибудь знаете об этом?

- Слышал, что там к человеку могут подойти цэрэушники и предложить сотрудничество, и в случае согласия подписывается контракт. Но мне говорили, что подавляющее большинство немедленно посылает их куда подальше.

- И вам тоже предлагали? – бдительно прищурился Левченко.

- Мне – нет, - удивлённо ответил Гудов. – Но я не думаю, что такое сотрудничество открыто влияет на право руководить научным отделом. И у нас не должно.

- Вы подумайте недельку-другую, Вячеслав Фёдорович, - примирительно предложил директор. – Ведь вторая форма не повлияет на вашу жизнедеятельность никак. Единственное, пожалуй, неудобство в том, что иностранный паспорт нужно будет сдать, но как только соберётесь за границу, напишете служебную записку, и вам его на период командировки вернут.

- А что будет с отделом, если я откажусь?

- Ничего особо не будет. Отдела-то пока нет. Но если его создавать…

- Воссоздавать, - поправил Гудов. – Нейрофизиологический отдел уже существовал, и я им заведовал.

- Конечно-конечно, Вячеслав Фёдорович, - поспешно согласился Левченко. – Именно воссоздавать как традиционно ведущее научное направление. Но заведующий таким сложноподчинённым подразделением, фактически государством в государстве, не формально, а фактически становится вровень с дирекцией. А это – вторая форма, как минимум.

Гудов не стал дальше спорить, пожал протянутую директором ладонь и ушёл.

Он знал, что институт не был режимным предприятием, не финансировался, по крайней мере напрямую, Министерством обороны, и не выполнял исследований по так называемому спецзаказу. С другой стороны, Гудов не мог отрицать, что при новой дирекции такие работы могли появиться, хотя для них существовали другие, прикладные учреждения. Но распространение режима секретности на академическую науку неизбежно означало похороны последней, не способной существовать без открытого и широкого обсуждения полученных результатов и перспектив.

Не догадывался он пока лишь о том, что нынешней дирекции учёный его уровня попросту не был нужен, и что его начали потихоньку выживать…


***


В одну из летних суббот второго года своего нахождения в России Гудов, по предварительному приглашению Андрея отправился к нему, прихватив пару бутылок розового греческого вина.

Андрей и Лена жили на юго-западе, и такси повезло его сквозь город, через мосты Невы, Фонтанки, Обводного канала и, не доехав каких-то полкилометра до их старого дома, свернуло возле церкви и пронеслось по проспекту Стачек к истокам шоссе, ведущего в Петергоф...

Гудов нажал на кнопки домофона, дверь отомкнулась, и лифт вознёс его на восьмой, предпоследний этаж панельного строения.

Андрея, встретившего на пороге заранее открытой квартиры, он не узнал и едва не повернулся в сторону, но, заметив промелькнувшую на его лице гримасу болезненного сожаления, протянул обе руки.

Они обнялись, отстранились, и теперь уже более внимательно всмотрелись друг в друга.

Основная причина не узнавания заключалась в том, что Андрей был абсолютно седым, вплоть до бровей и ресниц, а также чрезвычайно, чрезмерно худ, и лишь природная широта в кости не давала ему превратиться в дистрофика.

Кожа его некогда мимически выразительного лица обтянула череп подобно приклеенному пергаменту с прорезями для широко улыбавшегося ровными искусственными зубами рта и оставшимися прежними умными заинтересованными глазами, по выражению которых Гудов понял, что тоже изменился изрядно.

Андрей пропустил гостя в прихожую, куда одновременно вошла из кухни недоухоженная, но очень красивая брюнетка в лёгком светло-сиреневом платье, в облике и взгляде которой угадывалось привычное стремление помочь, предупредить, подправить.

- Это – моя жена, Елена, - представил её Андрей…

- Они устроились в просторной гостиной трёхкомнатной квартиры и просидели за неторопливой беседой и трапезой до позднего вечера. Андрей и Гудов почти не вставали с мест, тогда как Лена часто выбегала говорить по мобильному телефону, каждый раз возвращаясь с озабоченным лицом.

- Пациенты звонят, их родственники, - пояснил Андрей. – Всем помогает…

Хозяева подробно выспросили Гудова об американском периоде, тогда как сами рассказали немного, в основном, о последних годах, прожитых в новом районе, хотя Андрей вспомнил, как задолго до болезни встретил в Одессе Сергея, оказавшегося там в компании сослуживцев, показал ему раскопки на острове Змеином, и Гудов понял, что это произошло уже после того как они виделись в последний раз.

- Ты ездил туда ещё? – спросил он.

- Ездил несколько лет, в докритический период, - усмехнулся Андрей. – А в прошлом году был там на конференции. И Лена со мной вырвалась. Пообщался со старыми знакомыми, сделал доклад, и на третий день мы уже улетели. Мне долго на юге нельзя…

- Зато ты в гостинице познакомился с болгарским пианистом, и мы ходили на его концерт, - вспомнила Лена.

- Точно, - подтвердил Андрей. – Отличный парень, и музыкант великолепный! По-русски – как мы с вами. Учился в Питере. Пригласил, визитку свою оставил… У него, кажется, дача на море…

- Значит, из нашего дома и детства ты видел только Серёгу, да и то давно? – Гудов попытался забросить очередной крючок надежды.

- Как-то встретил Гошку. Ты помнишь его? Из угловой парадной…

- Врач?

- Хуже! Анатом. Преподаёт в медицинском. И ещё одного нашего соседа встретил неподалёку отсюда, в парке. С детской коляской. Хотя ты его, наверное, не помнишь… Олег, гораздо младше нас. Переехал к жене, а мама его так в нашем доме и осталась. Сказал, что заезжает туда периодически.

- Как ты думаешь, двор и дом переменились?

- Вряд ли. Чему там меняться? Меняются жильцы, разъезжаются, как мы, по новостройкам, умирают в конце концов…

- Да-да, конечно, - поспешно согласился Гудов, почувствовав, что обитатели этой квартиры знают о смерти гораздо больше, чем он и другие, не задумывающиеся о ней люди.

Оказалось, что по воскресеньям они ездят молиться в ближайшую церковь, но службу выстаивают не всю, а иногда заходят лишь на несколько минут. Это бывает в дни дежурства Лены, и тогда она довозит его до храма, а потом едет в больницу, а он возвращается домой на трамвае или пешком.

Вместо проданного на запчасти «Сааба» они купили подержанную «Тойоту», которую Лене нравилось водить, выслушивая всё более редкие и менее ворчливые замечания мужа…

Беседа пошла на спад, и Гудов, заручившись договорённостью о планомерной регулярности дальнейших встреч, решил не вызывать такси, подробно расспросив о дороге к метро и отказавшись от предложения проводить.

Выйдя из парадной, он сразу увидел то самое шоссе, по которому его привезли, и побрёл вдоль него в обратную сторону.

В его мозгу возник облик Лены, и вместо того, чтобы переключиться, он начал им любоваться, вглядываясь в глубину глаз, наклоны высокой, с единственной явной морщинкой, шеи, и колыхание постриженных по плечи прямых гладких волос. Он глядел и глядел на её открытое, чуть усталое лицо, пытаясь найти своим рациональным разумом то, что делало её столь невозможно красивой, но так и не нашёл. И тогда Гудов начал сопоставлять в зрительной памяти встреченных им за последний год соотечественниц с американками, признав безоговорочное поражение последних и утвердившись в своём решении после того как несколько раз скосил глаза на дам молодого и среднего возраста, следовавших мимо во встречном направлении.

Ему вспомнилось, как ещё гуляя по Бостонским улицам он удивился спортивно-деловитой невзрачностью аборигенок и даже неосторожно попытался узнать причину у одного из коллег.

- Красивые женщины, Слава, ездят у нас в красивых автомобилях, - ответил американец.

С этой точки зрения, жена Андрея подержанной «Тойоте» однозначно не подходила…

Размышляя подобным образом, он заприметил на противоположной стороне небольшую церковь и, дойдя до пешеходного перехода, пересёк шоссе.

Снаружи церковь была похожа на расположенную рядом с его домом, хотя и венчалась тремя луковками, но внутри оказалась совсем иной – более светлой, узкой и вытянутой вверх, с насыщенным иконостасом и редкими иконами на стенах.

Гудов купил свечу и, не зная, как заказать службу за здравие, запалил её от ближайшей лампады и поставил в ячейку напольного иконостаса.

- Я не могу помочь этим людям, Андрею и Лене. Но если существует тот, в чьих силах это сделать, пусть он… - подумал он и резко пошёл к выходу, но, вдруг вспомнив, обернулся, нашёл глазами пламя поставленной свечки и прошептал: - И Серёге, если он живой…


***

Экс-директор Паша, нагостившись у дочки, вернулся осенью, возмущённый германскими ценами на отопление и электроэнергию, о чём рассказывал едва ли не каждому встречному. Другим поводом к возвращению послужила, по его словам, необыкновенная скука, испытанная на оседлом месте по окончании цикла кратких экскурсионных поездок по рекам и городам страны и ближнего к ней зарубежья.

- Завис я, Слава, завис, - жаловался он Гудову. – Быть свадебным генералом не хочу, а работать давно разучился.

Гудов понимал, что этот, безусловно талантливый человек, сгубил себя на административной работе. Он ещё несколько раз попытался предложить ему помощь в лице двух немецких профессоров, которые могли бы пробить совместный интернациональный грант, что приветствовалось на межправительственном уровне, но вскоре за неопределённостью ответов распознал, что Паша действительно кончился как физиолог, работать руками уже не мог и боялся даже самой мысли об эксперименте. На пенсию он тоже не ушёл, но почти ежедневно появлялся в институте, обходя незапертые помещения и надоедая сотрудникам болтовнёй, и даже в библиотеке лишь окидывал взором полки со свежими журнальными поступлениями, не открывая и даже не притрагиваясь к ним.

- Ты только подумай, - продолжал Паша. – Если количество военных у нас превысит критическую величину, всё вообще рухнет! Они же привыкли подчиняться, приказы выполнять, а чиновникам только это и нужно! Завалили бумагами, голову поднять не дают…

- Если бы только бумагами, - согласно вздохнул Гудов. – К науке такой же подход. Всё, что не вписывается в принятую концепцию, отвергается. А это, сам понимаешь, и есть самое ценное! Какой-то рок висит наш нашей несчастной физиологией. То учение Павлова заставят соблюдать так, что малейший шаг в сторону – расстрел, то научную школу ещё кого-нибудь придумают, и за её рамки – ни-ни!

Они уединились в маленьком кабинете одной из опустевших лабораторий, по-тихому распивая из мерных химических стаканчиков принесённую экс-директором бутылку пятилетнего «Шота Руставели».

- Ты не думаешь, что этот бардак инспирирован?

- Кому это надо?

- Тем, кому не нужна конкуренция.

- В науке конкуренция ещё никому не мешала. Скорее, наоборот.

- А ты не заметил, что почему-то разваливаются традиционно сильные направления, имеющее отношение к оборонке, промышленности, освоению космоса, океана? Таких специалистов охотнее выдёргивают на запад, причём, на долгосрочные программы. Позволяют забрать семью. И их жёны и дети, вырвавшиеся из нашей нищеты, уже не хотят обратно. Плюс – выпускников соответствующих ВУЗов приглашают на всевозможные стажировки, и наиболее талантливым помогают адаптироваться, остаться и сделать карьеру. Разрывают связи…

- Гуманитарии тоже уезжают, - возразил Гудов.

- Да, но они сами перебираются туда. Иными словами, их не заманивают и не покупают.

- Я ничего такого не заметил. Происходит естественный отток, вызванный стремлением к лучшим условиям работы, а не к деньгам. Уверяю тебя, что как только здесь всё наладим, вернутся многие, и уезжать будут меньше и на короткие сроки.

- «Наладим» - это ты хорошо сказал. Но вот смотрю я и вижу, что у нас развивать то, в чём ты являешься не только востребованным, но и одним из лучших специалистов в мире, тебе не дают.

- Должно пройти время.

- Время – это жизнь, Слава. Чья жизнь должна пройти? Сколько жизней?

- Не драматизируй пожалуйста. Нам всё-таки помогают поддерживать направления, вписывающиеся в то, что у них финансируется, в мейн-стрим. И даже немножко делятся своими деньгами.

- Именно мейн-стрим, Слава, именно. То, что они могут и сами, а то, что не могут, не поддерживают никак. Просто душат под предлогом, что это, якобы, не актуально.

- Хорошо, Паша. В чём-то я с тобой соглашусь. Особенно про время и жизнь.

- А ты знаешь, что у нас скоро появится так называемый заместитель директора по режиму?

- По какому режиму, Паша?

- Судя по всему, по строгому, с переходом на усиленный.

- И чем же он будет заниматься? Что контролировать?

- Контролировать, дорогой мой Слава, он будет всё…


***


Гудов принёс из отдела кулинарии, недавно обнаруженного в супермаркете, полуфабрикатную еду. Он понимал, что есть её вредно, но выглядела она красиво и требовала минимум времени для приготовления в микроволновке.

Начало две тысячи седьиого года года выдалось тёплым, до плюс шести, погода ушла в небольшой минус в Старый Новый год, на неделю вернулась к плюсовым значениям, и лишь после Крещения наступила нормальная снежная зима.

В день крещенского праздника он случайно проходил мимо соседней церкви и заинтересовался очередью из людей, выстроившихся в затылок с пустыми, в основном, пластмассовыми бутылями к установленному у входа баку из нержавейки.

Гудов купил в ближайшем киоске полтора литра швепса, вылил его, отстоял очередь и притащил освящённую воду домой, добавляя каждое утро несколько капель в ритуально выпиваемый стакан, наполняемый из врезанного в кухонную мойку краника гейзеровского фильтра.

За полтора года разрабатываемый им план развития нейрофизиологического направления в институте обрёл всероссийский масштаб, но не мог быть реализован без реформирования Академии наук, в связи с чем количество академиков планировалось уменьшить до тысячи и лишить их пожизненной платы за это звание, а статус членкора упразднить вообще.

Число дисциплин в Академии им предлагалось сократить до трёх нобелевских – физики, химии и биологии, куда могла входить и медицина, к наукам, на самом деле, не относящаяся. Реорганизация предусматривала резкое понижение расходов на управленческий аппарат при увеличении разнообразных финансовых поощрений для рядовых учёных, которые, однако, не могли находиться в штате по достижении шестидесятипятилетнего возраста, после чего оплачивались только из дополнительных грантов и договоров.

Именно такой пенсионный возраст, одинаковый для женщин и для мужчин, представлялся ему приемлемым и должен был касаться всех, вплоть до президента. При этом никакого досрочного ухода на пенсию не предусматривалось, что компенсировалось для подобных льготных категорий граждан высоким заработком, выплачивать который, после сделанных им подсчётов, оказалось гораздо экономичнее, нежели платить пенсии людям, выпавшим из процесса производства общественного продукта.

Размер пенсии должен был составлять не менее пятидесяти процентов от среднего заработка за период всей трудовой деятельности с учётом инфляционного коэффициента, а в случае потери трудоспособности выплачивалось пособие по инвалидности, в пятнадцать раз превышавшее стоимость продовольственной корзины при бесплатном медицинском обеспечении. Увеличенные пенсии для чиновников и депутатов отменялись.

В связи с вышеизложенным, серьёзному реформированию подвергалась организация медицины, становившейся бесплатной за счёт значительного увеличения бюджетных вложений, а также обязательных пенсионных и страховых отчислений.

Налоговое законодательство ужесточалось до крайности, а неуплата налогов неизбежно вела нарушителя к последствиям, пропорциональным размеру сокрытого – от десятикратного штрафа до длительного тюремного заключения с конфискацией имущества и денежных средств всей его семьи. Неспособность ко взысканию налогов рассматривалось как пособничество в совершении преступления.

Подлежала реформированию и судебная система, становящаяся независимой от прочих разновидностей исполнительной власти. Не тяжкие преступления наказывались исправительными работами без заключения под стражу, а численность персонала милицейских ведомств, особенно дорожно-постовых служб, подлежала сокращению при одновременном укреплении технической и электронной оснащённости.

Армия полностью переходила на контрактную систему, а военная доктрина допускала силовой вариант защиты русскоязычных в случае притеснения в любом государстве мира вплоть до присоединения населённых русскими областей к Российской Федерации при условии проведения в них предварительного референдума. Близлежащие территории и акватории признавались зоной ответственности и государственных интересов. Однако при условии не агрессивной политики в отношении России любой стране или международной организации гарантировалось мирное сосуществование.

Банкам предписывалось устанавливать минимальный процент на кредитование развития производства и запрещалось выводить деньги за рубеж без специального разрешения правительства.

Доходы, полученные от нефтегазодобычи, накапливались в специальном государственном фонде и вкладывались в наиболее перспективные отрасли науки и производства, а также частично шли на нужды здравоохранения, социального обеспечения и бесплатного начального, среднего и высшего образования. Бесконтрольное разбазаривание, уничтожение и торговля лесными, рыбными и прочими природными богатствами страны наказывалось длительными сроками тюремного заключения и конфискацией имущества.

В случае не освоения взятых в аренду сельскохозяйственных и производственных площадей в течении трёх лет они изымались у собственников или арендаторов в пользу государства с дальнейшим выставлением на торги.

Предусматривалась персональная ответственность руководителей любого ранга за произошедшие в подчинённой им отрасли нарушения законодательства, репутационные потери и катастрофы.

Все объекты религиозного культа возвращались церкви, обязанной содержать их в надлежащем состоянии за счёт пожертвований и собственных средств. Материальная поддержка церкви со стороны государства прекращалась. В случае неспособности содержать тот или иной культовый объект, он переходил в ведение Министерства культуры.

За применение допинга спортсменами, они, а также спортивные руководители и врачи наказывались эквивалентно употреблению и распространению наркотиков.

Учёные степени и звания могли получать лишь работавшие в научно-исследовательских институтах и университетах. При доказанном заимствовании научных трудов плагиатор лишался возможности заниматься соответствующим направлением пожизненно. Учёные советы и аттестационные комиссии, присудившие степень плагиатору либо нарушившие процедуру защиты диссертации, расформировывались.

Обеспечивалось полное рассекречивание архивов и свободный доступ к ним. Преследование, в том числе со стороны СМИ, потомков тех, кто, согласно архивным данным, участвовал в политических репрессиях или иных преступлениях, совершенных в период существования СССР, запрещалось.

Камнем преткновения для Гудова оказалась верховная власть. Лично он предпочёл бы конституционную монархию, но прямые потомки Романовых жили давно за границей и потеряли с Россией всяческие связи вместе с традициями и авторитетом. Поэтому он рассмотрел возможность короновать действующего президента, что позволяло не подыскивать преемника и не нарушать конституцию, возвращаясь через четыре года. То, что президент не имел монаршей крови, его абсолютно не смущало, поскольку Гудов, будучи биологом, понимал, что такой крови попросту не существует и право на обладание ею узурпировалось тем или иным диктатором вместе со всем остальным, предоставляя право передавать богатство и власть по наследству. У нынешнего президента росли две дочери, а российские императрицы были, как правило, лучше, чем императоры.

В общем, получалось как-то так…

Однажды Гудов осмелился показать свои записки экс-директору Паше, но тот испугался и с тех пор прекратил с ним выпивать…

Раздался характерный звук скайпа, заставивший его перебежать в кабинет.

Звонила Долорес.

Гудов включил видеосвязь и сначала заметил на её тронутом минимумом косметики лице мимолётное разочарование, а потом и саму Лолу по пояс, одетую в нечто среднее между майкой и лифчиком, смуглую шею которой опоясывали мелкие фиолетовые бусы, похожие на вздувшийся шрам от верёвки висельника.

Долорес ловила его по скайпу ежемесячно и всегда высказывала какую-то милую глупость. На этот раз она позавидовала ему в том, что, в отличие от калифорниек, окружавшие его женщины могли постоянно менять свитера, пуловеры, пуховики и, особенно, шубы. А когда он рассказал ей об игре в снежки, вылепливание снежных баб и прогулки по покрытым льдом каналам и рекам, последнее не уместилось в рамки фантазии Долорес, и Гудов в очередной раз пригласил её в гости и получил обрадовано-неопределённый ответ.

Закончив разговор, он посидел недолго, тупо уставившись в рабочий стол ноутбука, и тут же забыл о Лоле.

Они безуспешно пробовали полюбить друг друга в Калифорнии, но так и не обрели непременного симптома любви – способности находиться рядом при физическом, телесном отсутствии…


***


Как и предупреждал всезнающий Паша, в институте появился заместитель директора по режиму, представляемый также как зам. по безопасности. Какая опасность грозила учреждению до его прихода, никто не знал, но теперь возникло впечатление, что страна, город и каждый питерский дом окружали враги, шпионы и террористы.

Звали его Евгением Ивановичем Кашиным. Его прежний трудовой путь был покрыт полумраком, точнее, недомолвками и загадочностью, с которой он общался с сотрудниками, придавая голубоглазому плохо выбритому лицу выражение обладания потаённым знанием.

Первым его деянием стал запрет на пронос мобильных телефонов в директорский кабинет, и теперь его посетители не ставили их на виброзвонок, а отдавали референтке.

Вскоре после этого распоряжения в институте появились опрятные рабочие, установившие на дверях, ведущих к лестницам на этажах, магнитные замки, а каждый сотрудник получил под расписку электронный ключ в виде пластмассового прямоугольника с дыркой для ленты или тесьмы.

Затем в коридорах, переходах и лестничных площадках появились видеокамеры, а вместо пожилых вахтёров – представители частного охранного агентства, хорошо знакомого Кашину по предыдущей работе.

Но вершиной его деятельности стал запрет на нахождение в институте вне рамок рабочего времени без письменного разрешения одного из представителей администрации. Разумеется, начавший эксперимент сотрудник, как правило, не мог знать, когда он его закончит, и подписывать разрешение забывал, не успевал либо не хотел. Наказать строго его за это не могли, но недовольство с обеих сторон коллектива, которые ранее не противопоставлялись, накапливалось, хотя и не перерастало в открытый конфликт.

На самом деле, Кашин не видел никакого смысла в чрезмерном обострении ситуации и искренне полагал, что наводит надлежащий порядок в безалаберном научном процессе. Цель его состояла в другом, и выбранной им жертвой стал Черпаков, в сферу деятельности которого он постепенно, на тех же правах блюстителя безопасности, втёрся, быстро собрал компромат и подсидел.

Обиженный и запуганный, но довольный тем, что не оказался под следствием, Черпаков уволился, и на его место был трудоустроен протеже заместителя директора по режиму. Николаева задвинули ещё дальше, да и он, собственно, никуда не влезал, довольствуясь регулярно перепадавшими денежными подачками.

Как-то Гудов по глупости подкатил к Кашину посоветоваться на предмет оформления вызова для Долорес, но натолкнулся на вежливое решительное недопонимание, политинформацию, краткий монолог о правах человека и рекомендацию обратиться частным образом непосредственно в ОВИР. Однако именно Кашин порадовал его своим нескрываемым презрением к Российской Академии наук, использовав её аббревиатуру в образной характеристике – засРАНцы.

Отдел Гудов, разумеется, не получил – мешала агрессивная политика мировой закулисы, глобальный финансовый кризис, выборы властной вертикали, горизонтали и параллели. И со всем этим он постепенно свыкся, незаметно утратив жизненную цель. Переписывавшиеся с ним иностранные коллеги намекали на работу за границей и не отказывались от рассмотрения возможности представить совместный грант с переводом части денег в Россию. Но Левченко и Кашин облекли реализацию этих планов такими сложностями и поборами, что нормальная работа заведомо становилась невозможной, и ему опять приходилось чего-то ждать…


***


С Андреем и Леной он увиделся почти через год после первой встречи. Они регулярно перезванивались, и каждый раз Гудов приглашал их к себе, но, видимо, Андрею было нелегко ездить в гости и, тем более, возвращаться домой через весь город, а просить лишний раз Лену поработать трезвым водителем он не хотел. К тому же она продолжала интенсивно работать, да и сам Андрей был занят написанием докторской диссертации, которую ранее готовить и защищать принципиально не собирался, а также чтением лекций на истфаке университета и в географическом обществе, где у него к тому же появились ученики.

На этот раз Гудов, купивший две бутылки белого вина под анонсированную хозяевами рыбу, положил их в сумку и поехал по прямой ветке метро до Нарвских ворот, откуда прошёлся по проспекту до своего старого дома.

Подворотню закрывали широкие металлические ворота, густо покрашенные чёрной краской, но кодовый замок на приоткрытой калитке отсутствовал, и он беспрепятственно проник во двор.

Появившееся ещё в метро волнение нарастало, и его даже слегка заколотило при проходе сквозь тёмную арку, но возникший перед ним двор был чужим.

Гудов осмотрелся и нашёл глазами останец заброшенного фонтана, поднял взгляд на свои бывшие окна, потом повернулся и посмотрел на окна Сергея. Они тоже были чужими, пластиковыми.

Но самым главным из того, что убило двор его детства, взросления и длительного отрезка зрелой жизни, было отсутствие тополей, вместо которых на полностью заасфальтированной площадке едва заметно проступало восемь более тёмных пятен.

Он, хотел, было, взбежать по лестнице к своей квартире, но парадная оказалась закрытой, как и та, в которой когда-то жил Сергей. Дверь дворницкой, где обитала покойная Анна Григорьевна, поменяли.

Вдруг через арку, ведущую на тамошку, во двор вбежали несколько азиатских детей, нажали ряд кнопок на домофоне противоположной парадной и исчезли за нею.

Гудов проследовал их дорогой, с печальным удивлением обозрел автомобильную стоянку, полуразвалившийся бетонный забор, одна из секций которого упала наружу, демонстрируя мёртвый фрагмент остановленного предприятия, на котором, по его полустёршимся воспоминаниям, когда-то с грохотом дробили щебень, вывозимый на открытых платформах по узкоколейке…

Извинившись за опоздание, он объяснил Андрею и Лене его причину, и они вместе погоревали по выкорчеванным тополям, помянули Анну Григорьевну и выпили за здравие живущих и пропавших без вести…

- Я хочу поискать Серёгу, - признался Гудов, не упоминая о полученной бандероли с его записками.

- Да, хорошо бы его найти.., - поддержал Андрей. – Но я не представляю, чем могу помочь. Дружил-то он только с тобой.

- Как ты думаешь, мог в доме кто-нибудь общаться с ним после моего переезда? Ведь он, наверняка, приезжал…

- Не знаю… Олег, которого я встретил в парке, и сейчас ещё молодой, да и нам с ним всегда было взаимно неинтересно. Может быть Гошка? Он и по возрасту ближе. Но, кажется, Гошка уехал из нас самым первым...

- Он никогда не дружил с нами. Сначала, если помнишь, играл на гитаре, с девками всевозможными гулял, после работал санитаром, якшался с какими-то полууголовниками, но, вроде бы, образумился. Так что вряд ли… Хотя… У тебя есть его телефон?

- Нет, но я знаю, где он может работать.

Из кухни, неся заварной чайник, вошла Лена, усталая и оттого показавшаяся Гудову ещё красивее, и он поймал себя на мысли, что у него никогда не было и, видимо, уже не будет подобной женщины. Жизнь его прошла.., почти прошла в другом измерении, и то, что ему удалось совершить в ней, показалось никчёмным и легковесным…


***


Георгия он нашёл по Интернету на кафедре анатомии одного из медицинских институтов, ставших университетами в период недальновидной вседозволенности. Гудова Гошка вспомнил не без труда, так же как и Андрея с Серёгой, ко встрече отнёсся достаточно безучастно и несколько раз откладывал её вплоть до позднего октября. Однако когда они, наконец, увиделись и, зайдя в кафе, выпили первый трёхсотграммовый графинчик водки, то быстро разговорились и сблизились.

Гошка превратился в полноватого лысеющего, но всё ещё привлекательного мужчину. Было заметно, что алкоголь он употреблял регулярно, возможно, каждый день, но пребывание в состоянии хронического бодунца не мешало ему сохранять ясность сознания и делало восприятие его привычки окружающими не более отталкивающим, нежели чересчур частое приглаживание волос или потирание рук. Поэтому Гудов не ретировался немедленно после того как понял, что Георгий покинул дом раньше других, и Сергея с тех пор не видел.

Гошка был единожды женат, имел двоих взрослых детей и полуторагодовалую внучку. Делать медицинскую или научную карьеру он не сподобился, довольствуясь положением преподавателя среднего звена, при этом прославившись как непревзойдённый анатом, этакий современный Рюйш, искусно изготавливавший анатомические препараты, от отдельных органов и частей до целого человеческого тела. Именно за это ему хорошо и платили, боясь переманивания со стороны других медицинских учреждений. Его же, в свою очередь, устраивала и зарплата, и отношение и местоположение рабочего места на расстоянии одной остановки от дома.

Жена Георгия, ранее – инструктор обкома комсомола, а затем и компартии, перестроилась в область оптовой торговли, став руководителем крупной аптечной сети. К регулярному пьянству мужа она относилась не только без осуждения, но даже поощрительно, употребляя с ним за ужином немного коньяка или водки. Сам же он выпивал первую из трёх обязательных порций сразу после полудня, а вторую – перед уходом с работы. Кроме того, супруга его не была ревнивой, предпочитая не замечать признаков измен, да и сама на своём комсомольско-партийно-коммерческом пути, как предположил Гудов, была не без греха.

Гошка признался, что всю жизнь любил только двух женщин, одну из которых убили в молодости, а другая, внешне очень похожая на неё, стала ему женой.

Любовницами его были, в основном, молодые врачихи-патологоанатомши или выпускницы факультета естествознания педвуза, занесённые волей составителей курсов повышения учительской квалификации в сферу углублённого изучения биологии, причём, наиболее отчаянные и, по выражению Георгия, «самые одарённые», отдавались ему не только на кафедральном топчане, но и на столе в прозекторской, предоставляя возможность «вставить палку в расхлябанное колесо Фортуны».

Разговор за третьим графином Гудов запомнил лишь фрагментарно, да и в запавшее не слишком поверил, поскольку Гошкин рассказ о своём самом выдающемся достижении, тщательнейшим образом отпрепарированном трупе убийцы его первой любви, ставшем гордостью и знаком качества кафедры и отечественной анатомии в целом, представлялся ему мало правдоподобным.

Щедро расплатившись с официантом, вызвавшем каждому такси, они хлопнули за барной стойкой по «полтинничку» под дольку лимона и весьма довольные друг другом разъехались по домам, но более никогда не встречались…


***


Год пролетел банально. В старый двор Гудов так и не собрался и с Андреем тоже не виделся, проводя время, в основном, в институте и его окрестностях.

Кашин распределил всех и вся по ступенькам и антресолям и, составив из приказов, инструкций и рекомендаций внутреннего распорядка собрание сочинений, полностью прекратил контролировать их исполнение и плотно занялся вопросами получения и распределения арендной платы.

Николаев стал ещё более похож на институтского дурачка, покорно терпя унизительные поручения, упрёки и подколы, сыплющиеся на него со стороны прочих представителей администрации, и после полудня пребывал уже в состоянии лёгкой анестезии.

Левченко продолжал перекраивать, переставлять и переименовывать подразделения, а его первый зам. сосредоточился на проверке отчётов, постоянно увеличивающихся в количестве и объёме, а также на подготовке ежегодной конференции, на которую съезжались, в основном, представители военных НИИ. Первый же день конференции заканчивался хлебосольным, точнее, водочно-коньячным банкетом, истреблявшим добрую половину участников, поначалу планировавших появиться в конференцзале и на следующее утро. Гудов также как все подавал за полгода тезисы доклада, делал его, но чувствовал, что его не понимают.

Экс-директор Паша на работу ходить почти перестал, Эльвира Эдуардовна окончательно ушла на пенсию, а терморегуляторщик Боря вместе с двумя оставшимися в его группе сотрудниками – в другой институт.

Примерно раз в квартал учреждение посещал мелкий московский номенклатурщик, а ежегодно – чиновник покрупнее. К их приезду готовились заранее, прибирая территорию и помещения, проводя рабочие совещания и заставляя всех в день икс находиться на своих местах, будучи в состоянии рассказать гостю об очередном счастливом этапе научного творчества.

Гудова москвичам представляли персонально, как выдающегося физиолога и патриота, вернувшегося на родную землю по зову истосковавшегося в Америке сердца и получившего в институте неограниченные творческие условия и перспективы, но в директорский кабинет с собою не звали. Вначале он немного переживал из-за отсутствия возможности хотя бы конспективно изложить заезжему суть своей программы развития нейрофизиологии, но, вспомнив поговорку про метание бисера, успокоился.

Время от времени до него доходили очередные сведения о защите тем или иным чиновником липовой докторской диссертации, свёрстанной учёными доброхотами и беззастенчиво списанной и скомпилированной с чужих исследований, о занятии вышедшими в тираж управленцами высоких постов в сфере науки и образования, и не только... Он не мог не замечать, как облечённые в профессорские звания плагиаторы выставляли их напоказ, добавляя почётную степень доктора философии и не заморачиваясь по поводу того, что хвастаются банальной Пи эйч Ди, то есть кандидатской, и постепенно его отношение к подобным персонажам, пред общественной значимостью которых достижения Свифта и Леонардо откатывались в тень, достигло критической массы, а однажды даже вырвалось в окружающую среду.

Дело происходило на общем институтском собрании, на котором обязали присутствовать всех сотрудников, в том числе и так называемый вспомогательный персонал. Повестка дня включала обсуждение коллективного договора и несколько мелких вопросов.

В качестве «смотрящего» на сей раз был послан пухлый человек с гладко выбритой лоснящейся физиономией, отрекомендованный как доктор наук и профессор государственной школы управления. Вёл себя он раскованно, перебивая докладчика и пытаясь интерактивничать с имитировавшей внимание аудиторией, начиная каждое вводное предложение со слова «коллеги», чем коробил гудовский слух.

Чиновнику его представили заранее как местную знаменитость, и тот, запомнив, то и дело проскальзывал по нему, сидящему в пятом ряду, взглядом из под тонко оправленного цейса.

Когда же Левченко что-то брякнул о гармоничных взаимоотношениях науки и, как он выразился, «регулирующих органов», «смотрящий» залился соловьём о важности данного регулирования, без которого беспомощные учёные не в состоянии понять, что им надлежит изучать и как интерпретировать.

- Полагаю, коллеги, что все вы осознаёте роль научного сотрудника в современной модернизирующейся России, - патетически предположил он. – Чрезвычайно важную роль. Не так ли, Вячеслав Фёдорович?

Застигнутый врасплох Гудов, первоначально хотевший ответить сидя, по-английски и шёпотом, вдруг растерянно поднялся, пожевал губами и вымолвил: - Я могу дать вам развёрнутый или краткий ответ. Какой вы предпочитаете?

- Разумеется, краткий, - рассмеялся «смотрящий», сглатывая слюну. – Прошу…

- Тогда не пошёл бы ты на хер, некомпетентность ходячая! – громко произнёс член-корреспондент и сел, уставившись в расположенную впереди спинку кресла.

Зал, на секунду замер и разразился буйным хохотом.

Левченко, сменив несколько хамелеонских окрасок, сделал вид, что ничего не произошло и закончил доклад, не отрываясь от напечатанного текста, а Гудов, как только собрание завершилось, быстро вышел, сопровождаемый восхищёнными взглядами и, не медля, уехал домой, где и отсиживался, ожидая расправы, несколько дней, пока ему не позвонил секретарь учёного совета, напомнив об очередном заседании.

Таким образом, в институте инцидент замяли, будто его и не было. Извне также не воспоследовало ничего, но гудовскую реплику, вырвавшуюся на собрании, стали передавать с разнообразными матерными вариациями из уст в уста. Вскоре её подхватили студенты биофака, распространив по университету, а затем по социальным сетям, и всё это привело к переводу «смотрящего», оказавшегося в не то время не в том месте, в другую, ещё менее публичную область, подлежавшую управлению. Более того, с тех пор чиновники посещать институт перестали вообще, тем самым вынудив Левченко и Кашина ездить в Москву гораздо чаще. Гудова же стали побаиваться, тем самым усугубив его изоляцию, а об организации отдела нейрофизиологии перестали даже упоминать и, по-видимому, думать.


***


Футбольный комментатор на несколько секунд приоткрыл дверцу кабины, дав услышать перекличку зрителей противоположных трибун Петровского.

- Христос воскрес! – неслось с одной из них.

- Воистину воскрес! – хором отвечала противоположная трибуна.

Гудов позавидовал пасхальной атмосфере стадиона, но тут же вспомнил кричалку, распеваемую в автобусе подвыпившими зенитовскими болельщиками, посвященную команде одного из южных городов, название которого рифмовалось с предложением её игрокам осуществить оральную связь с ослом, и расхотел.

Он пил пиво, смотрел футбол по недавно купленному жидкокристаллическому телевизору как типичный люмпен, в майке и трусах, и ему, сказать по правде, нравилось такое времяпрепровождение.

Из кабинета раздался позывной скайпа.

Лола, одетая в полупрозрачный халатик, спросила, чем он занят, и узнав о просмотре футбола, выразила пожелание как-нибудь посетить петербургский стадион для более глубокого изучения русского языка.

Гудов заверил, что лучшего места для реализации этой цели найти невозможно и без труда доказал, что мат представляет собой неотъемлемую часть устной словесной культуры.

Долорес заметила, что его разговорный английский стал гораздо хуже. Это являлось первой голимой правдой, несмотря на периодическое чтение им англоязычных детективов для того, чтобы не позабыть язык, которого он никогда толком и не знал. Второй, расстроившей его правдой, стало признание Лолы в том, что она собирается выйти замуж за соплеменника, владельца небольшого мексиканского ресторанчика, расположенного на въезде в Сан-Диего и, уволившись с работы, перебраться к нему.

Единственная живая нитка, соединявшая его с Америкой, оборвалась.

Конечно, поднапрягшись и активировав научные связи, Гудов мог бы уехать, но понимал, что и как учёный, и как личность взял от зарубежья всё, что хотел. В России он обладал высоким научным званием, но оно являлось для него карьерным потолком. У него были работа, не требовавшая отчётности, просторная удобная квартира и деньги, которые не на кого было тратить, и такой жизненный итог представлялся ему неким триумфальным поражением, или наоборот, катастрофической победой.

Лола была его последней женщиной-другом, каковым не воспринималась даже бывшая жена, и Гудов ощутил смесь ревности и потери, немощности и жалости к себе.

Он перенёс из кабинета в гостиную хрустальную вазу с веточками купленной неделю тому назад вербы, налил на две трети стакана виски и стал отрешённо смотреть второй тайм…


***


В конце мая Гудов привычно проигнорировал работу и отправился на метро до Нарвской.

Погода стояла комфортная и безоблачная, но налетавшие изредка мягкие потоки холодного воздуха напоминали о запоздавшем ладожском льде, ещё не полностью прошедшем сквозь городские реки для того, чтобы растаять в заливе.

Калитка ворот, перегораживавших арку дома со стороны Старо-Петергофского проспекта, вновь оказалась открытой, и он легко проник во двор, смахнул пыль с садовой скамейки, отряхнул испачканные ладони и сел, посматривая на окна своей бывшей квартиры.

Гудов приехал сюда во второй раз почти через год, понимая, что даже при встрече с бывшими соседями друг друга они не узнают, но всё же на что-то надеясь.

Он немного посидел и, решившись, подошёл к парадной, ведущей к квартире Сергея и нажал на кнопки домофона, соответствующие её номеру, параллельно соображая как представиться. Но ему, не спрашивая, открыли.

Гудов поднялся по ступеням, минуя лестничные пролёты и, немного запыхавшись, оказался на знакомой площадке перед заветной дверью. Время замедлилось и остановилось…

Он позвонил.

- Это ты? – бессмысленно спросила женщина и отворила.

- Прошу вас, не бойтесь, - поспешил Гудов успокоить её, зачем-то продемонстрировав открытые ладони.

Женщина отпрянула, накинула дверную цепочку, но оставила щель, сквозь которую уставилась на него удивлённо-испуганным левым глазом.

- Кто вы?

- Не бойтесь, - повторил он. – Я не преступник.

- Вы мало похожи на преступника, - согласилась она, почувствовав себя в большей безопасности.

- Я раньше проживал в этом доме. А в вашей квартире жил мой друг. Мы с ним выросли тут, во дворе. Он стал пограничником и последние годы служил в Туркмении. Его звали Сергей. Вы о нём что-нибудь слышали?

- Я позову мужа, - сказала женщина, закрыла дверь и вскоре вернулась с высоким заспанным мужчиной, явно недовольным вмешательством в их частную жизнь.

Дверь они открыли, но Гудова за порог не впустили, и он, косясь, тщетно заглядывал за их спины, пытаясь распознать знакомую конфигурацию обстановки и квартиры, откуда вдруг мог выйти пропавший Сергей. Он настолько ждал его появления, что перестал обращать внимание на нынешних владельцев и не запомнил их внешность и сказанные ими слова, а запомнил лишь ощущение неприязни, испытываемое к нему.

На его односложные вопросы они отвечали столь же односложно и кратко, сообщив, что въехали сюда через обменную комбинацию, купив данную недвижимость у риэлтора, ранее также проживавшего в этом доме. До них в квартире временно кто-то жил, скорее всего без прописки, угробив сантехнику и мебель, которую новые, уже официально прописанные владельцы вынесли на помойку вместе с чужой поношенной одеждой.

Произошло это несколько лет назад, когда они, накопив денег, перебрались в Питер из Братска.

- Вы сказали, что риэлтор тоже жил в этом доме? – догадался спросить Гудов. – Где именно, в какой квартире?

Супруги настороженно переглянулись, и в этот момент загудел домофон.

- Это ты? – подскочившая к трубке женщина задала тот же вопрос, что ранее и ему.

- Я, мама! – раздался звонкий детский голос, и через несколько секунд по ступенькам взбежала девочка с русыми волосами, заплетёнными в косичку с большим белым бантом и, не обратив внимания на Гудова, протиснулась между родителями в квартиру.

Он успел заметить за её спиной яркий школьный ранец с каким-то детским рисунком, за которым спешно захлопнулась дверь, оставив его на лестничной площадке в полном одиночестве.

Итак, риэлтор жил в этом же доме и, значит, его можно найти, - пронеслось в голове Гудова и он, было, потянулся указательным пальцем ко звонку, но вовремя остановился.

Излишняя назойливость привела бы, скорее всего, к потере едва наметившегося контакта с и без того недоброжелательными людьми. Им могли продать недвижимость с «грязной» историей, а они - заподозрить его в попытках её раскопать, и тогда замолчать окончательно. Поэтому нужно было найти кого-то из жильцов, кто подскажет…

Таким образом, получалось, что семья из Братска купила квартиру года два-три назад. Из его знакомых к тому времени из дома уже съехали Андрей, Георгий и, возможно, смутно помнившийся Олег, который был намного младше их. Кстати, Олег мог знать… Андрей, вроде бы, говорил, что он стал юристом и живёт неподалёку от него, тоже на юго-западе. Юрист мог бы и помочь, если б, конечно, захотел…

Своеобразная память Гудова, обычно терявшая следы от произошедших событий, вдруг выдвинула из далёкого прошлого облик совсем юного Олега, вслед за которым неожиданно выхватила фигурку девочки, соседствовавшей с Олегом по лестничной площадке, располагавшейся двумя этажами ниже квартиры самого Гудова. Эта девочка ещё постоянно крутилась возле Анны Григорьевны, помогая ей высаживать на клумбы цветы.

- Так не бывает, чтоб от человека не осталось совсем ничего, - убеждал он себя по дороге к метро. – Что-то должно остаться. Какой-то след…

Выйдя на своей станции из подземки, Гудов зашёл в супермаркет и, кроме закуски к вечернему напитку, коим на сей раз была выбрана водка, поджидавшая его в морозильнике, приобрёл пару пачек круглого пресного печенья, на которое любил намазывать за завтраком масло и джем, и сразу вспомнил:

- Маша! Её звали Машей, хотя теперь она уже стала Марией и тоже могла переехать…


***


На следующее утро он позвонил Андрею и спросил, не обменялся ли тот контактными данными с Олегом, и получил отрицательный ответ вместе с советом добыть их у его матери, доживавшей свой срок в их старом доме.

К сожалению, оба они помнили лишь то, что Олег и Мария жили на втором этаже, но в каких квартирах из четырёх, расположенных на лестничной площадке, забыли. Поэтому Гудову в ближайшей перспективе предстоял разговор с пожилой женщиной, которую он, скорее всего, испугает. Как её звали, Гудов тоже не помнил, а у Андрея спросить не догадался, хотя тот вряд ли мог в этом помочь…

Из прихожей раздалось гудение забытого на тумбочке мобильного телефона.

Звонила референтка, озабоченно сообщившая, что директор в тринадцать часов собирает совещание и просит его прибыть.

Гудов успел выпить кофе, после чего надел на белую рубашку один из костюмов и снял со специальной вешалки, вделанной во внутреннюю поверхность дверцы платяного шкафа, несколько галстуков, но так ни одного и не выбрал, подчинившись возникшей внутренней потребности воспротивиться негласно принятому дресс-коду.

В кабинете Левченко собрались все заведующие подразделениями, первый зам. и экс-директор Паша, предварительно сдавшие разновеликие смартфоны и мобильные телефоны, покрывшие треть площади рабочего стола референтки. Гудов же свой мобильник попросту выключил и демонстративно переложил во внутренний карман пиджака.

Совещание было посвящено присланной из Академии указивке о составлении перспективного плана научных исследований на пять, десять, пятнадцать и двадцать лет, для чего разработанная им концепция подходила идеально, хотя её реализация была рассчитана максимум на три года. Точнее, к сему времени существовало две концепции – первая касалась только нейрофизиологии, а вторая предусматривала комплекс социально-экономических реформ в государстве. И когда после невыразительного блеяния коллег очередь дошла до него, Гудов кратко изложил первый, сугубо научный вариант.

Левченко заметно оживился и спросил:

- Вячеслав Фёдорович, а что, если мы примем эти предложения за основу, немножко переработаем и представим от имени коллектива?

- За вашей подписью? – сыронизировал Гудов.

- Так принято, - изумлённо ответил директор.

- Где принято? В армии?

- И в армии, и в Академии наук. Повсеместно… - Левченко, не привыкший к возражениям подчинённых, едва скрывал злость.

- Я пришлю вам свои соображения по электронной почте. Но, боюсь, что после переработки из них выхолостят самое главное.

- Если вас беспокоит авторство, давайте предусмотрим и вашу подпись. Как исполнителя, - предложил директор.

- Может быть всё-таки как разработчика?

- Это, в данном случае, то же самое.

- Хорошо, - согласился уставший от этого разговора Гудов.

На том и порешили…

Из кабинета он выходил вслед за Пашей и, поравнявшись, небрежно осведомился о делах.

Экс-директор, выглядевший вблизи резко состарившимся, взял паузу и, оказавшись с Гудовым на достаточно удалённом расстоянии от остальных, буркнул:

- Всё как я и говорил. Учёные влезли в политику, а, в ответ, политики – в науку. Теперь новые организаторы с липовыми диссертациями перераспределяют гранты себе, своим родственникам и протеже. Ну и откатывают, конечно.

- Но ведь это тупик! – искренне и не очень тихо произнёс Гудов.

Ты, Слава, слишком интеллигентно выразился, - сказал, оглядываясь, экс-директор. – Это – полный тупик! Теперь у них новая идея.

- Какая? – не понял он, покоробленный обезличенным «у них».

- Будут возвращать наших учёных из-за рубежа. Предлагать им лаборатории и деньги.

- Мало кто вернётся. У всех там уже кое-какое общественное положение, репутация, квартиры, дети учатся. Кредиты, опять-таки…

- Они по совместительству приглашают! А западные институты и университеты будут отпускать, если это не повредит выполнению их задач.

- Да, им, как правило, всё равно. Но нашим-то это зачем? В России инфраструктура науки разрушена, и сделать ничего не удастся.

- Приманкой будет патриотизм. А под него местные ещё много бабла распилят, - грустно произнёс Паша и, бросив случайный взгляд на открытый ворот Гудова, вдруг переключился: - Ого! А я всегда думал, что ты атеист!

- Мне его подарили, - соврал Гудов, усилием воли приструнив руку, устремившуюся застегнуть верх рубахи, приоткрывшей серебряный нательный крестик, купленный им недавно в церковной лавке.

- Ну и правильно, - не обратив внимания на его пояснение, одобрил Паша. – Только и остаётся, что верить, веровать и воровать.

- Это не однокоренные слова, - возразил Гудов.

- Конечно, но какая-то связь между ними появилась, - заключил экс-директор и, сославшись на спешные домашние дела в ответ на жест собеседника, вопросительно поднявшего кулак с оттопыренными большим пальцем и мизинцем, побрёл в сторону проходной.


***


Гудов адаптировал краткий вариант концепции, сделав так называемую «поправку на дурака», и отправил её Левченко, после чего почувствовал себя ещё более свободным.

В старый дом он решил поехать вечером, после окончания рабочего дня, когда шансы застать Марию, которой, судя по всему, минуло сорок, возрастали, если она опять-таки не переехала и была жива.

Нехотя позанимавшись скучными хозяйственными делами, Гудов отправился на метро, ожидаемо угодив в часы пик и, тщетно стараясь избегать толчков и оттираний и постоянно пропуская вперёд себя суетливо спешащих пассажиров, вышел, наконец, на Нарвской.

Проспект был заполнен отработавшими отработанными людьми, отчасти подвыпившими и не торопившимися, но, в большинстве, быстро передвигавшимися в обе стороны вдоль проезжей части, пересекавшими её по пешеходным переходам, перебегавшими под красный, исчезавшими в магазинах и подворотнях. Светло-серый, характерный для данного месяца вечер позволял мельком распознавать их лица и настроение, соотношение обречённости и беззаботности, предвкушение радости или тоски.

Он дошёл до своей парадной и набрал наугад комбинацию цифр, соответствующих одному из номеров квартир на втором этаже.

Никто не ответил.

Гудов немного подождал и опять нажал на кнопки, изменив последнюю цифру на одно значение, потом ещё на одно.

- Кто? – раздался из динамика домофона мужской голос.

- Простите великодушно, - Гудов напрягся, боясь потерять эту последнюю надежду из-за неправильно поставленного вопроса или произнесённого слова. – Я помню, что на вашем этаже жила Мария, которую я помню ещё девочкой Машей.

- Возможно, это моя мама. Других Марий здесь у нас нет.

- Скажите, я не мог бы с ней побеседовать? Меня зовут Вячеслав Гудов, и я когда-то в течение долгих лет проживал в этой же парадной.

- К сожалению, нет, - ответил мужчина. – Она в издательстве.

- А с вами? Я не прошу впустить меня, но не могли бы вы выйти на улицу? Я вас не задержу.

- Ну, хорошо. Подождите меня на скамейке.

- Спасибо огромное! – он понял, что на него хотят посмотреть через окно, прежде чем познакомиться лично, отступил к скамье и сел с наиболее безобидным и доброжелательный выражением лица, на которое был способен…

Минут через пять дверь парадной отворилась, и из неё вышел склонный к полноте молодой человек среднего роста с давно не стриженными, но вымытыми слегка вьющимися тёмно-русыми волосами, одетый в голубые джинсы и бежевую футболку с бордовой надписью HARVARD UNIVERSITY, над которой красовалась эмблема – щит с разделённым на три слога словом VERITAS.

Гудов поднялся, протянул руку и сказал, демонстративно переводя взгляд на надпись: - Здравствуйте, я там работал.

- В Харварде? – улыбнулся молодой человек, лишь обозначив дыханием первую букву названия учреждения и мягко пожимая его ладонь. – Я - Дмитрий, можно – Митя. Мою маму действительно зовут Марией, и она живёт в этом доме с детства.

- Вячеслав, можно – Слава, - без малейшей иронии представился Гудов. – Когда её ещё звали Машей, она очень любила ухаживать за цветами. Помогала дворничихе, которая после войны посадила тут тополя и разбила клумбы.

- Анне Григорьевне? – обрадовано спросил Митя.

- Да, Анне Григорьевне, царствие ей небесное.

Лёд был растоплен.

- Моя квартира была над вами, на последнем этаже, - продолжил Гудов. – А друг, которого я ищу, жил в соседней парадной. В каком году вы родились?

- Давно. В восемьдесят втором прошлого века.

- Мы разъехались с ним в разных направлениях ещё когда вы были совсем маленьким и вряд ли...

- Да, - перебил его Митя. - Но я, кажется, помню вашу собаку.

Гудов вздрогнул.

- А когда убрали тополя? – спросил он.

- Ещё до двухтысячного, - ответил молодой человек. – И потом сразу переасфальтировали двор.

- А вы не знаете, кто тут занимается куплей-продажей квартир? Говорят, в доме живёт какой-то риэлтор.

- Сейчас? Не знаю… - Митя обеспокоено взглянул на него. – Раньше это делал Акрам, азербайджанец. Но его уже года два как нет.

- А где мне его найти? – продолжал настаивать Гудов.

- Нигде. Если вы, конечно, не верите в загробную жизнь.

- Он умер?

- Да. Точнее, погиб. Вы же знаете, что это весьма криминальный бизнес. Его взорвали в машине вместе с компаньоном на заднем дворе.

- На тамошке?

- Только вы и мама помните это слово.

- Дело в том, что он продал квартиру владельца, которого я ищу, - пояснил Гудов. – И, по-моему, не один раз. Последней туда въехала семья из Братска.

- Бакланят, что пахан этой семьи их и завалил, - сказал Митя, легко переходя на сленг. – Бабки отдавать не хотел. Но я так не думаю. Иначе бы его либо упрятали в крытку, либо тоже грохнули. Да и на бандита он не похож. У вас к этому делу интерес?

- По-видимому, уже нет. Просто это была единственная зацепка, и теперь стало окончательно ясно, что мне его не найти.

- Вашего друга?

- Да.

- Я ещё порасспрашиваю у мамы, - пообещал Митя.

Они одновременно вытащили мобильные телефоны и зафиксировали номера друг друга.

- Вы упомянули издательство. Она пишет книги? – полюбопытствовал Гудов.

- Нет, занимается редактированием и корректурой. Поехала сдавать текст.

- А вы, простите, кем стали?

- Филологом, - ответил молодой человек. – Окончил наш универ, специализируюсь на британской лингвистике.

- В аспирантуре?

- Решил с ней не связываться. Потихоньку разрабатываю свою тему.

- Статьи в цитируемых журналах опубликовали?

- Да, и у нас, и в Англии. Меня туда приглашают, но пока не знаю…

- Езжайте, пока молодой. Потом и родителей заберёте.

- Навряд ли. Папа от нас ушёл, а мама не захочет.

- Всё равно поезжайте. Вернуться никогда не поздно, - усмехнулся Гудов.

- Вы говорите как учёный.

- Вроде бы, так и есть.

- Какой специализации?

- Нейрофизиология и нейрофармакология.

- А научное звание?

- Членкор.

- Ого!

- Ничего особенного. Кажется, я сумел сохраниться как нормальный человек. И, кстати, если вам будет нужна помощь, вплоть до материальной, звоните. Постараюсь помочь.

- Спасибо. С этим у нас с некоторых пор всё в порядке, - засмеялся Митя. – Мне удалось подзаработать.

- Филологией?

- Можно и так сказать. Скорее, лингвистикой.

- Что ж, - вздохнул Гудов, вновь пожимая ему руку. – Кланяйтесь вашей маме…

Мария вернулась поздно, озабоченная бездарной и сложной для редактирования машинописью, которой предстояло придать приемлемый вид всего за неделю. Поэтому когда сын рассказал ей о своей встрече с Вячеславом, фамилию которого не запомнил, она была не в состоянии сосредоточиться на столь далёком прошлом и, высказав нечто неоднозначное, пошла спать. Митя же постепенно забыл о записанном номере телефона и, меняя уже в Англии СИМ-карту, контакт этот не сохранил.


***


Гудовскую концепцию формально переработали, переставив пункты и запятые, и отправили в Москву без его подписи. Единственный подписант, Левченко, правда, упомянул Гудова на учёном совете как сотрудника, внёсшего существенный вклад в создание перспективного плана, встреченного в Академии с восторженным одобрением. Однако денег на его реализацию в стране не нашлось, а посему всё ушло, как обычно, «в свисток».

По институту гуляли слухи о скором сокращении и поголовном переводе сотрудников, достигших пенсионного возраста, на пол ставки, но Гудова это пока не касалось. С другой стороны, под сокращение могли подпасть и внештатные единицы, одну из которых он собой и представлял. Но и это было не совсем так, поскольку его довольно высокая зарплата отчасти покрывалась персональной надбавкой, финансируемой из центра.

Интенсивность трудовой деятельности Гудова, по меркам зарубежной науки, близилась к нулю. То, что он делал в Штатах за месяц, в России растягивалось, как минимум, на год. Радовало его то, что он начал читать в Политехе факультативные, годом спустя ставшие обязательными лекции по физиологии, которые охотно посещали студенты. Гудов же, незаметно для себя увлёкся преподаванием, стараясь добывать самые последние данные, для чего активизировал зарубежные научные связи. Ему нравилось общаться с молодёжью, задававшей множество вопросов, заставлявших задумываться и думать, нравилось готовиться к лекциям и ходить пешком до этого ВУЗа, расположенного в одной остановке метро от его дома, ощущая возникавшую на собственном лице непроизвольную улыбку. Гудову даже в голову не приходило считать свои педагогические занятия работой, и он искренне расценивал возможность предаваться им не иначе как Божьим промыслом, спасшим его от морального опустошения.

Женщиной за годы, проведённые в России, он так и не обзавёлся, а с Лолой потерял даже вербальный контакт. Андрея Гудов больше не посещал, хотя периодически созванивался, к старому дому не ездил, плывя по течению в своём новом, последнем этапе жизни, и благополучно встроил собственный гомеостазис в окружающую социальную среду.

Доля средств массовой информации в его времяпрепровождении сильно сократилась, что особенно касалось трупоедского телевещания, быстро прогрессирующего в разжигании и подогревании ненависти и нетерпимости, как и в вынесении на всеобщее обозрение произошедших в действительности и выдуманных людских поступков, связанных с примитивными инстинктами, называемыми по-научному безусловными рефлексами.

Доля, занимаемая ранее художественной литературой, тоже поубавилась, но зато он прочёл несколько религиозных книг о житии святых, истории церковных обрядов, и взял в привычку прочитывать по маленькому фрагменту из Нового Завета перед каждой утренней и вечерней молитвой. Молитвы его были краткими и полупроизвольными, и обязательно, кроме благодарности, включали персональные просьбы о заступничестве за всех нынешних и бывших, сопровождавших его по жизни, включая Сергея и Георгия, Митю и Марию, Лену и Андрея, предавшую жену с её дочкой, Долорес и Эльвиру Эдуардовну…

Вот так, без особых изменений и стрессов прошло несколько лет…

Гудов оформил пенсию, при расчёте которой годы, прожитые в США, были учтены так, что сделали её ещё меньше, но из института, где продолжал бездарничать Левченко, и из Политеха его не гнали, обеспечивая безбедное существование.

За эти годы он потерял лишь экс-директора Пашу, который так и не уехал к дочке в Германию. схоронил жену и вскоре умер никому не нужный от обширного инфаркта, упав на улице около аптеки.

Несмотря на подготовку и постоянное совершенствование лекционного курса, а также выполнение неопределённых и необременительных обязанностей в институте, свободного времени у него оставалось довольно много, и Гудов заполнял его сначала посещением выставок и кинофестивалей. Однако свежие события, которые его интересовали, происходили в городе не часто, и тогда он начал ездить в более или менее комфортную погоду на буднях по питерским, а на выходных – по областным монастырям, каждый раз немного жертвуя, ставя тонкие свечи и покупая иконку или другой церковный атрибутик, под которые постепенно освободил в квартире несколько книжных полок.

Путешествовал Гудов исключительно на электричках, заранее выбирая расписание их движения в Интернете и добираясь до одного из городских вокзалов на метро. Он купил себе в специализированном магазине дорогую походную одежду и обувь, и обзавёлся кожаным рюкзачком, в который укладывал перед выездом термос с подслащённым кофе, пищевой контейнер с бутербродами, планшетник со скачанными книжками и музыкой, наушники и мини-аккумулятор для его экстренной подзарядки.

Гудову нравились электрички и ездящие в них люди – бодрствующие и спящие, молчащие и беседующие, забрасывающие багаж на полки и помогавшие в этом, уступавшие лучшие места детям и старикам, перемещающиеся из вагона в вагон, выходящие и входящие на очередных станциях. Ему нравились даже контролёры, обычно хмурые, но легко приходившие в благодушно-лукавое настроение.

Церкви, как правило, располагались возле его конечных остановок, или, точнее, остановки подле церквей, и после их посещения Гудов прогуливался час-другой по пригороду, дожидался обратной электрички, выбирал наименее занятую скамью и трапезничал, глядя в окно на разматывавшуюся ленту смешанного леса, прерываемого полянами, озёрами или группами деревянных домов. В отдалённые от железной дороги посёлки, посещение которых требовало пересадки на местный автобус, он ездил всего несколько раз, опасаясь возвращаться в сумеречное или тёмное время суток.

Гудов осознавал, что, несмотря на разнообразие церковных заведений, они имели схожие или даже одинаковые внешние черты, не говоря уже о внутреннем убранстве, но, в отличие от приевшейся мозаики музейных экспозиций и интерьеров, что-то его притягивало и заставляло искать среди многочисленных маршрутов и направлений неосознанную цель, которая могла оказаться истинной или мнимой, праведной или ложной, либо не существовавшей вообще.


***


«К своим пришёл, и свои его не приняли..,» - вспомнился фрагмент из Евангелия от Иоанна.

Он приехал в этот посёлок в один из дней первой декады мая, образующей длинные выходные, когда электрички ходили чаще.

От станции до посёлка и церкви было километра полтора, и Гудов с удовольствием прошёл их пешком, хотя мог подождать автобус. Двухполосное шоссе шло вдоль узенькой, но по-весеннему полноводной речушки, и он, благодаря заранее изученной компьютерной навигационной карте, знал, что она вытекала из озера, расположенного за посёлком.

За церковью располагался небольшой погост с покосившимися крестами, и это то ли жилое, то ли нежилое пространство окружал редкий лес с явным преобладанием высоких смолистых сосен.

Осмотрев особо не примечательную церковь, поставив свечки и недолго помолившись, Гудов сделал полукруг, обойдя кладбище, и посмотрел на часы.

Обратная электричка проходила через станцию спустя сорок минут, а следующая – почти через полтора часа. Торопиться не хотелось, и он неспешно отправился прямо по лесу, но так, чтобы не терять из виду загибавшееся чуть влево шоссе.

Ноги приятно проминали покрывавший почву мягкий и влажный мох, и если бы Гудов был склонен к сбору ягод или грибов, то имело бы смысл вернуться сюда в августе-сентябре. К тому же ненавистных комаров в таком лесу навряд ли могло быть много.

Он в очередной раз задумался о покупке спальника и лёгкой палатки, но, представив себя обвешанным котелками, удочками и прочими туристическими причиндалами, как и всегда, отбросил эту навязчивую мысль, тем более, что рыбу ловить не любил и не умел. Однажды, правда, калифорнийские коллеги зазвали его на океанскую рыбалку, где Гудов без особого успеха боролся с вестибулярным расстройством с помощью бутылки бурбона, а к спиннингу так и не притронулся и едва смог пропихнуть в себя кусок приготовленного прямо на судне улова.

Он ещё раз взглянул на часы и хотел было повернуть обратно, но заметил впереди промеж деревьев серебристый блеск, и понял, что это озеро.

Время позволяло, и Гудов, немного ускорившись, устремился на блеск, подобно любопытной сороке.

Земля поднималась под небольшим углом, образуя невысокую горку, чтобы затем более круто спуститься к водоёму. Когда он взошёл на неё, то увидел старенький сруб-пятистенок с подлатанной крышей, дощатый стол с двумя противоположными примитивными скамьями и, чуть правее, - вместительную будку, из которой показалась крупная голова собаки, и в следующую секунду чёрный пёс выскочил из убежища и понёсся к замершему Гудову, страх которого мгновенно сменился ужасом, поскольку ни ошейника, ни пристёгнутого к нему поводка или цепи на собаке не наблюдалось.

Бежать было бесполезно, обходить, имитируя спокойствие, зону её ответственности – поздно, а габариты животного не оставляли сомнения в исходе предстоящего противоборства.

Гудов приготовился к боли. Однако пёс, не добежав до него нескольких метров, остановился, подсогнув задние лапы, выпятил грудь с белой треугольной манишкой и залился хрипловатым лаем.

И тут дверь сруба распахнулась, и знакомый голос, пронёсшийся сквозь четверть растраченного столетия, даже не крикнул, а, скорее, скомандовал:

- На место, Сигма!