БАБА ФЕНЯ
… а я, стоя неподалёку, клянусь Геркулесом, жалел, что нет при мне табличек и палочки, чтобы записать такую прекрасную повесть.
Двадцатилетний студент-филолог Митя Леонтьев стоял в тамбуре вагона, отрешённо глядя на убегающий вправо хвойный незрячий лес, и не мог сконцентрировать мысли. Его спонтанный поступок казался всё более безрассудным, однако столь же спонтанное возвращение возможным не представлялось. Родители, конечно, растерянно обрадуются, так же как растерянно огорчились, когда он заявил, что едет с научной группой собирать северный фольклор. Впрочем, отец, кажется, понял…
В сущности, Митя не так уж и наврал. Профессор Гаус, любимый профессор Гаус, произносивший местоимение "вы" так, что оно воспринималось как слово, начинавшееся с большой буквы, действительно просил их прислушиваться во время каникул к народной речи, записывать и анализировать её, а обо всём примечательном рассказать в сентябре на кафедре. Для начала лично ему, а потом уже и слушателям специального семинара. Задание не было обязательным и за его невыполнение никому ничего не грозило. В конце концов, и на беседу и на семинар можно было попросту не приходить.
Митя, однако, знал, что большинство сокурсников постараются раздобыть несколько фраз, словосочетаний, частушек и прочей исконно-посконности только для того, чтобы участвовать в этом семинаре, поскольку профессор Гаус представлял собой исчезающий тип реликтового интеллигента. Его негромкая малоэмоциональная речь была настолько завораживающей, что не воспользоваться возможностью её услышать казалось святотатством. К тому же, Гаус был очень стар. Он никогда не пользовался никакими наглядными пособиями, не говоря уже о конспектах. Говорили, что раньше он точно так же читал двухчасовые лекции, от которых его впоследствии отстранили, поскольку лекции Гауса, как правило, не имели не только соответствующей учебному плану структуры, но даже конкретной темы. Он просто забывал, или не хотел её называть. Теперь Гаус, работавший также на полставки в Пушкинском доме, вёл исключительно семинарские занятия, добрая половина которых не входила в обязательную программу обучения. Именно на эту половину собирались студенты различных курсов и факультетов, аспиранты, а также персоны, вообще не имеющие отношения к филологии. Такие семинары никогда не анонсировались компьютерными распечатками, прикнопленными к информационному стенду, и проводились через разные промежутки времени, так как в конце очередного из них профессор заглядывал в необъятную записную книжку и предлагал встретиться тогда-то возле деканата и поискать свободную аудиторию. Скорее всего, такая манера преподавания была не по душе факультетскому начальству, но и сделать оно, помимо максимального сокращения преподавательских часов Гауса, ничего не могло, ожидая, когда эти семинары прекратятся естественным путем.
Митя давно мечтал поговорить с профессором о той или иной проблеме, но каждый раз стеснялся подойти. Он не смел шагнуть через пропасть, отделяющую его знания от уровня, объёма и качества знаний Гауса, боясь снисходительного ответа, которого не могло быть хотя бы оттого, что манера речи профессора не позволяла этого сделать. Его речь была изысканно простой и доброжелательной, напрочь лишенной какого-либо модернизма, не говоря уже об употреблении распространённых сленговых выражений. Услышать подобное из уст Гауса было не менее ирреальным, чем наблюдать за его публичным самосожжением.
Очевидно, что если бы профессора не существовало, Митя бы иначе отреагировал на разрыв отношений с девушкой, в которую был влюблён уже полтора года, и которая в течение четырех месяцев отвечала ему взаимностью.
За день до размолвки их угораздило прогуляться по пустынной аллее городского парка, опрометчиво предпринятой сумеречным вечером, где их остановили несколько не подстриженных парней. Митя понял, что сейчас его изобьют, а девушку изнасилуют в ближайших кустах. Однако, все случилось наоборот. От полученного удара в грудь девушка опрокинулась, да так и осталась лежать с раскинутыми ногами, нисколько не думая звать на помощь, в то время как Митю отволакивали под руки с аллеи, валили и стягивали штаны. Его спасла группа скинхедов, санитарировавших парк. Скинхеды распинали насильников тяжелыми высокими сапогами и погнали через парк добивать. Оставшийся девственником Митя поднялся и подбежал к девушке, застегиваясь на ходу, поднял ее и, словесно утешая, проводил до дома. А на следующий день, позвонив осведомиться о состоянии, услышал, что ей не интересен мальчик с филологическими наклонностями.
- Но что же я мог поделать? – спросил отвергнутый Митя.
- Ты должен был … ну, хотя бы трахнуть меня там!
Очевидно, что если бы этой девушки не существовало, Митя не взял бы билет на вчерашний вечерний поезд неведомого ему северо-восточного направления…
Поезд шёл через станции с незнакомыми причудливыми названиями, покуда в полдень не остановился на одной из них. Митя посмотрел на дешевенький мобильный. Зоны покрытия сети не было
Проводница отворила дверь вагона, но лестницу не опустила. Потом, видимо вспомнив о чём-то неотложном, быстро прошла в свои апартаменты.
- А какая разница, где...? - подумал Митя, пробежал до своего купе, сдёрнул с верхней полки светло-коричневый рюкзачок, вернулся в тамбур и спрыгнул.
Под ногами неприятно сдвинулись камешки гравия, но Митя мгновенно восстановил равновесие и выпрямился.
Сразу за железнодорожными путями, в нескольких метрах позади вагона начиналась узкая серая платформа, на некотором отдалении от которой виднелась деревенька с кривоватыми низенькими домишками из одного или двух этажей.
Митя взобрался на платформу, не зная, что делать и держа в поле зрения полузакрытый проём двери вагона, как вдруг она немного подалась назад и резко захлопнулась. Митя было сделал движение к поезду, но тот со скрежетом тронулся и, медленно набирая ход, поехал.
Митя машинально смотрел, как мимо него проплыли последние вагоны. Ему очень захотелось выругаться вслух, благо вокруг никого не было, но он вспомнил профессора и промолчал…
За спиной прошелестели шаги. Митя оглянулся и посмотрел вслед спешащему невысокому человеку, на ходу ощупывающему что-то во внутреннем кармане распахнутого серого пиджака, из-под которого вдруг выпал небольшой округлый предмет и шлёпнулся на бетон.
- Постойте! – закричал вослед Митя, но мужчина прибавил шагу, семеня короткими ногами в чёрных помятых брюках, и соскользнул с противоположного конца платформы.
Митя подошёл к упавшему предмету и поднял его. Предметом оказался пухлый кошелёк из искусственной кожи. Митя уж было собрался догонять растеряху, но неожиданно рядом возник другой коренастый мужчина, одетый противоположно, в чёрный пиджак и серые, давно не глаженные брюки.
- Я тофе видал, - сказал он, щурясь и без того узкими бесцветными глазками, - Давай, пожирим!
С этими словами мужчина забрал из безвольной Митиной руки кошелёк, раскрыл его и вынул туго свёрнутую пачку долларов, перевязанную суровой ниткой.
- Во, привалило, пля, - восхищённо прошептал мужчина. – Надо делить.
Митя запротестовал, заикаясь и маша руками, но человек не слушал его, тщетно пытаясь развязать неровными кариозными зубами крохотный узелок.
- Ты чо, Колян, папки мои надыпал? – с явной угрозой произнёс второй мужчина, тихо подкравшийся сзади.
Митя, недоумённо переводя взгляд с одного на другого, почувствовал, что попал в переплёт.
Мужики в точности походили один на другого всем, вплоть до полуботинок, покрытых слежавшейся пылью. Даже одежда их была пошита из одного материала, только пиджак у Коляна был чёрным, а штаны серыми, а у его двойника – наоборот.
- Не пишди помалу, - ответил Колян, отдавая ему кошелёк и деньги. – Я их только што у этого штымпа жапрал.
- Так это он? – мужик грозно надвинулся на Митю, сжимая какой-то продолговатый предмет в правом кармане брюк. – Ну, теперича ты дупарь.
- Они не выговаривают «б», - машинально догадался Митя, вконец теряя присутствие духа.
- Поштой, Толян, - остановил его близнец. – Не надо его пишать. Пушть откупаетшя.
- Господи, они и «с» не выговаривают! - пронеслось в Митиной голове.
- На фуй мне его откупалово? – продолжал Толян, всё более разгораясь бешеной нутряной злостью.
-… и «х».., - снова подумал Митя. – Бедолаги…
- Пушть откупаетшя и ефает дальше, - твёрдо повторил Колян, и брат с неохотой повиновался:
- Шнимай котомку.
Они бережно и умело освободили Митю от рюкзака и вытряхнули его содержимое на платформу.
- Осторожно, вы диктофон разобьёте! – взмолился Митя, но диктофон выпал на свёрток с одеждой и не разбился.
Повертев в руках плоскую прямоугольную штуковину, Толян засунул диктофон, а за ним и всё прочее обратно в рюкзак, расстегнул молнию на его боковом кармашке и вытащил оттуда паспорт и почтовый конверт с Митиными деньгами.
- Ваш поешд улетает с шештого причала, - весело произнес он, отдавая рюкзак и пряча паспорт и деньги. - Главное – штоб не отказали шашши, а, шамое главное – штюардешшы.
Митя в этот момент скорее обрадовался, чем огорчился, однако при виде третьего подошедшего мужика, здоровенного роста, держащего в левой руке метлу словно авторучку, испугался пуще прежнего.
- Дай-ка сюда, - басовито приказал мужик, и Толян с отвращением положил в его широченную лапу отнятые предметы.
- Вы в селе никого взять на бугая уже не можете, так сюда, на полустанок пришли, пассажиров бомбить?
- Гаврила, да мы… - начал было Колян.
- Я тебе не Гаврила, а Василий Семёнович, - прервал его дворник. – Убирайтесь отсюда, и чтоб я вас больше не видел!
Близнецы побрели прочь, втянув головы и поминутно сплёвывая.
- Вообще-то я мету станцию на общественных началах. И улицу тоже, благо, она одна. Так. Чтоб порядок был, - пробасил Василий Семёнович. – Ты что, от змеи отстал? Хреново…
- Да ничего, - радостно защебетал Митя. – Подожду питерский и уеду.
- Питерский состав будет только через сутки, - вздохнул дворник. – Пошли в деревню, заночуешь…
- Да как-то неудобно, - промолвил Митя. Может, я здесь, под платформой подожду?
- Да будет тебе тальянку-то ломать …, - ласково ответил Гаврила, потрепав его по голове, оказавшейся раза в полтора меньше ладони дворника. – Денег я тебе всё равно не отдам.
- Отдайте хотя бы на дорогу… И паспорт тоже. У меня ведь, кроме него нет никакого удостоверения личности. Даже студ. билета, - плаксиво протянул Митя.
- Это плохо, что удостоверения личности у тебя нет, - усмехнулся дворник. – С ним бы ты мигом всё обратно вернул.
- Это как? – удивился Митя.
- Ой, фраер ты, фраер… Потому что удостоверением личности называют ствол, по-вашему - пистолет, а то, что ты имел в виду, называется «ксивой». Запомни!
- Но без денег-то меня в поезд не посадят!
- Эти возьми, - и Гаврила равнодушно протянул Мите свёрнутую пачку долларов, отобранных у братьев.
- Да вы что? Это же много! Возьмите их себе, а мне отдайте мои. И ксиву.
- Бери-бери…- дворник лёгким движением пальцев разорвал толстую нитку и пачка банкнот оказалась в Митиной руке. – Может, тебе и на эти билет продадут. Если сумеешь купить, конечно.
Митя развернул доллары, и на месте портрета, известного во всём мире, увидел другой незабвенный профиль великого творца и вдохновителя многих поколений советского народа, в том числе и поколения его родителей, Владимира Ильича Ленина.
-Я не смогу… - растерянно прошептал Митя.
- Тогда пойдёмте, батенька, учиться, - подражая ленинской интонации и жесту, воскликнул дворник, указывая ладонью с оттопыренным большим пальцем в сторону деревни.
- Но поймите, я ехал совершенно не за этим. Мне нужно изучать фольклор, ну, то есть, народную речь, необычные для города слова … - взмолился Митя.
- Этого как раз там навалом, - успокоил Гаврила. – Чернил не хватит записывать. Вот, «ксиву» ты уже усвоил.
- Про ксиву я и раньше знал, - с достоинством ответил филолог. – А что такое «взять на бугая?»
- А это как раз на то, на что тебя два этих чушка и взяли. На кошелёк подброшенный, или ещё на что подобное.
- Так это было разыграно? – невинно спросил Митя, давно догадавшийся, что его провели.
- Конечно. Колян кошелёк подбросил, а сам прошёл под платформой обратно и, якобы, застукал тебя, а братан его, якобы, подтвердил, что ты его лопатник-то и взял.
- А что такое чушок?
- Неряха.
- А штымп?
- Вот ты и есть штымп. То есть, ещё хуже, чем фраер.
- А можно я запишу?
- Не стучи кадыком. Потом запишешь. Пошли, говорят тебе…
По дороге Митя узнал, что он, во-первых, как склонный к бродяжничеству, есть не только «искатель», но и бич, бичкомер, жербак, шарамыга, лунак, оборотень, лохматик, пустынник, а также шелупай. С другой стороны, как личность, привязанная к собственной семье, он являлся избачником, жучадником и забабошенным. Однако, будучи человеком косячным, не осознавшим правильную жизнь, Митя пока ещё никаких понятий не нарушил, а потому Гаврила и посчитал своим долгом объяснить ему всё по понятиям.
Митя запомнил, что в правильной хате нельзя сидеть за столом в пиджаке или куртке, точнее, в лепене, и что где бы то ни было нежелательно материться, а, особенно, свистеть. Слово «козёл» считалось страшным оскорблением даже для животного, а реакция на чью-либо агрессию вопросом «ты чего петушишься?» равнялась самоубийству…
Минут через двадцать они вошли в деревню, через центр которой, действительно, проходила единственная заасфальтированная улица, называемая «брод». От неё отходили немногочисленные дорожки, ведущие к отдельным домам. Митя, стараясь казаться спокойным, семенил рядом с широко шагавшим Гаврилой, нёсшим в руке метлу, которую он называл «балалайкой». Из крыш деревенских изб торчали только печные трубы. Телевизионных антенн видно нигде не было. План электрификации страны был здесь осуществлён лишь частично, поскольку уличное освещение отсутствовало, как и паровое отопление, батареи которого на языке правильной жизни назывались «гармошками».
Они успели пройти по броду несколько шагов, когда вдруг откуда-то сбоку раздалась переливистая трель свистка, и из кустов наперерез вылез человек в милицейской форме.
-Здорово, комиссар, - радушно поприветствовал его Гаврила.
- Здоровей видали, - ответил милиционер и, обращаясь к Мите, представился скороговоркой: - Уполномоченный-по-призору-за-надзором-старший-лейтенант Вымогатенко. Предъявите ваши документы.
- Ксива у него, - сказал Митя, указывая на Гаврилу, который поначалу поморщился и попытался возразить, но милиционер слегка похлопал ладонью по кобуре, повторяющей изгибы удостоверения личности, и дворник покорно отдал ему паспорт. Уполномоченный внимательно полистал его, одарил Митю тёплой улыбкой и спросил:
- Больше он у тебя ничего не экспроприировал?
- Нет, только деньги, - тихо ответил Митя, почему-то ощущая себя предателем. – Но я сам их ему … одолжил.
- Одолжил, говоришь? – снова улыбнулся милиционер, похлопывая по кобуре уже более нервно. – Долг платежом красен. Как тебе лучше, Гаврила, здесь их отдать, или сначала зайдёшь в крытку, на годик-другой?
- Насиделся я в ваших кондеях, - буркнул дворник и протянул уполномоченному конвертик с деньгами.
Милиционер отбросил конверт в сторону, пересчитал деньги, вложил их в паспорт, а его - в нагрудный карман форменной рубашки.
- Свободен как трусы без резинки! – скомандовал он Гавриле, который понуро повернулся и направился в обратном направлении, закинув на плечо свою балалайку.
- Ну, это дело надо обмыть, - произнёс улыбчивый уполномоченный.
- Конечно! – довольно воскликнул Митя. – Где тут у вас магазин? Я ставлю!
- А что, у тебя ещё деньги есть? – заинтересованно осведомился милиционер.
- Нет, нету, - развёл руками Митя.
- Ну, тогда ставлю я, - радушно сообщил уполномоченный, похлопывая себя одной рукой по нагрудному карману, а другой рукою по кобуре…
Они прошли быстрым шагом метров пятьдесят, и Митя увидел небольшую одноэтажную мазанку, под дверями которой была прибита фанера с надписью «ЛАБАЗ 24 ЧАСА».
- Ушла, зараза! – горестно воскликнул милиционер, - Вишь, объявление висит.
Митя обвёл взглядом здание лабаза, заметил выступающую позади него пристройку, но никакого объявления не обнаружил.
- Объявление – это замок, фрайер, - снисходительно пояснил уполномоченный.
Они сели на скамейку, исполненную из треснутой посредине толстенной доски, приколоченной к двум пням, и стали ждать.
- Ну как там у вас в Ленинграде? – спросил милиционер, затягиваясь папиросой.
Митя сперва неуверенно, а потом всё более охотно изложил события последних лет, вызвав у собеседника нескрываемое удивление.
- Неужели и вправду переименовали? – изумился уполномоченный.
- - Давно, - подтвердил Митя.
- - Нельзя так резко, - заключил милиционер. – - Ежели приспичило, назвали бы Санкт-Ленинградом… А как паханы?
- Какие паханы?
- Ну, смотрящие.., положенцы…
- Какие положенцы?
- Как это какие? Горб, Еля, Путёвый, Кися…
- А Кися – это кто?
- Киссинджер, конечно…
Из-за угла магазина выплыла крашеная высоко посаженная блондинка с пухлыми ногами, тесно облегаемыми до колен сиреневым ситцевым сарафаном.
- Дождались, - сказал уполномоченный. - Знакомьтесь. Димитрий, надежда отечественной фигалогии. Сонька Золотая Фикса – краса и гордость здешних мест.
Блондинка презрительно посмотрела на него, перевела теплеющий взгляд на Митю и приоткрыла малиновый рот с рядом ровных белоснежных зубов. Митя завороженно посмотрел на красиво накрашенные губы и заметил, что один из боковых зубов был действительно золотым…
Изнутри магазин оказался чистым и прибранным. Его дальнюю стену заслоняли широкие металлические полки, разрывавшиеся посредине затененным проходом в пристройку, и уставленные консервами, пакетами с подушечками конфет, макаронами и крупой, чёрными кирпичами хлеба и водкой. Под прилавком, покрытым тёмной пластмассой, громоздились ящики с продуктовым запасом, поставленные друг на друга везде, кроме полутораметрового пространства, через которое продавщица проскользнула, приподняв неприметную прилавочную крышку.
- Я сейчас, - сказала она, уходя в пристройку.
- Томится… - вздохнул милиционер. – Ни с кем в деревне не хочет, а шофёр-фургонщик привозит продукты раз в полторы недели. А что такой бабе раз в полторы недели? Да и то, на ходу, не снимая протекторов? Прикинь…
Женщина появилась в повязанном поверх сарафана голубом фартуке с кружевными оборочками ручной работы и, поставив локти на прилавок, наклонилась к уполномоченному. Тот, кося глазами за край свободного сарафана, стал ей что-то тихо, почти шёпотом, втолковывать.
Митя деликатно отошёл в сторону, обернулся, и увидел на стене рядом со входной дверью большой лист ватмана, закрытый прозрачным плексигласом, крепившемся по углам к стене блестящими шурупами. Кумачовыми трафаретными буквами вдоль верхнего края ватмана был начертан заголовок: «"ПРОДАЖА СПИРТНЫХ НАПИТКОВ КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩЕНА":». Ниже заголовка располагались восемь колонок с именами, фамилиями и кличками, по-видимому, всех жителей деревни обоего пола, аккуратно записанными синими чернилами в дательном падеже.
Он начал внимательно изучать список и увлёкся настолько, что оторвать его от обилия нарицательной информации смог лишь громкий хлопок лабазной двери.
Митя обернулся. Продавщица стояла за прилавком и нежно смотрела на него. Милиционера в магазине не было.
- Здравствуй, Митенька, - проворковала она.
- Здравствуйте, - ответил Митя. – Как вас по имени-отчеству?
- Зови меня Соней, - сказала продавщица и зевнула, кокетливо прикрыв лицо ладонью, на пальцах которой не было колец.
- Я пойду, догоню его. Он забрал моё паспорт и деньги, - направился было к выходу Митя.
- Они теперь у меня-а, - пропела женщина.
- А зачем он их вам отдал?
- Я открыла ему кредит на всю сумму. Хотя он, наверное, быстро его исчерпает. А жаль…
- Но он же милиционер! – растерялся Митя.
- Комиссар-то? Да какой он милиционер… Давай, лучше обедом тебя накормлю. Шавать-то, небось, хочешь? Тебя надо хорошо кормить, а то вся твоя красота пересохнет, - с этими словами Соня вышла из-за прилавка и, походя задев Митино плечо поочерёдно обеими грудями, заперла дверь на щеколду. – Пойдём…
Они прошли в пристройку, уютно обставленную казённой мебелью. Митя огляделся. Возле прохода располагались рукомойник, холодильник и электрическая двухкомфорочная плитка, стоявшая на прикроватной тумбочке.
Полутороспальная кровать под покрывалом с изображением многодетной семьи оленей, пасущихся на опушке диковинного леса, стояла вдоль левой стены. Небольшой письменный стол, служивший обеденным, находился под нешироким двустворчатым окном, закрытом тюлевой занавеской. Вдоль правой стены громоздился несообразный старинный сервант из красного дерева, в котором анфас, позади чайного сервиза, прислонились три толстые книги – «Поющие в терновнике» и двухтомник «Унесённые ветром». Митя снял с полки шедевр Маргарет Митчелл, раскрыл наугад, пролистал, придерживая обрез большим пальцем, и убедился, что примерно пятая часть листов книжки отсутствовала.
Соня сняла фартучек, вытащила из нижней половины серванта две трёхлитровые банки, ловко подцепила пальцами пластмассовые крышки и выложила в глубокие миски квашеную капусту и маринованные огурцы, затем вынула оттуда же эмалированную кастрюльку и поставила её на электроплитку. Вслед за этим она достала из холодильника сразу запотевшую бутылку водки, толсто нарезала хлеб и сало, усадила Митю за столик и села напротив.
- Открывай, - велела она, но тут же, охнув, побежала к серванту за гранёными стопками.
Митя отвинтил пробку и налил по половине.
- Наливай по полной, - снова потребовала она и гибко потянулась, закинув за голову полные упругие руки с розовыми локотками…
Они выпили за знакомство, и голодный Митя захрустел капустой и огурцами. Соня почти не ела, и, то глядела на Митю неотрывно, то вдруг, словно опомнившись, прятала глаза. Вскоре она сама наполнила стопки и подала горячий рассольник.
- Ты пей до дна, а мне ещё рабосить, - сказала Соня.
Они чокнулись, но звона не получилось, потому что над столом соприкоснулись не стопки, а пальцы, охватывающие их.
Соня выпила половину и снова налила до краёв…
Постепенно бутылка опустела, и продавщица поставила на стол ещё одну, подав на закуску жареные котлеты с картошкой, посыпанной иголочками мелко порезанного укропа. Осоловевший Митя, стараясь казаться трезвым, спросил:
- А что у вас в магазине за список?
- Это напоминание о периоде борьбы за трезвый образ жизни, - -усмехнулась Соня. – Помнишь о таком?
- Нет, не помню.
- Рассказывали, что тогда наш бугор, стараясь отличиться, переписал всё население деревни от мала до велика, включая и себя самого. Процентов сорок попали в этот список навечно – отравились всякими суррогатами. В архив-3. Бугор тоже хвостом шаркнул. Вот так.
- Что такое архив-3?
- Так список умерших называют, - вздохнула продавщица.. – Ты пей, Митенька, пей.
- Я больше не хочу.
- В твоём возрасте ты должен всего хотеть. И часто, - многозначительно сказала Соня, наполняя стопари.
Они посидели ещё с полчаса. За это время кто-то барабанил в дверь магазина и даже кидал в окно мелкие камушки, видимо, поразившись несоответствию одновременного отсутствия «объявления» и продуктового фургона. Митя совсем захмелел и ослаб. Комната покачивалась и плыла. Женщина, сидящая перед ним, то приближалась, то удалялась, растворяясь в тусклом прохладном воздухе.
- Живи у меня. Не понравится или надоест – я сама тебе куплю обратный билет, - услышал Митя и мягко свалился на пол…
***
Очнулся он, лежащим без рубашки и обуви на оленьем покрывале. Его сильно тошнило, а мочевой пузырь разрывался от напряжения.
Не разбирая ничего, Митя нашарил кроссовки, раскрыл окно и выпрыгнул наружу, где в ближайший кустах и совершил обе желаемые процедуры фактически одновременно.
Значительно полегчало.
Оглядываясь, он осторожно слазил в окно за рубашкой, выпрыгнул обратно, прикрыл его, и решительно вошёл в магазин с парадного входа, решив быть поближе к собственной ксиве.
Соня, стоя за прилавком, неспешно курлыкала с сутулой женщиной бесконечного возраста в калошах на босу ногу и лоснящемся лепене мужского покроя.
- Знакомься, баб Фень, - бойко проговорила продавщица. – Это постоялец мой, Митенька. Студент. Приехал из Питера с научным заданием изучения деревенской речи.
- Фольклора, - добавил Митя.
- Да какой там факлор, - отмахнулась старуха. – Чего услыхали, то и говорим. Не иначе. Ничему хорошему ты здесь, сынок, не научисся.
Митя хотел тут же выложить ей всё, что произошло с его документами и деньгами, но вместо этого неожиданно спросил:
- А где тут можно искупаться?
- В реке, конечно. У нас их три – Сажа, Пержа и Воя. Все хоть и узкие, да чистые. В каку шошь, в таку и мыряй. Ближняя речка – Сажа, но не от слова «сажа», а от «сажать», с ударением на последний слог. От неё вкось отходит река Пержа, поменьше, а уж от неё – Воя, самая тоненькая. И рыба водится.
- Я покажу, - вызвалась Соня. – И сама искупаюсь.
- Во-во, девка, - подмигнула ей баба Феня. – И сама, и его искупай… Ты заходи ко мне, сынок. Изба моя насупротив лабаза.
Старуха ушла, ещё больше сутулясь и шаркая калошами.
- Сколько ей лет? – спросил Митя.
- Никто не знает, - ответила продавщица. - Она всегда была такой, сколько я её помню. Года три назад старика своего похоронила. Хороший был дед. Дед, отсидевший девяносто лет, как он любил говорить. Самогонщик был первоклассный. Баба Феня тоже гонит, но у неё так не получается. Ты походи меж нашими домами, со всеми перезнакомишься.
Соня подсчитала небогатую выручку, записала цифры в школьную тетрадь и попросила подождать. Митя быстренько нашел мобильник и убедился, что зоны покрытия сети как не было, так и нет. Предстояло выкручиваться самому …
Минут через пять продавщица появилась, неся позвякивавшую авоську, заперла проход в пристройку и магазин, и они направились к реке.
Река Сажа была медленной и неширокой. Соня, отмахиваясь от редких и на удивление миролюбивых, как будто бы пьяных комаров, долго вела Митю вдоль неё, пока они не дошли до маленького плёса.
- Ты не смотри, я голая купаюсь, - сказала Соня, доставая скатерть, два полотенца, бутылку, стопки, хлеб, помидоры и нарезанное сало. – Сперва я, потом ты, ладно?
- Ладно, - согласился Митя.
Вскоре она, фыркая как жизнерадостная кобылица, вышла из воды и, спустя минуту, разрешила обернуться. Её волосы потемнели от воды, а одетый сарафан намок и плотно пристал к телу.
Митя взял полотенце, отошёл за ближайший кустарник, разделся, и погрузился в воду, настолько холодную, что он, проплыв несколько метров, поспешил назад. Неприятное похмелье улетучилось, и ему вновь захотелось есть.
Они выпили пополам бутылку водки, и он рассказал ей о своей учёбе, родителях и друзьях.
- А девушка у тебя есть? – тихо спросила Соня.
- В данный момент нет, - серьёзно ответил Митя.
- Ну да, ты же командировочный, - усмехнулась женщина.
Митя принялся было объяснять действительное положение своих сердечных дел, но она мягко обняла его и аккуратно уложила на предусмотрительно расправленное полотенце …
***
Поутру Митя проснулся, чувствуя себя так, как будто бы накануне по нему ездил гусеничный комбайн. Сони рядом не было, но на столе лежала записка: «Похмелись, пошавай и погуляй до обеда. Не забудь зайти поцеловать и больше в окно не лазай».
Митя выполнил перечисленные указания, но опохмеляться не стал.
Первыми, кого он увидел на улице, были его вчерашние обидчики, Колян и Толян. Завидев Митю, они подошли и пожали ему руку.
- Ты извини, пратуха, фто так, пля, получилош, - искренне сказал один из них, то ли Толян, то ли Колян. Мы ш не шнали, што ты к Шоньке приефал.
- А теперь вы откуда знаете? – удивился Митя.
- Макар ш Егором шкашали, ёптую, - ощерился близнец.
- Какой Макар?
- Да ефть, пля, тута такие.
- А почему вы не на работе? Не на станции? – поддел их Митя.
- Шмеи тут, пля, редко офтанафливаютфя, - ответил один из братьев.
Митя пригляделся повнимательнее и понял, что близнецы поменялись одеждой. Теперь на Коляне был серый пиджак, а на Толяне – чёрный.
- Какие шмеи? – не понял он.
- Ну, шмеи, поешда.
- А.., змеи…
- Ну, ёптую. Кштати, ты эту книшку читал? – с этими словами Колян полез под пиджак к пояснице и вытянул из-за ремня книжицу в твёрдой облезлой обложке.
Митя взял книгу, оказавшеюся азбукой, перелистал несколько страниц с яркими разноцветными картинками и вернул Коляну.
- Читал, хотя и давно. Хорошая книга.
Колян раскрыл азбуку и начал внимательно перелистывать сначала до конца и потом обратно.
- Пля, - с огорчением сказал он. – Штольник пропал.
- Какой стольник? – спросил Митя.
- Штольник пыл в книшке. Ну и лофкий ты, полошатик!
- Не видел я ни вашего стольника, ни вашего полосатика.
- Не пишди помалу, - вступил в перепалку другой близнец. – Дафай, откупайшя.
- Да не брал я ваших денег! И своих у меня, благодаря вам, теперь нет. – Возмутился Митя.
- А где они?
- Сначала вы забрали, у вас – Гаврила, а у Гаврилы – Комиссар, и так далее.
- Вот пидор! – цензурно выразился Толян. - Што делать, пля, што делать. - И тут его осенило: - Поди, у Шоньки путылку шпишди.
- Ладно, - Митя махнул на них рукой и направился к магазину.
Сначала он хотел попросить водку у Сони, но, увидев её, понял, что это моветон.
- Что, шавать уже захотел? – обрадовано спросила продавщица.
- Нет, диктофон забыл, - важно ответил Митя, пролезая под прилавком, и, наткнувшись лбом на твёрдое лоно, приобнял продавщицу за бёдра.
Она присела на корточки и протяжно поцеловала его:
- Приходи скорее…
Митя прошёл в пристройку, достал из рюкзачка диктофон и положил его в боковой карман брюк, затем, крадучись через короткий коридор, выглянул в помещение лабаза и увидев, что продавщица возится в углу, переставляя тяжёлый ящик, схватил с полки крайнюю бутылку, сунул её за пазуху, быстро прополз под прилавком, выскочил, хлопнув дверью, на улицу, положил водку в траву и вернулся со словами:
- Поцеловать-то забыл!
- Приходи часа через два, не позже, - смеясь, напутствовала его Соня.
Воровал Митя впервые и угрызений совести не почувствовал, а, наоборот, решил продумать на досуге способ обретения утерянной ксивы и денег посредством кражи без взлома объявления.
Нервно жестикулирующие близнецы ждали на том же месте, видимо, выясняя, есть ли у Мити шовешть.
Они вышли за окраину деревни и сели на старые тёмно-серые брёвна, валявшиеся среди невысокой травы. Митя уже было полез за пазуху, как откуда ни возьмись сбоку появился невысокий широкоплечий мужчина с солидным животом, обтянутым рубахой в крупную белую и зелёную клетку.
- Мир вам, люди русские! - отвесил он поясной поклон.
- Шдорово, Ипан Ипаныч, - хором ответили близнецы.
- Вы, я вижу, собрались поправить буйны головы, - догадался мужчина, глядя на Митю, и вдруг заложил руки за спину, выпятил тяжёлый отрихтованный подбородок и громко продекламировал:
Не соображала вчера
Головного мозга кора,
Посему сегодняшним днем
Мает абстинентный синдром.
Вот бы грызуна повстречать,
Дать ему кору ободрать!
Я б зажил тогда без коры
И от мыслей взял перерыв.
- Дайте отглотнуть, а то, неровен час, помру.
Митя, которого не прельщала перспектива общения с братьями, охотно достал бутылку, откупорил и подал ему, не видя лиц близнецов, принявших прискорбное выражение.
Мужик сделал глубокий вдох, отглотнул, и отбросил опустевшую бутылку.
Братья, обозвав его «хриштошлавцем шошланным», понуро поднялись и побрели по направлению к полустанку, а мужик уселся напротив Мити.
Они познакомились и обрадовались друг другу, поскольку мужчина представился как сосланный поэт.
Митя начал расспрашивать его о местном фольклоре, и поэт сообщил, что находится в изгнании как жертва борьбы за чистоту русского языка и изящной словесности. В молодости поэт был боксёром, но, уделяя мало времени физической подготовке, уже к концу второго раунда держал руки недостаточно высоко, и поэтому чрезмерно пропускал в голову. Уйдя из спорта, он начал писать не только стихи, но и эссе, в которых обличал процесс засорения русского языка всевозможными заимствованиями.
- Русскую речь надо очистить и вернуть на сто лет назад, - убедительно говорил он. – К языку Лескова, Тургенева и Щедрина, частично – Куприна и Бунина, и навсегда выбросить из него таких писак как Платонов.
- А Булгакова? – спросил удивлённый Митя.
- Да знаешь ли ты, кто такие «булгаки»? – разъярённо переспросило перекошенное лицо поэта. – Откуда его фамилия произошла?
- Нет, не знаю.
- Булгаками называли кошкодавов. Тех, кто выдавал кошачьи шкурки за ценный мех!
- А при чём тут Михаил Афанасьич-то? – ещё больше удивился Митя, но поэт уже не слышал его.
- О современниках я уже и не говорю, - продолжал он. – Писателей среди них нету. А поскольку жиды заняли рублёвые места во всех изданиях, то нести слово русское надобно отсюда, из глубинки, и двигаться с ним на Москву…
Митя внимательно слушал, время от времени кивая, но, по мере продолжения бесконечного монолога, всё более грустнел.
- …давай и мы организуем тут союз писателей. Я буду председателем правления, а ты, филолог, членом. Съездим в областной центр, зарегистрируемся как официальная организация, и сюда поедут литераторы со всей Руси, из Белоруссии, с Украины… Напишем маляву в газеты – пускай люди знают! Пойдём-ка, коллега, в Золотую Фиксу, отметим это дело!
Митя молча встал и пошёл за поэтом, который время от времени останавливался, широко раскидывая руки, указывающие на глубокие придорожные канавы:
- Ты только посмотри, какая ширь! Исконное всё, родное. Оставшееся от дедов наших, прапрадедов и отцов, издревле занимавшихся земледелием и скотоложеством. Ну что ещё нужно для воссоединения борцов за язык русский? Организуем спервоначала облсоюз, раздвинем границы, и будет единая зона. А потом зону преобразуем в федерацию. В Федерацию Единого Народного Языка!
- Подходящая получится аббревиатура, - подумал Митя.
Они вошли в магазин. Соня сидела на стуле за прилавком и читала унесённых до ветру. Поэт встал в привычную позу и прочел:
Тонкорунная коза
В сарафанчике из ситца,
Я б хотел опохмелиться
И упасть в твои глаза
И, упав в твои глаза,
Умереть и возродиться,
И раздвоенным копытцем
Бить чечётку в такт слезам.
Барабанить в такт слезам,
Не начнёт пока двоиться
В сарафанчике из ситца
Тонкорунная коза.
Тонкорунная коза,
Наливай опохмелиться,
А не то мне будет сниться
Виноградная лоза.
- Вы, Иван Иванович, как я погляжу, опять уходите в творческий запой? – спросила она. – Кажись, ведь только позавчера из него вышли.
- Пегас пить хочет, - оправдывался поэт. – Нужно пол-литра на средства спонсора.
С этими словами он покосился на Митю, который безучастно торчал у него за спиной.
- У Дмитрия денег нет, - отрезала Соня.
- Это что, горькая правда жизни? – разочарованно спросил Иван Иванович, оборачиваясь.
Митя удручённо кивнул.
- Софочка, дай взаймы. Понимаешь, поэму никак не закончить.
Он вышел на середину магазина и начал читать:
Я уйду за межу,
За Сажу, за Пержу и за Вою…
- Довольно, Иван Иванович, - резко прервала его Соня. – Держите вашу бутылку. Только Пегаса не спаивайте, пожалейте лошадку.
Поэт выхватил водку из её рук, засунул в глубокий брючный карман, и, придерживая, покинул заведение, не поблагодарив и не попрощавшись.
- Иначе он опять к бабе Фене за самогоном попрётся. А та уже стонет от его сочинений, - оправдалась Соня.
- Он её именем федерацию хочет назвать, - сказал Митя, но Соня не поняла его и закрыла лабаз изнутри…
***
Через пару часов сытый, поддатый, удовлетворённый и переодетый Митя вышел на природу, с этого дня решив регулярно писать стихи, но вместо этого негромко поблевал и помочился в пологий овраг, заросший густым кустарником.
- Ну что за блин за народ за такой за вездессущий! – раздался из оврага возмущённый голос, и из кустов вылез ослепительно рыжий мужик.
Он посмотрели друг на друга, одновременно застёгивая ширинки, и мужик затряс забрызганной Митею шевелюрой.
- Извините, я не местный, - пробормотал Митя, не зная, что сказать.
- Все мы тут не местные! – заорал рыжий. – Невозможно стало с девушкой прилечь, познакомиться.
Вслед за мужиком, из кустов с удрючённым видом вылезла тощая средних лет баба с распахнутой кисломолочной грудью, зубами редкой редкости и коротко остриженными хнойными волосами, держащая в руках мужской пиджак из грязно-синего вельвета с прилипшими к нему падшими листочками.
- Это ты, что ли, с Фиксой живёшь? – лукаво спросила она.
- А кто вам сказал? – вызывающе переспросил Митя.
- Макар да Егор, - не менее вызывающе ответила баба. – Ты откудова будешь, гладкий такой?
- Я – филолог из Питера, - заявил Митя.
- Если ты филолог, то я – Александр Мудакконский, - встрял мужик, принюхиваясь к ладони, которою провёл по собственной голове.
- Отрахнись-отрахнись, - весело посоветовала ему баба и протянула Мите узкую копчёную ладошку с серыми ногтями. – Будем знакомы. Жиронда.
Митя слегка прикоснулся к её руке, а затем был вынужден пожать протянутую сырую ладонь мужчины.
- Миша-песочник, - представился рыжий.
- Фармазон. Золотая голова. – добавила Жиронда. – Ранее бизнесменствовал продажей населению золотого песка из чистой бронзы.
- Торговка своей еледвижимостью. Сослана за борзость, - ответно охарактеризовал её Миша.
Митя озадаченно молчал.
Песочник нырнул сухой ладонью в брючный карман, вынул небольшой пузырёк из тёмного стекла, открутил пальцами пластмассовую крышку и протянул Мите.
«Жидкость для полировки мебели» - прочёл тот на этикетке и отрицательно замотал головой. Его снова начало подташнивать.
- Как знаешь .., - презрительно поглядел на него рыжий и приложился, цедя жидкость через узкое горлышко.
- Хор-р-рош! – остановила его Жиронда, выхватила пузырёк и отсосала остальное.
- Вот, сука в ботах! – обиженно пробормотал песочник.
Лицо Жиронды резко покраснело, потом, поочерёдно, посинело, позеленело, побледнело, и она начала судорожно вдыхать воздух сжатыми в трубочку губами.
- Вот-вот. Это тебе не на хлебной лавочке сидеть, да дырки в гондонах заклеивать, - констатировал Миша.
Но Жиронда быстро очухалась и показала ему энергичную дулю пальцами согнутой в локте руки.
- Как называется ваша деревня? – спросил Митя, пытаясь выяснить хоть чем-то полезную для себя информацию.
- Нет у неё названия. Стёрлось, - усмехаясь, ответил рыжий и потянул Жиронду в кусты. Они не удержались на ногах и, обхватив друг друга, скатились в овраг. Рыжая шевелюра дважды сверкнула солнечным зайчиком и более не отсвечивала.
Мите расхотелось идти куда-либо, и он решил вернуться в пристройку магазина для анализа мыслей и впечатлений. А в голове быстренько сложилось первое в его жизни стихотворение:
Как хорошо в порыве юном
Планету новую открыть,
И центром стать в застолье шумном,
И бляхой-мухой воспарить!
На подходе к лабазу он не заметил бабу Феню, неприметно сидевшую на скамеечке, поставленной вплотную к невысокой и казавшейся сутулой, как и её хозяйка, избе.
- Здравствуй, сынок, - окликнула она его.
Митя обернулся и подошёл, здороваясь на ходу.
- Ты бы подсобить не смог? Надо разлить по бутылям бидон с самогоном, а я сама ужо старая. Вот, выглядываю, не зайдёт ли какой красный молодец к доброй девице?
Митя охотно согласился, и она провела его в прохладный дом, приятно пахнувший изнутри хвойной древесиной.
Сначала ему пришлось оттаскивать сорокалитровый бидон от системы змеевиков и склянок, и ставить на его место такой же порожний, потом старуха долго наставляла его, в целях надлежащей экономии, как пользоваться железной воронкой и куда подставлять трёхлитровые стеклянные банки, но минут за двадцать дело было сделано. На замоченном полу, рядком, стояла чёртова дюжина банок, запечатанных полиэтиленовыми крышками, а Митя и баба Феня сидели за дощатым столом. Перед Митей стояла жестяная солдатская кружка, до краёв наполненная самогоном, деревянная миска квашеной капусты, хлеб, и глубокая тарелка с подрагивавшим домашним студнем.
Баба Феня ласково поглядывала на Митю, который не смог осилить одним махом даже половины кружки и теперь лихорадочно ел. Митя, который впервые выпил самогон через несколько часов после первой кражи, не мог разобрать ни его вкуса, ни крепости, ни коварства. Самогон просто пах иначе, чем водка, хотя и не менее противно.
- Баб Фень… Ничего, что я буду вас так называть? – спохватился Митя.
- Ничего, милок. Меня все так зовут.
- Я тут уже второй день, а до сих пор не знаю, как ваша деревня называется.
- Да никак она не называется, - ответила старуха. – Тыща первая верста. Хотя был когда-то тут хутор. Потом большевики назвали его Красным и хотели организовать колхоз, да чего-то у них, как всегда, не заладилось. Дельные-то люди уехали, а другие, наоборот, приехали, да, в основном, после зоны. Вот и получается навроде Красная Зона. Да и вправду, тутошний народец - не какая-то злая шерсть. Токо воруют всё друг у дружки. Даже огород не развести, всю зелень сопрут на закусь. И денег мало…
- А кто такие, ну, например, братья? Колян и Толян?
- Эти-то? Эти как раз местные. Баловались вот в детстве, залезли к нам в избу, а там открытые бидоны из-под самогонки стояли, проветривались. Ой, вру! Там в каждом примерно по пол-ведра зелья-то и оставалось. А они взялись за рукоятки и решили друг перед дружкой стойку вверх ногами выделывать, вот и доигрались. Оба – прям туда. Мы с дедом воротились – токо ножки из бидонов торчат. Пока суд да дело, они и угорели. С тех пор буквы, с которых матерные слова начинаются, и не выговаривают. А раньше-то, в детстве, ну.., до того случая, только матом и говорили. Да звонко так!
- А Комиссар, Иван Иваныч, Гаврила, Жиронда, Миша-песочник?
- Все пришлые, из бывших крепостных. Кто откудова.
- Из каких крепостных?
- Из заключения.
- А Соня?
- Соня тоже нездешняя, - вздохнула старуха.
Они проговорили ещё часа полтора. Старуха рассказывала о своей жизни, о войне, о деде, о детях, уехавших давным-давно и канувших без следа. Митя допил самогонку, распрощался и на слабеющих ногах вышел на улицу.
Вечерело… Митя с наслаждением глядел на краски ускользающего лета, которые, несмотря на не ранний час, не только не поблекли, но не поблякли и даже не поблюкли. И вновь в голове возникло четверостишие:
Москву покинув накануне,
На даче, первого июня
Онегин Ольгу повстречал
И долго с ней озорничал…
Соня встретила его шутливой укоризной, и они опять пили водку и опять ходили на реку. Но на сей раз Митя не прятался за куст, а купался вместе с ней…
***
На следующее утро Митя встал, тихо позавтракал, взял диктофон и ушёл, сообщив Соне, что не сумел красиво заправить шконку.
Мне хотелось бы сочинить
Лёгким слогом стихи шальные
О любви сладострастной, подобной слиянию рек,
И единственной посвятить,
Да обидятся остальные
И откажут мне в праве на пищу, вино и ночлег.
Записав сочиненное на диктофон, он направился бродом в противоположном направлении от полустанка, где ещё не гулял. Этот конец улицы сходил на нет у подъёма на пологий холм, покрытый необычно густою для данной местности травой.
Митя решительно начал взбираться на холм, как вдруг услышал позади нарастающее шуршание и поскрипывание, и не успел обернуться, как, заложив слаломный вираж, дорогу ему перегородил лысый мужик монструального или даже менструозного вида, неловко слезший с тяжёлого дорожного велосипеда, который в конце концов с дребезгом упал, устало крутя колёсами.
- Кажи масть! – приказал мужик.
- Простите, я не понял, - робко отозвался Митя.
- Чево ты ещё, в натуре, не понял? – грозно заорал лысый, демонстративно отводя назад увесистый кулак, на одном из толстых пальцев которого был вытатуирован перстень с изображением черепа.
- Не понял вашего вопроса, - ответил перепуганный Митя, стоявший ниже по склону и от этого казавшийся совсем маленьким, чего ему, собственно, и хотелось. Его глаза находились на уровне могучей шеи незнакомца, обмотанной латунной цепочкой с крупными звеньями.
- Я спросил тебя, падла, кто ты такой и откуда здесь нарисовался?!
Митя в нескольких предложениях изложил автобиографию.
- Ну ты, плешивый, - прервал его лысый, - Давай, бабки гони.
Митя, заслышав городское слово, ответил, что бабок у него нет.
- Тогда пройдёмте на второй этаж, - незнакомец подхватил одной рукой не сопротивлявшегося Митю, другой – велосипед, и они начали вкатываться на холм, на широкой и плоской вершине которого раскинулось деревенское кладбище. Оград и памятников тут не было, и лишь на отдельных могилках стояли почерневшие деревянные кресты.
На противоположном конце кладбища зияло несколько могильных ям. Незнакомец подвёл Митю к самой крайней.
- Не отдашь бабки, так я тебя счас здесь живьем закопаю, - пообещал лысый.
Митя, запинаясь, попытался объяснить вторично, что деньги его вложены в некоммерческое партнёрство Золотой Фиксы и Комиссара.
Услышав их клички, незнакомец заметно потеплел и сохранил Мите жизнь, добавив для порядка, что он будет настаивать на двадцати процентах от прибыли новообразованного предприятия. Далее он сообщил, что все в деревне его знают как Разгонщика, что родом он из Тамбова, и что его авторитет подкрепляется ездой на БМВ – боевом мобильном велосипеде. Далее последовала краткая лекция об основных понятиях правильной жизни, прерванная появлением из-за склона тощего прихрамывающего мужика в дырявом ватнике, нёсшего на плече пожарную лопату.
- Здорово, кудрявый, - поприветствовал лысого мужик.
- Здорово, шлёп-нога, - отозвался Разгонщик. – Выпить у тебя ничего нету?
- Маленько есть, - ответил хромой, усаживаясь на край вырытой могилы.
- Отливай двадцать процентов! – распорядился лысый, садясь рядом. – И Митюхе столько же, потому как я его ненароком обидел и чуть было не опустил.
Митя посмотрел на дно ямы, в которую его едва не опустили, сел по другую сторону от хромого и представился.
- Тихушник, - назвался тот, пожимая ему руку, и достал из-за порванной подкладки ватника облупленную солдатскую фляжку. – Свежак. Только что от бабы Фени, нашей старухи-сибирухи.
Они, не спеша, по глотку, выпили самогонку, передавая друг другу флягу наподобие трубки мира, обсудили качество напитка, предстоящие изменения погоды и ряд научных вопросов из области филологии, после чего Тихушник, опираясь на их плечи, поднялся, сообщил, что ему ещё рабосить и рабосить, и спустился, прихрамывая, с холма, неся лопату на караул.
- Рабосить – это работать? – спросил Разгонщика Митя.
Лысый, ухмыльнувшись, пояснил, что в правильной жизни слово «работать» означает совершение противоправного поступка, тогда как термин «рабосить» характеризует обычную работу, каковой этот «рогатик», и занимается, копая могилы впрок, а по ночам спит в гробу с вложенными туда спальными принадлежностями.
Они нехотя встали и пошли с холма по направлению к деревне, поддерживая с обеих сторон за руль вихляющий БМВ, и только внизу обнаружили пропажу Митиного диктофона и нательной цепи Разгонщика. Митя было вознамерился искать их на дне могильной ямы, но лысый остановил его, твёрдо пообещав вернуть сработанное Тихушником и заставить того всю оставшуюся жизнь рабосить на лекарства...
Приближалось время обеда. Митя, по-братски распрощавшись с Разгонщиком, весело поспешил к магазину, сочиняя:
Я кину взгляд
На дом и сад,
И сгину в бездорожье,
И будет рад
Мне стар и млад,
Не получив по роже.
Однако магазин, несмотря на отсутствие объявления, оказался запертым изнутри, как и занавешенное окно пристройки. Подле него был припаркован здоровенный продуктовый фургон, в тени которого разлеглись две маленькие дворняжки с насмешливыми выражениями остроухих лиц.
Митя немного постоял подле лабаза, глотая обиду и злость, и направился к бабе Фене, где без труда одолжил литровую банку самогона, клятвенно пообещав возвратить драгоценную тару после опорожнения. Закуски он попросить постеснялся и, в надежде увидеть кого-либо из новых знакомых, сел в траву у подножья раскидистого дерева невдалеке от кладбищенского холма, и начал потихоньку отхлёбывать, занюхивая букетиком сорванных полевых цветов:
Возле поля, где улитки
Ползают по кочкам,
Крестит лютик маргаритку
Бархатным листочком.
По полю гуляют блики
И трава трепещет,
Запоздалой земляники
Ягодицы блещут.
Что за дивная поляна,
Что за чудо-поле…
Розы, Лютики, Татьяны,
Маргаритки, Оли!
За любым соцветьем - имя,
Тайна, антреприза...
Как бы я хотел быть с ними
(Сверху, а не снизу).
Встану рано, выйду в майке
И в трусах, и босый,
И порадую лужайку
Резвым сенокосом,
Помурлычу Мендельсона
Свадебную лажу,
Острою пройдусь косою,
Стебельки поглажу,
Пот утру со лба рукою,
Сяду выпить пива
В стог, что раньше был травою
Юной и красивой,
А теперь над ней витает
Только запах пряный,
И губой ее хватают
Овцы да бараны.
В это время мозг пробитый
Тянет на искусство.
В это время сны раскрыты
И сильнее чувства...
Ему думалось о ждущих, обманутых им родителях и об обманывающих его женщинах, о легко дающейся учёбе и о профессоре Гаусе, который, попав в аналогичный деревенский контекст, наверное бы рехнулся. Потом вспомнилось совсем раннее детство, асфальтовый двор с останцом разрушенного фонтана посредине, песочницей и соседской собакой, которую, кажется, звали Сигмой. Он вспомнил слова отца, приводившего примеры достойных людей, живших в их многоквартирном доме - какого-то пограничника, археолога, ученого, врача, и утверждавшего, что история не только этого дома, но каждой из его квартир достойна отдельного изучения и целой книги. Затем привиделась Соня, кормящая грудью водителя автофургона, одетого в кожаную куртку, и Митя понял, что отхлёбывать надо пореже.
Прошла весна капелью звонкой,
Я вновь чего-то не достиг,
Лишь научил курить ребенка
И написал похабный стих.
С холма неторопливо спустилась женщина в короткой юбке и, проходя мимо, поздоровалась. Митя приветливо ответил, и она, не сдержав любопытства, подошла. Женщина, с каким-то нездешним городским выражением большеглазого подкрашенного лица. показалась ему симпатичной, хотя и немного постарше Сони.
Митя машинально подвинулся, и она столь же машинально села рядом на его место, вытянув и скрестив длинные ноги, обутые в лёгкие парусиновые туфли без каблуков, отхлебнула немного из протянутой банки, поморщилась и закурила тонкую ментоловую сигарету с белым фильтром. Своего имени женщина не назвала, заявив, что ей больше нравится её фамилия – Заманиха, которую разрешалось употреблять или близким друзьям, или случайным знакомым, только с которыми и можно откровенно поговорить.
Откровенный разговор, однако, не клеился, поскольку женщина отвечала на немногочисленные Митины вопросы довольно уклончиво, сообщив лишь, что она не местная и остановилась в этой деревне на несколько дней. Митя, тоже без подробностей, скромно назвался учёным из Питера, уникальная экспедиция которого по деревням России была специально профинансирована Академией наук. Узнав об этом, Заманиха пригласила его допить самогон с закуской, более подобающей учёному статусу, на что голодно-бездомный Митя с достоинством ответил:
- Ну что ж…
Они коротко прошли окраиной деревни и очутились у заброшенного деревянного дома-сарая с выбитыми стёклами и сгнившим крыльцом, вокруг которого валялось изрядное количество свежих папиросных окурков.
Заманиха прошла в дырку дверного проёма и, предложив Мите не обращать внимание на временные неудобства, провела его в абсолютно пустую комнату, с усилием откинула крышку подпола и ловко спустилась вниз.
Митя, стараясь не уронить ни достоинство, ни банку, последовал за ней и очутился в подполе, освещённом ручным аккумуляторным фонарём, подвешенном на загнутый кверху ржавый гвоздь, вбитый в противоположную стену. Фонарь жёлто освещал походный столик, на котором стояла бутылка шампанского, стопка одноразовых стаканчиков, вставленный один в другой, и пластмассовая тарелка с горкой, составленной из апельсина, яблока, груши, банана и слив.
Митя поставил банку с самогоном на стол, без приглашения сел лицом к свету на один из четырёх складных стульчиков и взял с тарелки самую спелую сливу, неожиданно оказавшуюся муляжом, как и прочие фрукты. Горлышко бутылки, несмотря на закупоренность, было лишено серебряной фольги, что указывало на отсутствие содержимого.
Митя удивлённо оглянулся на свою провожатую, которая быстро отступила назад, в темноту, откуда стройной шеренгой, плечом к плечу выступили пятеро мужчин, одетых в спортивные костюмы фирмы «Адидас». Они быстро оглядели Митю и, оценив соотношение сил, подняли его со стула и тщательно досмотрели. Убедившись в отсутствии чего бы то ни было в вывернутых карманах, за поясом и под рубашкой студента, подпольщики молча пододвинули не замеченные Митей ящики из-под овощей урожая эпохи строительства недоразвитого коммунизма, и сели вокруг стола, игнорируя свободные складные стулья.
- Эх, Заманиха ты, Заманиха .., - скрипуче произнёс один из них. – Совсем ты, в натуре, нюх потеряла.
- А кого я вам здесь найду? Саудовского шейха? – огрызнулась женщина, присаживаясь на стул. – Сами сказали: «пойдём на кота». Вот, я вам его и привела.
- Студента ты нищего нам привела, а не кота, - вздохнув, возразил подпольщик. – Теперь его или убивать надо, или кормить. Убить его - есть чем, а вот кормить… Скажи, мальчик, нам своё последнее желание.
- Самогонки с шампанским, - прошептал Митя, мысленно прощаясь с жизнью.
Мужики заржали так, что подвешенный фонарь закачался и чуть не сорвался с гвоздя на земляной пол подвала. Митя, с ужасом глядевший на них, заметил, что спортивные костюмы гармонично соответствовали цвету глаз подпольщиков – серому, синему, зелёному, коричневому и красному.
- Фотограф, - протянул ему руку мужчина в красном костюме. – Он же Шаман.
- Бадыр, - представился синий.
- Стопорила, - демонстративно поклонился зелёный.
- Закоульщик, - приветствовал его серый.
- Гонник, - закончил церемонию коричневый, подправляя под собой ящик. – С Заманихой ты уже знаком.
Ухмыляясь и посмеиваясь, мужики расставили стаканчики, которых оказалось ровно семь.
Они допили самогон, после чего Стопорила и Бадыр минут на двадцать исчезли, и появились с целлофановыми пакетами, полными водки, консервов и хлеба, из чего Митя заключил, что деревенский лабаз возобновил свою работу.
Подпольщики оказались весёлыми, говорили по-городскому и вспоминали множество эпизодов, связанных с хождением на кота в различных городах страны. Митя поведал им свою историю, чем неоднократно вызывал гомерический хохот у собеседников.
- Ну, старогоны, нам пора подрываться, - сказал, наконец, Фотограф, глядя на золотые наручные часы.
- Подрываться на чём? – поинтересовался пьяный Митя.
- Не на чём, а куда! - наставительно пояснил хероглазый Закоульщик. – Судя по твоему рассказу, нам в этой деревне делать нечего, что и без того было понятно. Может, и ты с нами махнёшь? На юга ... Ксиву мы тебе выправим. Приобретёшь правильную профессию, и всё такое…
- Нет, не могу я, - горестно сказал Митя. – Мне в университет надо. И родители…
- Родители – дело святое, - заключил Фотограф. – А нам пора.
Они быстренько покидали вещи и несколько непочатых консервных банок в невесть откуда взявшиеся спортивные сумки и поднялись наверх по ветхим ступеням, освещаемым посредством фонаря, снятого Фотографом с гвоздя, искренне пожелали Мите фарта и поспешили к полустанку. Задержавшаяся Заманиха, длинно поцеловав его в губы, прошептала на ухо: «Немало есть на свете, мой Горацио, что делать по понятьям западло. Прости меня, котик» и побежала догонять группу, красиво перебирая длинными ногами.
Митя долго махал им вслед, потом вернулся в подвал, на ощупь нашарил недопитую бутылку водки, хлебный огрызок, открытую банку с чем-то в томате и вылез на сгнившее крыльцо дома-сарая. Там он долго стоял, макая хлеб в томатные консервы и запивая его водкой. Идти ему, кроме лабаза, было некуда, а туда он идти, не то чтобы не хотел, а, скорее, не мог. Он также не мог не только уехать, но и поделиться полученными впечатлениями даже с диктофоном, украденном Тихушником. Интересно, что бы на его месте сделал профессор Гаус? Наверное, не торчал бы бездельно, а попытался дать общее определение… Определение чему-то… Ну, хотя бы здешней природе, используя местный диалект. Например ..? Например… Вот! «Ни в сказке сказать, ни пером пописать!» Нет, это вряд ли. Профессор бы наверняка нашёл здесь то, что надо. Экстрагировал бы из слов-паразитов, которых, впрочем, для него и не существует. Да и для Мити они не более чем сорняки. Просто их тут слишком много, а добрый урожай из нормальных слов в этих местах не собирали ещё с царских времён. С другой стороны, лексические корни…
Нынче кореша мои, подельники,
Сплошь профессора и академики,
Бывшие же кандидаты-доктора –
Лохи, алкаши и фраера.
- Ми-и-тя-а ..! – послышалось чуть ли не с другого конца деревни.
- Ищет, - подумал он и дёрнулся было на голос, но решил не спешить, а, не торопясь, пойти по броду. – Как же, бегу-спотыкаюсь, курвам на смех…
Ну как унять хорея в горле?
Наверно, лучше проглотить,
Чтоб не мешал вершить застолье
И не пужал похмельной болью.
Я Вас люблю, чего же боле?
Что я могу ещё любить?
Митя двинулся, пеленгуя частые Сонины вопли, пока не разглядел её фигуру, мечущуюся в вечернем пространстве. Она тоже увидела его, подбежала и схватила за плечи, нарочито заглядывая в лицо.
- Я уж тебя везде обыскалась! И на речке была, и …
- Думала, утопился? – перебил он её.
- Думала, что уехал! Я ведь и на станции тоже была, и у бабы Фени …
- Ну, и как там баба Феня? – буркнул Митя.
- Сказала, что уехать ты не мог.
- Это ещё почему? – удивился Митя.
- Так, как бы ты уехал-то, после литра самогонки? – в свою очередь удивилась Соня.
- А если я пил не один?
- Как это, не один? Набздюм? А с кем набздюм? Ну-ка, докладывай!
- А если б я уехал, а самогон не допил?
- Ой! Этого мне и в голову не пришло! Разве так можно?
- Уж и сам не знаю, - вздохнул Митя. – В вашей деревне, по-видимому, нет.
Она повела его в лабазную пристройку, налила водки и накормила, а он, не удержавшись, всё же поддел её, попросив выкладывать на скамейку хотя бы немного еды перед тем как она запрёт магазин на переучёт водителя автофургона. Соня, перестилавшая в это время шконку, сначала не поняла, а потом простодушно ответила:
- Ты ведь рано или поздно уедешь, а я останусь … И потом .., он же мужчина!
Митя обиделся и отказал продавщице в близости. Но вышло это у него только на словах.
***
- Гавка-а! Колоко-о-льчи-ик! – кричала под окном Соня.
- Неужели она опять меня ищет? – подумал Митя, с усилием приподнимая голову от подушки и пытаясь прийти в себя. Последнее не вполне получалось. Его физиологические реакции на объективную реальность при поздне-утреннем пробуждении были вполне адекватны, но сознание перешло как бы на другой уровень отражения бытия.
Митя вскочил, возбуждённо поискал это отражение в овальном настенном зеркале и нашел его тупым. Тогда он приоткрыл оконную занавеску и увидел Соню, выкладывавшую из бумажного свёртка на траву четыре диафиза и два эпифиза, составлявших пару здоровенных трубчатых костей, смахивающих на шофёрские.
- Это не мне, - решил про себя Митя и не ошибся. Со скоростью неприличного звука, ныряющими дельфиньими прыжками к продавщице целеустремлённо неслись вчерашние подфургонные дворняги, которые, очевидно, и являлись Гавкой и Колокольчиком. Одна из них, добежав первой, попыталась одновременно присобачить обе кости, другая с маху сбила её с ног, в результате чего возникла яростная потасовка, превратившая отдельные особи в единый рычаще-кусающийся гавкокольчик. Соня подняла кости, но собаки, забыв о них, продолжали драться до тех пор, пока Митя не распахнул окно и не прикрикнул на них дурным голосом:
- Сидеть! Милиция!!!
Дворняги мгновенно расцепились и отстранённо сели, вертя остроухими мордами по сторонам. Продавщица, выронив кости, со всего маху плюхнулась рядом. Последним неудачно приземлился, скорчившийся от хохота и выпавший из окна Митя, так и не узнавший, что после его вопля добрая половина жителей деревни, в том числе Комиссар, скрывалась в лесу до глубокого вечера.
Соня, охая, встала, посетовала на временную утрату способности выглядеть привлекательно при ходьбе, подняла и отряхнула своего нерадивого постояльца, и бросила в дворняг костями, чуть не убив. Собаки виновато отползли, не забыв прихватить каждая своё, а Митя в этот момент не навсегда решил не прикасаться к спиртному из-за того, что ему вдруг померещилась тень бабы Фени, крадущаяся вдоль картофельной грядки с прижатым к груди змеевиком…
***
После безалкогольного завтрака Митя, сопровождаемый окостеневшими экс-терьерами, Гавкой и Колокольчиком, отправился, как и обычно, в народ, в поисках неуловимого фольклора. Собачки бежали рядом, не обгоняя, но и не отставая.
Праздник. Солнышко. Народ необычно светел,
Но носит ветер в воздухе ощущенье зла.
Ведь от того, кто светится, остается пепел,
А от того, то радуется - серая зола.
Я по улице бреду, выпимши немножко,
И изредка бросаю взгляд наверх, туда где смог.
Вдруг ласковая барышня бросится в окошко?
Ведь я бы смог поймать ее. А может и не смог…
Они вышли на край деревни, и Митя увидел небольшую мазанку, напоминавшую саклю, стоящую на отшибе. Дворняги, словно наткнувшись на невидимую преграду, зарычали, ощетинились и повернули назад.
К мазанке была пристроена небольшая открытая веранда, с которой доносились громкие незнакомые слова.
Митя подошёл ближе и, когда его глаза оказались выше уровня пола веранды, увидел бородатого, аскетически выглядевшего босоногого мужчину в расстёгнутом жилете со множеством карманов, который ползал вокруг игральной доски. Заползая влево, он разом бросал два кубика и передвигал бежевые нарды, заползая вправо – снова бросал и двигал тёмно-коричневые, при этом постоянно взывая к аллаху. Митя, любивший играть в нарды, невольно принялся наблюдать и был немедленно замечен бородачом при очередном переползании:
- Заходи, братишька! Шэш-бэш играт будем…
- Давайте, - охотно ответил Митя.
Они познакомились.
- Меня звать Умат, - представился бородатый, плеская остывший чай на донышки надтреснутых пиал.
Митя подробно рассказал о себе. Умат молчаливо слушал, время от времени кивая бородой и цокая языком, и лишь после того как Митя назвал Санкт-Петербург культурным центром, вежливо возразил:
- Наша култура древнее. Лично ми, по културе, всех маму имели.
Они начали играть «на интерес», и лишь получив «марс» несколько раз подряд, Митя понял, что в решающие моменты Умат незаметно доставал из соответствующего жилетного кармана новый кубик, на всех плоскостях которого было одинаковое количество очков, а после броска прятал его в то же место. Умат тоже заметил, что Митя заметил, и прекратил игру.
- Может быть в карты? – предложил он. В секу? В буру? В очко?
- Только не в очко, - попросил Митя.
- А во что? Не в лакшут же.
- Что такое лакшут?
- Домино. Но здесь в него не играют. Западло! Мы ж не рабочий класс, и не на работе.
- А в шахматы?
- В шахматы тут тоже не играют. Не могут освоить рокировку. Максимум - ход конём, - усмехнулся чеченец. – Даже в шашки не играют. Предпочитают «чапаева», да и то, когда у бабы Фени голяк. В «чапаева» пьяный не поиграешь. Целкость нужна. Кстати, а давай …
Что-то прошелестело в воздухе над их головами и врезалось в окно сакли. Посыпались осколки стекла.
- Шайтан тамбовский! – взвизгнул Умат, распластываюсь на полу.
- Что это? – срывающимся шёпотом спросил Митя, залёгший рядом.
- Разгонщик! Опять, сучара, стёкла бъёт! Никак мне с ним не добазариться, кому деревня процент платить должна!
Раздался звон осыпающихся стёкол другого окна, находящегося за углом дома.
- Ага, - обрадовался Умат. – Снова по часовой стрелке! Сейчас я его запеленгую.
С этими словами он встал в полный рост, спокойно прошёл в дом, вернулся с увесистой клюшкой для игры в русский хоккей, и спрыгнул с настила веранды, жестом пригласив Митю следовать за ним.
Разбилось очередное окно…
Умат и Митя, крадучись, обогнули дом слева и спрятались за углом.
- Сейчас он разобьёт ещё одно стекло, вылезет сюда и мы его возьмем за галстук, - прошипел Умат.
Всё так и случилось, хотя Разгонщик делал своё черное дело не открыто, а пробираясь по зарослям кустарника, выдававшим лишь направление его передвижения.
Однако для Умата и этого оказалось достаточно. Он стоял наготове, держа правой рукой за самый конец рукояти отведенную за спину клюшку, и, как только веточки перестали колыхаться, метнул её в предполагаемую цель. Бросок был настолько сильным, что клюшка засвистела в воздухе и, сделав оборот, выполнила свою карательную миссию, с ужасающе полым стуком встретившись с головой приподнимающегося для камнеметания Разгонщика.
Они подбежали к кустам. Бездыханно-бессердечный Разгонщик лежал на спине. На бледном лбу выступал багровый шишак, превративший его голову в двухцветную задницу.
- Готов, - констатировал Умат. – Пойдём вставлять стёкла.
Митю заколотило от дрожи, набирающей амплитуду от условного, за мелкую кражу, до пожизненного за соучастие в убийстве. Так страшно ему ещё никогда не было.
- А может его можно ещё оживить? – жалобно спросил он, забыв про стиль речи.
- Это вряд ли, - спокойно ответил Умат. – Ладно, стёклами займёмся потом. Пошли на гору, похороним ... Благо, могилы нарыты впрок, спасибо Шлёп-ноге.
Он принёс из дома большой ковёр, закатал в него Разгонщика, и они, сгибаясь под тяжестью и ковра и тела, потащились вкруг деревни к холму.
По дороге, кряхтящий Умат поведал о растущей конкуренции в правильном рэкете, о борзости Разгонщика, бьющего стёкла в его доме даже в часы намаза, об истощении боеприпаса, в частности, мин-растяжек и ручных гранат, осколком одной из которых ему отхватило кусок бескрайней плоти, из-за чего даже Жиронда перестала навещать саклю, о капканах, которые он с переменным успехом ставил на Разгонщика и куда попадал сам…
Задыхаясь, на полусогнутых ногах, они занесли ковёр на холм, доволокли до крайней из свежевырытых могил и развернули.
Митя выпрямился, утирая пот со лба, и увидел ковыляющего к ним знакомого хромого могильщика с сапёрной лопатой наперевес.
- Моё гробовое молчание, особенно в священный месяц "вдрабадан", обойдётся вам литра в три, - промолвил Тихушник.
- Это уж само собой, - ответил ему Умат.
Тихушник горестно повздыхал, достал из-за пазухи латунную цепь и диктофон, положил их на край могилы и спрыгнул в яму.
- Давай сначала ковёр, – попросил он Умата, что последний отказался делать наотрез.
- Тогда сходите вниз, отломайте лапника, - приказал Тихушник. – Как-то не по христиански…
Умат и Митя спустились с холма, наломали в ближайших еловых зарослях тугих неподдающихся веток и принесли их к могиле, на дне которой обнаружили полуживого Тихушника, и не нашли ни клюшки, ни ковра и ни мертвеца.
Впоследствии, в деревне, ссылаясь на белую горячку, ещё долго пугали друг дружку требующим двадцать процентов мужиком о двух головах, бритой и сиреневой, на которой вроде бы открылся третий глаз, просвечивающий даже ночное пространство и определяющий наличие указанной одной пятой ценностей или объёма у населения не хуже детектора лжи.
***
На следующее утро, находясь, по заверению Сони, разбудившей его за час до открытия лабаза, во вполне удовлетворительном состоянии, Митя вышел на брод, где вновь столкнулся с близнецами.
- Шдорово, изяшная шловешношть, - поприветствовал его один из братьев.
- Ишвиняй, шпешим к шмее, матиеф ёп, - добавил другой, и они порысили к полустанку.
- Нет, со всем этим пора заканчивать .., - подумал Митя и пошел за советом к бабе Фене.
Над селом дремучим
Проплывали тучи,
Легковерный лучик
Бросился с небес,
А турист ползучий,
Оставляя кучи,
Заблевал-замучил
Озеро и лес.
Нет, чтобы туристу
Тормознуть на 300,
Закусить не быстро
И пойти гулять
С «Оливером Твистом»
Тропкою хвоистой…
Вот бы было чисто
И красиво, блядь!
Баба Феня встретила приветливо, налила студенту стопочку и с пониманием выслушала.
- Ты, сынок, попробуй-ка к Сидор Сидорычу подкатиться. Он, хоть и хищник, сквалыга и прохиндей, но поспособствовать сможет.
- Почему же он хищник?
- Много у государства похитил, когда птицефабрикой руководил. Его за глаза Главпетухом называют, хотя петухом на зоне он не был. Но ты обращайся к нему «Сидор Сидорыч». Да смотри, Пидор Сидорычем не назови!
Получив это напутствие и выяснив дорогу к дому Главпетуха, Митя поспешил туда, шепотом повторяя имя «Сидор».
Дом бывшего директора птицефабрики был, относительно других домов поселка, вполне добротным, с чердаком, сенями и покрытой блестящей жестью крышей. Митя отворил калитку некрашеного низкого забора, пересек двор, постучал в обитую такою же жестью дверь и, не дожидаясь ответа, вошел.
Дверь из сеней в комнату оказалась открытой, и он увидел в перекрестье солнечных лучей, проникавших сквозь небольшие оконца, мужчину с крючковатым носом и гладким черепом, покрытым редким седоватым пушком. На нем были кирзовые сапоги, офицерское галифе и тельник, одетый под малиновый пиджак, из карманов которого он доставал мелкие щепотки зерна и, пришепетывая, сыпал его на стаю мелких куриц, суетившихся у ног. Веки мужчины были блаженно полузакрыты.
- Приходится держать в доме, иначе расхитят, - пояснил он остолбеневшему Мите, распахивая на него круглые желтоватые глаза.
- Здравствуйте, Сидор … - радуясь тому, что не исказил имя, бодро отрапортовал Митя, - … Пидорович!
- Сидор Сидорович, - мягко поправил его Главпетух. – С чем пожаловал заморский гость? Какие проблемы?
Они прошли, аккуратно ступая между снующими взад-вперед курами, в маленькую соседнюю комнатенку, напоминавшую кабинет со стеллажом, уставленнм книгами и брошюрами по птицеводству и юриспруденции, и сели по противоположные стороны кухонного стола.
- Ну докладывай, - распорядился хозяин.
Митя рассказал.
- Сколько тебе лет? – спросил Сидор Сидорович.
- Двадцать с небольшим.
- Да.., совсем запедофилилась Сонька. Если б ты был постарше и с большим, я бы понял. А так… Странно все это, - В его голосе проскальзывала ревность. – Она ведь всегда предпочитала танцевальные вечера «кому за тридцать». Сантиметров, разумеется…
- Я бы хотел уехать, - прервал его Митя.
- Так просто она тебя не отпустит. Вот, если б ты был раненый, как Умат, тогда другое дело. Да и то … Ты ведь для нее еще и дитя. Единственное...
- А почему у нее своих детей нет?
- Был тут два года назад заезжий лепила. Гинеколог-акушер. Кандидат медицинских наук. Но тоже после то ли химии, то ли дурки. Идея у него была – поставить в Москве памятник детородному органу. Да еще, чтоб этот делал, как его, Ркацители, что ли? В общем, пожили они с Сонькой, а девка она была залетная, хоть и невменяемая.
- Невменяемая? – переспросил Митя.
- Да, всех и всегда предупреждала, «только не в меня». Ну а он забылся. Потом – домашний аборт на лабазном прилавке, и его последствия, включая скоропостижный побег лепилы. Не знаешь, построил он памятник-то?
- Вроде бы нет.
- Жаль. В Москве бы подошло. У института птицеводства, например. Чтобы не спорили больше про курицу с яйцом…
- Ну а мне-то что делать? – вновь перебил его Митя.
- Ума не приложу. Работать ты не умеешь, а отрабосить она тебе не даст. Ты ей свеженьким нужен. Так что жди, когда пресытится её главный любовный орган из пяти букв. …
Митя обречённо кивнул.
- Я имею в виду серце, - пояснил Главпетух. - И сам помочь старайся, то есть пей, блюй, матерись, онанируй до последней капли … Может, и выйдет что, если не войдет... Ведь, как бы ни умна была женщина, а человек всё равно умнее!…
***
Озадаченный Митя шел по пустынному броду, стараясь отгонять безнадежные мысли о родителях и университете, когда его окликнули сзади.
Он обернулся и увидел разноцветную цыганку неопределенного возраста.
- Эх, молодой-красивый, позолоти ручку, а я тебе помогу.
- Спасибо, - понуро ответил Митя, Нечем мне вас золотить. Отобрали все.
- Знаю, все знаю, Митюша, - заворковала цыганка, беря его за руку. – Ты не отчаивайся, а я уж тебе погадаю за так, авансом. Давай свою рученьку.
Митя протянул ей ладонь.
- Да не ту, левую, - потребовала цыганка.
Митя повиновался.
- Жить ты, касатик, будешь долго, середину века далеко перешагнешь. Богатым не станешь, но и бедным тоже. Встретятся на пути твоем три женщины, с которыми у тебя приключится любовь, две от тебя родят. Соня не в счет. Та, которая у тебя была, тоже не в счет. Она ждет тебя, но ты ее расхотел. Родители волнуются очень. Мать к ментам норовила заявить, во всесоюзный розыск, до отец отговорил, хотя и сам издергался. Сердце у него болит.
- Я не могу уехать! – перебил ее Митя. – Паспорт у Соньки, и денег нет. Мне не про женщин моих будущих интересно. Скажите лучше, уеду я или нет?
- Уедешь, касатик, конечно уедешь…
- А когда?
- Довольно скоро. Как освободишься.
- Это в каком смысле? – воскликнул Митя, сопоставляя последнее слово цыганки с вероятностью обретения тюремного срока.
- А освободишься ты через слепого ландона, - задумчиво продолжила цыганка.
- Это еще кто? – спросил рассеянно Митя, но женщина резко выпустила его руку, повернулась и пошла семенящей походкой, мелко заколыхавшей тканное разноцветье.
- Ладно, пойду искать этого слепого. Только вот ударение в имени она поставила на второй слог. Не читала, наверное, – подумал он и медленно пошел неизвестной дорогой, прикидывая, у кого бы спросить, где живет британский инвалид.
Приближалось обеденное время. Желая узнать его поточнее, Митя поднял к глазам левое запястье, часов на котором не оказалось…
Соня, отнесшаяся к краже часов философски и сообщившая, что данную цыганку в свое время выгнали из табора за воровство, ничего о Лондоне не знала, кроме того, что это город, заверила, что ни одного слепого в поселке не проживает, и Митя постарался забыть о странном словосочетании, обозначив его как отвлекающий маневр.
Остаток дня прошел у них во взаимном смирении. Закончив работу, Соня приготовила слабоалкогольный ужин и занялась стиркой своих и Митиных вещей в допотопной стиральной машине, похожей на огромную пивную банку и почти так же открывавшуюся. Митя пробовал работать, но опять не смог извлечь из себя ничего филологически значимого. На улицу они не выходили, а, недолго обсудив некогда прочитанный Соней роман про терпил под названием “Обиженные и опущенные”, легли в постель, где спустя некоторое время, засыпающая Соня определила дни, проведенные с Митей как «сказку со счастливым концом».
***
…Мите приснились три видения.
Сначала, будто он открыл окно и увидел на значительном расстоянии Ипана Ипаныча, который призывно махал ему рукой, зазывая водить народные хероводы на необосримом пространстве…
Второй, будто бы он, скользя и падая, бегал по Сониному магазину, пытаясь закрыть распахнутые окна и двери. Причем, дело происходило зимой, и ледяной, но почему-то абсолютно неслышный ветер гулял по магазину. Метавшаяся Соня беззвучно кричала ему нечто несуразное, а он орал, что все обляденело, но она тоже не слышала его…
И, наконец, в третьем сне, человек не запоминающейся наружности в костюме Деда Мороза с большими карманами награждал все в том же магазине Митю медалью “за мужеложество и проявленный героин”. Пол под его шагами скрипел, а ордена на груди стеклянно позвякивали. Медаль он пронес мимо Мити и шагнул прямо с нею в окно. Митя, уже пробуждаясь и постепенно разлепляя веки, увидел, как человек медленно и осторожно закрыл за собою окно, и окончательно проснулся от стука оконного шпингалета, соскользнувшего в паз подоконника.
Соня проснулась одновременно с ним, и, видимо, почуяв неладное, сразу вскочила, бросилась к окну и распахнула его, постояла несколько секунд, напряженно вглядываясь вдаль, и снова легла со словами:
- Привиделось чего-то …
- Что именно? - спросил Митя.
- Приснилось, будто обворовали. Ты ночью вставал?
- Нет.
- Мне снилось, как будто ночью кто-то по лабазу шарился.
- А чем он защищен-то, твой лабаз? Объвлением?
- Дело не в этом. Лабаз никто из местных работать не будет. Закроем его, а что людям жрать да пить?
- Ну, в таком случае нужно, видимо, сообщить в райцентр, и они должны прислать продукты.
- Какой райцентр? Кому должны? – нервно рассмеялась Соня, обнимая его. – Я шоферу деньги даю с выручки, он продукты закупает и привозит, я продаю и опять отдаю ему деньги. Себе оставляем, конечно, но уж не так, чтобы очень… У него – семья, детей трое, ну а мне на что тратить? Вот если ты меня к себе в город позовешь, тогда другое дело. Приданое у меня есть.
Митя почувствовал, что его сердце едва не остановилось от такой перспективы и вспомнил об отсутствии в лабазе даже намека на кассовый аппарат, догадавшись, что его заменяла толстая тетрадь, обеспечивающая взаимоотчетность водителя и продавца без привлечения третьих лиц и сторонних организаций.
Вдруг прижимавшееся к нему женское тело стало холодным и жестким. Соня резко вскочила, не набросив халата, метнулась через проход в торговое помещение, и через пару минут вернулась назад и встала перед кроватью, уперев кулаки в крутые бедра так, что Митя впервые осознал, насколько красиво ее тело, заслуживавшее иной судьбы, как, впрочем, и другой головы.
- Митенька, не ты ли прибрал пять бутылок водки? – тихо спросила продавщица.
- Нет, конечно, - изумленно ответил Митя, припоминая свое первое воровство. – Только одну.
- Вчера?
- Нет, раньше. На второй день. Ты не думай, я возмещу …
- Выйди! – резко прервала его Соня. – Черт с ней, с бутылкой. Я думала, водила спер, еще разозлилась, когда в тетрадке у меня не сошлось. А раз ты, так пожалуйста… Но дело не в этом. Выйди.
Митя вылез из кровати, взял со стула одежду и вышел, но едва успел одеться, как из пристройки раздались жалобные всхлипывания. Вернувшись туда, он увидел голую Соню, сидевшую на полу с двумя китайскими жестяными банками из-под чая, каждая объемом не менее пары литров.
- Что случилось? – спросил он.
- Никто о них не знал, - простонала Соня, демонстративно отбрасывая пустые банки. – Даже шофер.
- А что в них было?
- В одной, сверху – выручка, а снизу золотишко кой-какое. В другой – деньги мои, долларами, нашими крупными купюрами и еврейскими деньгами.
- Шекелями?
- Нет. Шекелей штуки четыре всего. Я ж говорю, еврейскими …
- Может быть евро?
- Вот-вот.
- Это европейские деньги, - пояснил Митя и подумал: - Хотя, как посмотреть…
- Он ведь и паспорт твой тоже украл.
- Интересно, а где он лежал? В какой банке? Там, где выручка?
- Нет, где сбережения … Я знаю, что ты не брал, - сказала его Соня уже спокойным голосом. – Вчера вечером я проверяла. Все было на месте. И водка тоже. Из лабаза ты выходил только раз, по нужде, и я сложила выручку в банку и спрятала. А когда ты вошел, я взяла с полки бутылку на ужин. Они в ряд стояли, а теперь там дыра. Продукты не своровали, значит, кто-то из местных. Объявление не снято. Значит, он открыл окно, прошел мимо нас, взял что хотел, и так же вышел.
- Профессионал! – восхищенно прошептал Митя.
- Верно, - подтвердила Соня. – А профессионалов тут пруд пруди. Хотя ночной только один. Шнифер.
- Это фамилия? – спросил Митя.
- Так кто ж его знает? – удивилась Соня.
- А имя?
- Вроде бы Юрик.
- Юрий?
- Нет, Юрик. Юрий – это имя, а Юрик – это специальность. Понял?
Митя ничего не понял, и хотел было расспросить Соню о данном филологическом феномене, но передумал и предложил:
- Пойдем к нему, отберем все обратно.
- К кому?
- К этому.., как его?
- К Шниферу?
- Да.
- Бесполезно. Он.., даже если это он, в отказку пойдет, а краденое уже заныкал так, что и сам забыл. Тем более после пяти бутылок.
- Значит, тот, кто сейчас в деревне пьяный, тот и украл.
- Ну-ну… - Соня покачала головой, выражая глубокое сомнение. – Надо водилу звать. Срочно.
- А как? – спросил Митя. – Телефонов-то нет.
- Пойду к шоссейке, поймаю попутку и емелю передам. Сама не поеду.
- Давай, и я с тобой …
- Не надо, Митенька. Самой мне легче попутки-то ловить, - грустно улыбнулась Соня. – Ты дома пока посиди, или поди, погуляй. Может, слов каких поднаберешься. Для диссертации …
- Тогда я погуляю, - ответил Митя, твердо решивший найти Шнифера и отобрать у него хотя бы собственный паспорт.
- Нет, ты все же сначала поешь, а я быстренько сбегаю туда-обратно, - сказала Соня и, одеваясь, дала ему ценные указания по приготовлению завтрака.
…Она вернулась часа через полтора, сообщила, что отправила емельку, поблагодарила за оставленную половину яичницы с жареной картошкой и луком, приготовленной Митей, и пошла за прилавок.
Митя спросил, чем он может помочь и, услышав ожидаемый отрицательный ответ, вышел на брод, где издали увидел две знакомые фигуры, удаляющиеся по направлению к железной дороге и окликнул их.
Толян и Колян обернулись и двинулись ему навстречу.
- Вы куда? – спросил Митя, не зная, с чего начать.
- Да так, отозвался один из близнецов. – Иш пункта А к двум П.
- Шходи к Шоньке, еще бутылку шпишди, - предложил другой.
- У нее проблема. Шнифер лабаз сработал.
- Ого! – удивились братья. – Шовшем, падла, шшучилшя. И много нарыл?
- Все сбережения, - вздохнул Митя.
Братья заметно оживились и предложили бескорыстную помощь за скромную четверть от возвращенных ценностей. Митя, нехотя вспомнив покойного Разгонщика, согласился, осведомившись о месте жительства Шнифера.
Оказалось, что Шнифер такового не имел и в поселке слыл бомжом. Слухи эти, однако, соседствовали с другими, согласно которым им был оборудован где-то поблизости тайник, содержащий отчисления от наработанного в течение воровского стажа, вроде своеобразного пенсионного фонда. Впрочем, одно другому, видимо, не мешало.
- Он часто у шыроешки торчит, - предположил Колян и показал направление, проследовав в котором, минут через пять они приблизились к сараю, все подходы к которому поросли ухоженной жирной коноплей. Кроме конопли здесь ничего не росло, даже сорняков. Зато конопляные побеги пробивались меж досок сарая и даже сквозь его прохудившуюся крышу.
Братья, не постучавшись в приоткрытую покосившуюся дверь, вошли, и Митя, все еще надеявшийся взять вора с поличным, молча проследовал за ними.
Сыроежка, маленький тощий мужичок с пегими волосами, одетый в выцветшую майку и спортивные штаны, стоял к ним спиной, помешивая в алюминиевой кастрюльке, поставленной на газовую плиту, какое-то варево. Баллон с пропаном стоял рядом с плитой, грозя уничтожить всех и вся в любую секунду.
Сыроежка неспешно завинтил баллонный вентиль, накрыл кастрюлю крышкой, обернулся, и Митя увидел на его шее, с левой стороны, татуировку, изображавшую паука в паутине. В мутноватых глазах Сыроежки не отразилось ни удивления, ни радости, ни страха. Он, нехотя, поздоровался и пригласил Митю сесть за небольшой кухонный стол.
Оставшиеся стоять братья столь же вяло и безнадежно осведомились насчет Шнифера и узнав, что он на последней змее навсегда покинул поселок, а выпивки у Сыроежки нет, синхронно развернулись. Митя дернулся было за ними, но передумал в надежде узнать хоть какие-нибудь подробности.
- Правильно что остался, - тихо вымолвил Сыроежка, как только они остались наедине. – Тут тебе малява.
С этими словами он открыл духовку и вынул оттуда Митин паспорт, внутри которого оказался сложенный вдвое тетрадный лист, исписанный крупными корявыми буквами:
ТЕРПИЛА!
НЕ БУДЬ БУТЫЛКОНОСОМ.
НЕ УМЕЕШ РАБОТАТЬ – УЧИСЬ НА ПРАФЕСАРА!
Ю. (АТНЫНЕ ПИНСЕОНЕР)
Ничего не понявший, но донельзя обрадованный Митя перелистал ксиву и обнаружил, что все страницы, записи и фото находятся в первозданном виде.
Тем временем Сыроежка достал пачку «Беломора», вытряхнул из нее две папиросы, резко выдул из них на ладонь табак и положил образовавшуюся кучку на край стола. Затем он вытащил из ящичка видавший виды носовой платок, завязанный узелком и, развязав, досыпал к табаку его содержимое. Кучка увеличилась вдвое. Сыроежка аккуратно сдвинул папиросную бумагу и, ловко манипулируя пальцами обеих рук, забил два косяка, а оставшуюся конопляно-табачную смесь аккуратно высыпал в платок и снова завязал его.
Сыроежка бережно зажег папиросу, сделал глубокую затяжку и, задержав дыхание, передал косяк Мите, после чего медленно выдохнул дым через нос.
Митя, куривший в жизни всего несколько раз, попытался подражать Сыроежке, стараясь не закашляться. От первой затяжки на глаза навернулись слезы, но он стоически спокойно передал папиросу обратно.
Дальше дело пошло веселей, и лишь так называемая «пятка», то есть последняя часть конопляной смеси у самого края толстой бумаги, которую Сыроежка с уважением оставил гостю, вновь вызвала слезотечение.
Митя, конечно, слышал о действии «плана», но ожидаемой эйфории не ощутил, хотя в голове его прояснилось, а в теле стала ощущаться необычная легкость, сочетавшаяся с нежеланием двигаться и потребностью в неспешном общении.
Вероятно, Сыроежка чувствовал то же самое, а посему и начал разговор сам:
- Хорошая дурь …
- Да-а, - отозвался Митя.
- Я еще и настойку варю, Как осядет, процеживаю и попиваю. Заходи вечером, угощу.
- Я бы с удовольствием, - ответил Митя. – Но у Соньки такие дела …
- Знаю, - спокойно сказал Сыроежка. – Но тут ничего не поделаешь. Шнифер давно это дело замыслил, а как сработал, добавил к уже нажитому и соскочил. Больше он сюда не вернется, как и к ремеслу своему, если, конечно, кто-нибудь у него не сработает. Но это вряд ли … Найдет веселую вдову с огородом и будет доживать потихоньку. Ему хватит.
- Он настолько богат? - спросил Митя.
- По-городскому, конечно, нет, но по местным меркам – вполне. Теперь в поселке двумя олигархами меньше. Остался один Хабарик.
- А это кто?
- Ни, типа старьевщика. Скупщик краденого, короче …
Митя, в котором вновь проснулся филолог, не сообразил порасспросить о Хабарике поподробнее и, вместо этого, извинившись, осведомился о прозвище хозяина сарая и конопляной плантации.
- Все мы, в натуре, воры, - вздохнув, сообщил Сыроежка. – Шнифер, например, работал исключительно по ночам. Настоящий профессионал был. Есть Рвач, он же Подсидчик, подменивающий чемоданы в змеях или, допустим, на бану.
- На бану? – переспросил Митя.
- Ну, на вокзале, то есть. Есть Техник, работающий, разрезая карманы и сумки. Что же касается сыроежек, то у нас все перечисленное западло. Мы только продукты берем чтоб совсем с голоду не подохнуть. Раньше я потихонечку тянул у Соньки. Сахар, крупу, консервы… Но она года два как меня раскусила и глаз не спускает, когда в лабаз захожу. Приходится у других. Зимой совсем худо…
- А почему же вы не уедете? – спросил Митя.
- Да потому что у вас там – сплошь наркота проклятая, без башни и понятий. Я у вас пропаду за неделю. Наширяются, наглотаются колес, и спят потом в объятиях морфея, омнопона и промедола до первой ломки, а после идут старух убивать. А здесь народ хоть и бухает все, что горит и пахнет, но живет без отрицалова. Нюхают клей, жрут желудочные капли, настойки лекарств, гуталин, морилку. По деревне пройдешь – то желтенького увидишь, то синенького. Здесь даже Фигаро пытался обосноваться, парикмахер по-вашему, но не прошло и недели как сработали всё – от шампуня до лака для ногтей, не говоря уж об одеколоне. Уехал… Зря, кстати, это сделали. С ним хоть поговорить можно было, ну, как с тобой, типа… Не о бухле там, или кто, что, и у кого, а о другом… О разном…
Сыроежка грустно замолчал, прикурил вторую папиросу, затянулся и передал косяк Мите. Процедура неспешно повторилась, но на этот раз Сыроежка оставил «пятку» себе…
Митя, в голове которого еще более просветлело, выдержал паузу и осведомился о наличии в поселке творческой интеллигенции, такой, как, например, сосланный поэт.
Сыроежка, услышав об Ипане Ипаныче, заржал как безумный, называя поэта между приступами визгливого хохота пустомелей, вочковтирателем и бушкатым карасём, а Митю – недоученным придурком и, насмеявшись вдоволь, рассказал следующую историю:
- Жил тут несколько месяцев ученый. Настоящий, не какое-нибудь трепло. Ему даже погоняла не дали, звали по имени-отчеству, Саянс Фиксанович. Откуда такое отчество – понятно, от «фиксы» то есть, а вот имя не наше. Наверное, еврей или удмурт, не знаю… Да и какое имеет значение, кто ты по национальности и как тебя зовут, верно? Короче, он закончил какую-то армейскую академию, трижды краснознаменную в рот, но не по военной части, а по медицине. Еще студентом чего-то там изобрел, да такое, что его сразу приметили. Защитил диссертацию и стал молодым подполковником. Казалось бы, все у тебя вмасть.., остановись, не умничай, и остальные звезды на тебя упадут, так нет! Придумал он способ определения психболезней по каким-то изменениям пульса. Да-да, обыкновенного пульса, с помощью компьютера, конечно. И представляешь, эта связь пульса и дурки почти стопроцентно подтвердилась! И на тех, кто армию косил и, главное, на натуральных психах.
- Классно! – искренне восхитился Митя. – И что?
- Что-что? На премию выдвинули, конечно, на докторскую, на профессорскую, или как там это у вас? Но он-то все время с больными проводил, на начальство и не высовывался. А начальству доложили, что так, мол, типа, и так …
Ну, и приехал к нему генерал, чтобы знать, о чем на самый верх докладывать, что под его, типа, крылом, такое открытие … В штаб, короче… Ну вот, генералу все показали, объяснили. Тот, вроде бы понял, но вдруг и говорит, мол, сам на себе хочу удостовериться, что все без обмана. Саянс, конечно, расцвел, раскудахтался от счастья великого. Не каждому же дозволено генералу пульс считать. Короче, пришпандорил он к нему свои проводки, включил аппаратуру и, через несколько секунд, как и положено, компьютер выдает заключение, ну, типа: «шизоид и полный дебил», что, кстати, полностью соответствовало действительности. У генерала в башке вовсю вальты гуляли, в натуре. Но это ж все при комиссии, при подчиненных, генеральских шестерках. А, как ты знаешь, даже тираны не так страшны и опасны, как их холуи. Короче, тут как раз и военные действия подвернулись. Саянса сразу туда. Но ему повезло, не убили, не искалечили. Зато он наблатыкался там хирургии, а когда война окончилась, хотел вернуться к науке, но в масть не попал. Должность занята, жилье не предоставляют и, больше того, пиши, говорят, рапорт о демобилизации из военной науки. Время твое подошло. Он дембельнулся, а прописки-то нет, а бабу местную за наукой, да за войной-то он и проглядел. Короче, стал бомжом с научной степенью, да ведь не он один… Помыкался по разным углам, начал пить водку, да вовремя остановился.
- А туда, откуда родом, он вернуться не мог? - перебил Митя.
Сыроежка посмотрел на него укоризненно и сказал:
- Возвращаются не куда-то, а к кому-то.
- Извините пожалуйста, - спохватился Митя.
Сыроежка долго молчал, потом достал платочный узелок, забил третий косяк, и они курнули…
- Вот он и поехал, куда глаза глядят, искать применение башке, да рукам своим золотым, - продолжил подобревший Сыроежка. – И оказался у нас. Лечил всех, за харч, за стопарь, но пил умеренно и только после работы, когда вечерело. Народ к нему валом валил, и он никому не отказывал, удивлялся только, как можно так жить… А потом, короче, какой-то темнила по пьяне под поезд попал. Да так умудрился, что отрезало ему кисти обеих рук, остальное не повредило. Случилось то посреди бела дня. Гаврила как раз станцию мел, увидел, схватил его, да и притащил к доктору. Тот его сразу за отрезанными кистями послал. Ну, Гаврила смотался, принес. Саянс, уж не знаю как, но кисти эти пришил, соединив под лупой сосуды и нервы. Виртуоз! Да так, что месяца через полтора темнила мог уже шевелить пальцами, а еще через месяц-другой решил вернуться к ремеслу. Но не тут-то было! Он и до этого не был особо склонен к работе, а теперь чуть подвернется желанный объект, а руки не слушаются! Шевелятся только при еде и, особенно, при онанизме, чем темнила, в основном, до сих пор и занят.
- И что? – удивился Митя.
- А то, - назидательно ответил Сыроежка, - Что доктор загоревал, запереживал, да и уехал.
- Но почему? – искренне изумился Митя. – Он же был тут при деле!
- Да как же ты не поймешь? Ведь Саянс осознал, что, вернув человека к законопослушанию, начисто лишил его профессиональной трудоспособности. Засовестился, короче… Ладно, ты заходи сегодня к вечеру, или завтра, ну, типа, как сможешь. В жизни всегда есть место поводу. Настою попьем.
Митя пожал вялую руку Сыроежки и ушел. Ужасно захотелось есть, и он прибавил шагу.
Взяв папироску, подойду к оконцу,
Затяжку сделаю, и наблюдаю
Как ярко светит после дури солнце
И к новой жизни травку пробуждает.
***
Около лабаза стоял фургон. Митя осторожно подергал дверь – она была заперта изнутри, что и без того было ясно. На скамейке стояла перевернутая кверху дном кастрюля, сквозь ручки которой к доске были прибиты два загнутых гвоздя, прочно удерживавших ее. Рядом лежали плоскогубцы и весло, то есть ложка, прикрепленная таким же способом, а под скамьею валялись отчаявшиеся Гавка и Колокольчик.
Митя разогнул и вытащил гвозди и, освободив сначала ложку, а затем кастрюлю, увидел под ней другую, стоявшую в нормальном положении, наполненную макаронами по-флотски.
Гавка и Колокольчик залаяли и заплясали вокруг, прыгая на Митины колени и преданно заглядывая в глаза, после чего опять залезли под скамью и выкатили бутылку водки и граненый стакан.
Митя вывалил примерно по одной трети макарон на траву метрах в пяти друг от друга, и таким образом заняв дворняжек, налил себе сто пятьдесят, выпил и закусил, параллельно рифмуя:
С женой любезной постоянно
Он жил.
Звалась она Иваном.
- Фигня какая-то...…
Отрезав у танцора два яйца,
Легко создать прекрасного певца.
Тем временем Соня, заслышав условный лай, свидетельствующий о Митином возвращении, начала выпроваживать получившего своё водилу и, в то время когда Митя и собаки заканчивали трапезу, открыла лабазную дверь, из которой вышел озабоченный мужик среднего роста в засаленных джинсах и кожаной куртке, перешитой, будто из чеховского пальто.
Бросив на ходу Соне какие-то ободряющие слова, водила забрался в кабину, прогрел мотор и упылил по направлению к шоссе.
Соня подошла к Мите, села рядом и обняла. Собаки улеглись рядом. Так они пробыли в молчании несколько минут, после чего Соня предложила искупаться и, уже на берегу реки долго гладила пьяного Митю по головке вплоть до наступления оргазма…
***
Проснувшийся поздним утром Митя прежде всего испугался, что сболтнул Соне об обретенном паспорте или даже отдал его, но, обнаружив паспорт вместе с запиской Шнифера в кармане брюк, завернул их в газету и спрятал на самое дно рюкзачка.
Поднявшаяся гораздо раньше Соня занималась переучетом продуктов, прерываясь лишь для приема соболезнований от посетителей лабаза, клявших Шнифера последними словами, среди которых еду купил только Умат. В поселке быстро распространился слух об отмене кредитных покупок и грядущем подорожании.
Улучив минутку, Соня прошла в пристройку как раз, когда Митя, мурлыча студенческий "Golden anus", затягивал рюкзачок, с которым решил отныне не расставаться.
- Ты куда? – осведомилась продавщица.
- Рабосить пойду, - ответил студент.
- Только после завтрака, - приказала Соня и вышла закрыть магазин изнутри.
За завтраком Митя пообещал ей, что кроме фольклора будет собирать информацию о возможном местонахождении Шнифера и его добычи, на что Соня, повздыхав, заметила, что надо жить дальше…
Митя, предусмотрительно взяв рюкзачок, вышел из лабаза, толком не зная, куда ему податься.
С утра Дюма, отец и сын,
Слетать велели в магазин.
Я побежал, а вслед: - «Постой!!!»
Кричали Тютчев и Толстой…
Не успев пройти нескольких метров, он услышал старушечий голос:
- Сыно-ок, поди-к сюда …- Баба Феня, сутулясь и подняв голову, сидела на скамейке подле своей избушки.
Митя подошел.
- Сынок, ты не мог бы пособить? – жалобно попросила старуха.
- Охотно, - отозвался Митя. – Опять разливать?
- Нет, - ответила баба Феня. – Брага еще не поспела. – Тут другое дело. Надо бы колесо прикатить.
- Какое колесо? – удивился Митя, почему-то подумав о большущей таблетке.
- От старого «запорожца». Сам он давно уже сгнил, бесхозный. Но одно колесо, левое заднее, открутить еще можно. Ты его приподыми немного, - с этими словами старуха кивнула на лежащие рядом в траве домкрат и гаечный ключ. – Свинти колесо, да и прикати мне. А домкрат и ключ оставь прямо там, чтоб не мешались. Я потом подберу.
- А зачем вам колесо? - спросил Митя.
- Колесо-то? – переспросила баба Феня. – Долго тебе объяснять … Но очень надо. Для хозяйства.
- Хорошо, баба Феня, нет проблем!
- Токо ты кати его не по броду, а по следующей тропинке, сразу за ним. Как раз кзаду моего дома и выкатишь.
- А где этот запорожец-то?
- Да тут, неподалеку. Я, вон, гляди, тертёж тебе нарисовала, - сказала старуха, подавая Мите листок от старого перекидного календаря, на обратной стороне которого был каллиграфически нарисован детальнейший план в масштабе 1:10.000 см со стрелками, указывающими точное направление поступательного и отступательного движения. – Да смотри, тертёж мне обратно верни, не потеряй.
- А когда вам его прикатить? – спросил Митя.
- Ты иди туда не спеша. Иди как нарисовано, а то заплутаисся. Минут через пятнадцать будешь. Колесо тебе снимать – минут десять, катить – ещё примерно двадцать. Так что, где то минут через сорок пять мы и свидимся. Ты не спеши, сынок, не торопися. Если увидит кто, скажешь, что просили помочь, а кто – не сказывай. Да народ-то расспрашивать и не будет. Западло это.
Несколько озадаченный Митя переминался с ноги на ногу, но старуха, кряхтя, поднялась и ласково развернула его в сторону домкрата:
- Иди, сынок, иди. А то ко мне счас один человек зайти должон. Он редко из дому выходит, а вот сегодня как раз его день. Затариваться ровно на неделю. То есть он потом токо через неделю выйдет. И еще, сынок, ты, Бога ради, ничего там больше не трогай, никаких цифер не набирай.
Митя, посчитавший, что насчет цифр ему всего лишь послышалось, потихоньку побрел в предначертанном направлении, обогнув старушечью избушку, и вышел на широкую тропинку, пересекавшую брод и витиевато устремлявшуюся вдаль.
Время от времени ему приходилось посматривать на чертеж, который, в конечном итоге, вывел его примерно через четверть часа к небольшой полянке, на которой покоились остатки фундамента некогда стоявшего здесь дома и развалившаяся печная труба из толстенного потемневшего кирпича. На полянке стояла малюсенькая проржавевшая машина без стекол, сидений, руля и прочих причиндалов, состоявшая, собственно, из покрытого высохшим слоем грязи кузова и колес.
Митя обошел машину и заметил, что один из задних протекторов выглядел несколько свежее, а рядом с ним, прямо из земли, сантиметров на тридцать выступал край бетонного кольца, закрытый крышкой от водопроводного люка. Люк и кольцо соединялись железной скобой, на которой висел солидный цифровой замок.
- Что-то она говорила насчет цифр .., - вспомнил Митя и взялся за домкрат.
Машина приподнялась на удивление быстро, но с крепко привинченным диском пришлось минут семь провозиться.
Наконец, колесо отпустило, и Митя, перепачкавшись, с усилием снял его. Несмотря на совет старухи, он спрятал инструменты обратно в рюкзачок, обернув чертеж вокруг гаечного ключа, и попытался покатить колесо. Однако, оно постоянно вихляло и падало на выбоинах тропинки, вследствие чего Митя с огромными усилиями перекинул его через плечо и пошел. Этот способ оказался еще более неудобным, но, чередуя его с первым, минут через двадцать он предстал перед бабой Феней, которая озабоченно ждала его у задней стены избушки.
- Спасибо тебе, сынок, пособил, - сказала старуха, когда Митя закатил колесо вовнутрь дома и отдал ей инструменты и чертеж. – Давай-ка, почистись, да садись за стол, выпей-закуси.
Митя начал отказываться, баба Феня – настаивать, но внезапно раздался такой оглушительный взрыв, что стекла в избушке задребезжали, сама она заходила ходуном, а находившиеся в ней с испугу повалились на пол.
- Кажись, Хабарик подорвался … - промолвила старуха.
- Какой хабарик? – спросил лежавший подле нее Митя.
- Старьевщик, который в бункере жил. У него там на люке замок номерной, и только он знал нужные цифры. А ежели кто-нибудь набрал бы другие или испробовал замок сорвать, то…
- Не там ли я только что был? – прошептал Митя.
- Там, сынок, там. Хорошо, что послушался меня, не стал цифры-то трогать. Ты – умный, не то, что наши местные. Пойдем-ка, позырим …
Когда они доплелись до бункера, найдя на полдороге погнутую крышку люка, никакой машины на прежнем месте не оказалось, зато туда прибежали, пришли, присеменили и приползли жители поселка, обыкновенные, синенькие и желтенькие, знакомые и незнакомые, число которых постепенно увеличивалось, достигнув примерно полусотни. Они образовали шевелящийся круг, внутри которого, подле проема бетонного кольца, стоял бледный оборванный и опыленный мужик, прижимая к себе целехонькую банку бабыфениного самогона.
- Все-таки жив Хабарик! – произнесла пробравшаяся к Мите Соня. – Повезло идиоту. Перекодировался.
Жители поселка неотрывно смотрели на окруженную бетоном дыру, но лезть туда никто не решался, а дернувшегося было к ней поэта Гаврила ласково огрел по спине балалайкой, повелев не мести искру. Люди, осознав, что на дне бункера могло быть спрятано еще что-либо взрывоопасное, постепенно начали расходиться.
Хабарик, хранивший концептуальное выражение лица, как после сношения с козой, отхлебнул самогона, осторожно ступил в дыру бункера на только ему известную ступеньку и быстро исчез, прихватив с собой банку. Еще секунд через пять он вылез по пояс, показал оставшимся любопытствующим согнутую в локте руку и снова пропал.
- Пошли отсюда, - сказала Соня бабе Фене, и они, сопровождаемые Митей, добрели до лабаза, где старуха пригласила их к себе почаевничать, часам, эдак, к осьми, после захода «блатного шарика», оказавшегося солнцем.
До осьми время тянулось долго. Пообедав, Митя без толку слонялся неподалеку от лабаза, то и дело снова заходя в него и перебрасываясь с Соней фразами, которые имели значение только для них. Мысли его, однако, постоянно крутились вокруг проблемы обретения денег на обратный билет. Вариантов, собственно, было два – либо отрабосить, либо отработать, и оба представлялись ему невыполнимыми. Отрабосить в поселке было не у кого, а для обретения правильной рабочей специальности он выбрал абсолютно неподходящее учебное заведение, о чем уже начал искренне сожалеть.
Пулею пробито
Curriculum vitae,
Другою задета
Печать проф. билета,
Кровь стекла с излишком
В трудовую книжку,
И упало тело
На личное дело.
Наконец, Соня закончила работу, подсчитала и записала доходы, и они пошли к бабе Фене, повесив на лабаз объявление.
Дверь старушечьей избушки была закрыта изнутри, что, по словам Сони, являлось весьма странным.
Они постучали и, услышав за дверью шарканье, назвались.
- Вы одни? – спросила баба Феня?
- Конечно, - удивленно ответила Соня.
Послышался скрежет отодвигаемой задвижки и дверь, заскрипев, отворилась.
- Проходите скорее, - приказала баба Феня и, впустив гостей, выглянула, поозиралась и опять закрыла дверь на задвижку.
Никакого чая на столе не было. Зато подле него лежало прикаченное Митей колесо.
- Разрежь-ка камеру, сынок, - попросила старуха, подавая Мите острейший сапожный нож.
Уставший расспрашивать о целесообразности ее обращений, Митя молча приподнял колесо, взял нож и вонзил его между краев протектора. Однако, воздух из шины не вышел, что означало, что камера надута не была.
- Таперича, сынок, взрезай осторожно снутри, - сказала баба Феня.
Митя осторожно начал вспарывать резину и, когда в ней образовалась двадцатисантиметровая щель, старуха наклонилась, просунула в нее кончики большого и указательного пальцев и вытащила тысячерублевую купюру.
- Вот он, Шниферов клад, - зачарованно вымолвила Соня.
Нет, - категорически опровергла ее баба Феня. – Основную часть он забрал, а за этой хотел вернуться. Давай, сынок, режь дальше.
Митя, обливаясь потом и дважды едва не заколовшись, вспорол камеру по кругу и они, скорее не помогая, а мешая друг другу, начали вытаскивать из нее деньги, драгоценные камни и золотые изделия, часть из которых принадлежала Соне.
Баба Феня, в голосе которой появилась неожиданная властность, сначала приказала Соне отложить украденное лично у нее. Остальное старуха предложила располовинить, а именно, одну часть разделить между собой и Соней, а другую отдать слепому ландону.
Митя, вспомнив цыганку и сообразив, что кроме него на это звание никто претендовать не может, безвольно опустил руки.
- Бери-бери, сынок, это твое, - подбодрила его баба Феня.
Митя рассеянно поглядел на денежную кучу, из которой проблескивали звенья золотых цепочек и прочие украшения, и вдруг неожиданно решился:
- Мне только на дорогу.
Соня зарыдала.
Он подошел и обнял ее.
Баба Феня, сохранявшая присутствие духа, вымолвила:
- Отпускай его, девка. Будет тебе еще счастье.
Соня кивнула, да так и осталась стоять с опущенным подбородком, к которому с двух сторон стекались слезные ручейки.
Добычу в тот день они делить не стали, а сложили в пыльный картофельный мешок, заполнив его почти на треть, а украденные у Сони золото и валюту унесли с собой.
Змея уходила завтра, и эта ночь была целиком их с Соней. Митя впервые в жизни почувствовал и понял, каковой бывает искренняя женская любовь, и чем она отличается от того, что принято называть сексом. Той ночью он тоже любил эту женщину, зная, что ни с кем и никогда в будущем у него такого не будет.
Там, где прикрыты задремавшие врата,
Где губит иссушающее время
В густой растительности выпавшее семя,
Люблю бродить по вам, причинные места,
Где вожделенно служит доброта,
Не требуя в награду и копейку,
Где мумии застыли на скамейках,
Сплетя навечно руки и уста,
Где приворотный варится состав
Из спирта, разведенного слюною,
Слезами, желчью, мускусом и гноем
С добавкой формул и пахучих трав,
Где не бывает тех, кто был не прав,
Как, впрочем, самого понятья «права»,
Поскольку, за распущенностью нравов
Здесь процветает чудная пора,
Где некого и некому карать
За промахи, забытые в истоме,
Нет палачей трудолюбивых, кроме
Амуров, что пришли на номера.
Здесь нет следов пилы и топора
И химией не тронута натура,
И лишь висит ободранная шкура
Охотника, убившего бобра,
И я гляжу туда, за край ковра,
Где выткан дом, в который меня манит,
Река, лесок, и, на переднем плане
Остывшая собачья конура.
***
Провожали Митю почти все жители поселка. Примерно за час до прибытия змеи кто-то, вероятно, Егор или Макар, ударил в цынгу, кусок рельса, подвешенный на ржавом турнике, что служило сигналом к сходке, вслед за чем по направлению к полустанку потянулись жиганы и воры, отверженные и опущенные, блатные и торпеды, жулики и храпы, ковырялки и коблы, сухарники и асмадеи.
Большинство из них Мите не были знакомы, а почти каждый из знакомых чего-то принес.
Колян и Толян принесли азбуку, Комиссар – милицейский жезл, поэт – проект устава Федерации Единого Народного Языка, Миша-песочник и Жиронда – огромный презерватив, наполненный золотыми опилками, Разгонщик – нарды Умата, Тихушник – нательную цепь Разгонщика, Умат – цепь от его БМВ, Главпетух – три десятка вареных яиц, цыганка – Митины часы, Сыроежка – полиэтиленовый пакет сухой перетертой конопли, а баба Феня, у которой мелко подрагивал подбородок, – трехлитровую банку самогона. Гавка и Колокольчик явились без подарка, но, подбежав, расцеловали наклонившегося к ним Митю в обе щеки.
Подношения были сложены в принесенную Гаврилой клетчатую рыночную сумку, которую сам Гаврила и вызвался нести.
Люди по очереди подходили, жали Мите руку, желая поскорее откинуться с города и вернуться в поселок.
Последней подошла Соня. Она надела на Митю серебряный крестик на цепочке, сунула ему в рюкзак жестяную чайную коробку, прижала к себе и быстро отошла, взяв под руку бабу Феню, которая молча глядела на Митю прощальными глазами, потому что все знала наперед…
Змея не опоздала.
***
До Питера Митю сопровождал севший с ним в пустое купе безвременно поседевший поездной вор Ползун, строго говоря, не считавшийся в поселке в законе и до этого на пути студента не попадавшийся, поскольку все это время то ли без устали работал, то ли болел, то ли пил. Тем не менее, о Митиных мытарствах он был наслышан от Егора с Макаром.
К вечеру у Мити заработал мобильник, и он, не обращая внимания на поступившие за прошедшую неделю СМС, немедленно позвонил родителям, которые, наорав на него вначале, собрались встречать, на что Митя, убоявшись их возможному знакомству с Ползуном, отказался сообщить номер и направление змеи, пообещав прибыть прямо домой на рябухе, то есть, на такси, к завтрашнему вечеру.
После скромного яично-хлебно-водочного ужина Ползун отлучился, посулив вернуться через пару часов, а Митя, произведя ревизию утерянного и обретенного, обнаружил, что тяжеленная чайная коробка, засунутая ему в рюкзак Соней, оказалась полна прозрачных с голубоватым оттенком камушков.
Поздно вечером позвонила его питерская девушка и озабоченно, и в то же время насмешливо попыталась расспросить, где он скрывался. Не получив ответа, она рассказала, что звонила ему каждый день, и что изменила всего один раз, из любопытства, чего Мите, являвшемуся всего-навсего «единорогом», в расчет, по ее мнению, принимать не стоило. Митя, недолго послушав ее безостановочную трепотню, попросту выключил телефон. После Сони она показалась ему пресной пустышкой.
Уже под утро, сквозь сон Митя услышал, как в купе вернулся Ползун, что-то засунул в подкоечный ящик и улегся. Спал Ползун до самого Питера где, прощаясь с Митей на бану, вручил ему, согласно коллективному пожеланию жителей поселка, увесистую матерчатую сумку, в которой оказались диктофон, цифровой фотоаппарат, дорогущий ноутбук и перетянутая бечевкой толстенная пачка фунтов стерлингов. Поименованные предметы Ползун попросил из сумки пока не вытаскивать и, когда Митя поднял глаза от ее содержимого, рядом его уже не было…
***
Прошло несколько дней, время свидания с профессором Гаусом, наконец, настало, и Митя в числе прочих галдящих студиозусов, ждал его в коридоре перед небольшой аудиторией, размышляя в стихотворной форме о пользе ученых рукописей:
Поэзия улиц, мостов и каналов
Сперва надоела, потом доконала,
И я, семеня, от неё поканал,
Присел меж кустов и ослабил анал.
Вот тут-то мне и пригодились анналы...
Гаус опоздал минут на двадцать, поскольку, выйдя из дома с мусорным мешком и портфелем, по рассеянности выкинул в бак именно последний, и лишь садясь с мусором в трамвай, спохватился, вернулся и успел вытянуть портфель на глазах у заинтересованного бомжа.
Студенты заходили в аудиторию поодиночке, поскольку «разбор полетов» Гаус предложил сделать спустя пару недель.
Оробевший Митя вошел к нему шестым и поздоровался.
- Здравствуйте, сударь, - поприветствовал его Гаус. – Ну-с, рассказывайте, где Вы были?
Митя кратко доложил о приблизительном местоположении поселка.
- Очень любопытно, - сказал профессор. – Вы – первый, кто приехал ко мне именно оттуда. Обычно студенты ездят либо гораздо севернее, либо гораздо южнее. Что ж, перейдем к фольклору... Повествуйте, не торопитесь, и не перечисляйте новые для Вас слова, а расскажите, как Вы там поживали, что видели, с кем беседовали?
И Митя выложил профессору все, что помнил, а память его не подвела. Он утаил имена персонажей и собственные взаимоотношения с ними и, начав с объяснения термина «взять на бугая», закончил «слепым ландоном», сохранив в секрете подробности, приведшие к его обогащению.
Закончив, Митя поднял голову и увидел, что обычно искрящиеся живые глаза профессора потухли, а выражение его лица стало отрешенным. Гаус молчал, немного покосившись на стуле.
- Я убил его, - подумал Митя и приготовился подхватить легкое тело.
Прошло еще несколько минут…
- Что с Вами, Вольдемар Францевич? – вымолвил Митя.
Но Гаус молчал, и Мите показалось, что он забыл о наличии аудитории, университета и Петербурга, и это было действительно так.
Гаус вспоминал…
Он вспомнил, как добровольцем пошел на фронт, участвовал в прорыве блокады и взятии Кенигсберга, а, вернувшись с войны, получил червонец лагерей только за то, что был немцем. Немцем, воевавшим с немцами и победившим немецкий фашизм. Он помнил лагерь, карцер, больничку, всех заключенных, охранников и собак. Он не помнил ни ощущения опасности быть застреленным, ни убийственных суточных норм выработки, доходивших до полутора тонн, ни тягостного ожидания и подсчета дней до окончания срока, который, скорее всего, был бы продлен, если б ни смерть Сталина. Он вспоминал, с каким трудом сумел поступить на работу в родном городе, куда его предки приехали из Лейпцига в начале девятнадцатого века, как впервые пришел в университет, как отстаивал собственную филологическую концепцию, которую долго не принимали, как, будучи почетным членом различных европейских академических сообществ, так и не был ни разу выпущен за границу на научные конференции. И, наконец, Гаус подумал о быстротечности прошедшей жизни и неизбежности скорой смерти, о своих книгах и учениках, один из которых, очень талантливый мальчик, сидел перед ним, как когда-то он сидел перед своим педагогом, научившим его, как становиться счастливым от процесса познания.
Гаус знал почти все десять тысяч слов и словосочетаний рыбьего языка, то есть, тюремного жаргона, включая специфику речи карманных воров, карточных мошенников, торговцев наркотиками и краденым антиквариатом, из которых выбрал одно:
- Э-эх, и набушмаченный же ты фраер.., - подумалось ему, но вслух он, лишенный права проставления официальных оценок в студенческие зачетки, произнес:
- Отлично, сударь. Поистине отлично. Соблаговолите позвать следующего, - И, пока Митя облегченно торопился к двери, обернулся ему вслед, и лицо его осветилось беззаботной юношеской улыбкой.