ALTER EGO
1.
Гудов нашёл меня восьмого мая и остался на несколько дней, до одиннадцатого, поскольку двенадцатого ему предстояло читать лекции в Политехническом.
Как оказалось, определил он меня сразу, по голосу, сопоставив его с кличкой, точнее, с именем собаки, и первые минут пять крестился не переставая и не сходя с места, хотя Сигма после моей команды немедленно убралась к будке.
Одет он был по-походному, но дорого и красиво, и я его не узнал, а когда узнал, то не сразу поверил. Так и торчал на крыльце, глядя на то, как он машет правой рукой, пока не догадался вопросительно назвать фамилию.
Потом мало что помню. Вроде, обнимались, восклицали, перебивали, даже не от радости, которая ещё не наступила, а от испуга и неосознанности произошедшего.
Когда осознание пришло, мешая друг другу, протиснулись в избу, куда вслед незаметно просочилась собака, чего ранее без разрешения никогда себе не позволяла. Разумеется, основной целью её присутствия являлась, как и положено, охрана хозяина, хотя Гудов мигом разрушил мои представления о бескорыстии, наладив с ней приятельские отношения с помощью снятого с собственного бутерброда ломтика деликатесной колбасы.
Бутерброды у него лежали в красивом пластиковом контейнере рядом с вытащенными из кожаного рюкзачка термосом и фляжкой с крепким светло-коричневым напитком, похожим на самогон.
К тому времени я не употреблял алкоголь уже лет как восемь, а то и все десять, и моментально запьянел. Тем не менее, мы доковыляли втроём до пристанционного лабаза и закупили на ужин и на завтрашний праздник продуктов и литр «Русского стандарта», который, по мнению Гудова, оказался палёным, что не помешало ему в дальнейшем… И только когда мы вернулись к избе, он обратил внимание на мою хромоту, спросил о её причине, получил неопределённый ответ, но с тех пор стал чаще подскакивать и шустрить по хозяйству.
Постелил я ему, раскинув допотопную раскладушку в одной из двух имевшихся в доме комнат, которую хотел сделать спальней, сколотив дощатую кровать, да так и не успел, а сам прилёг на дряхлом одноместном диване в, с позволения сказать, гостиной. Спать Гудов хотел гораздо меньше, чем болтать, но увидев, что я уже совсем вырубаюсь, смилостивился…
Наутро, бесцеремонно сходив по малой нужде за ближние кусты, он, почистив указательным пальцем зубы у прибитого ко вкопанному столбу рукомойника, натаскал из колодца воды и, даже не поприветствовав меня, принялся молча заглатывать залитые кефиром овсяные хлопья. Очевидно, вчерашнее Гудов помнил смутно, несмотря на то, что водки мы выпили всего грамм двести, но расспрашивать, видимо, было ниже его академического достоинства. Иными словами, западло.
После завтрака кое-как спустились к озеру, вяло пообсуждали возможность рыбалки с помощью единственной имевшейся у меня сетки, долгосрочный прогноз погоды, наличие сухостоя в окружавшем посёлок лесу и прочие подобные дела, будто не расставались и на неделю, и пошли, раньше, чем мне хотелось, отмечать День Победы.
Праздновали на природе. Неотступно следовавшая за нами собака улеглась в шаговой доступности от стола.
Возможности обзавестись холодильником я не имел, а лезть в погреб по прогнившим ступенькам зарёкся с того раза, когда в первый же день обживания жилища едва не сверзился в темноте, рискуя усугубить старую травму и не выбраться наружу вообще. Поэтому водка была тепловатой, и я завернул бутылку в мокрое полотенце и выставил на ветерок, как многократно делал ранее в Чуркестане, где напиток этот называли «Ак Мамед».
Не успели мы разложить сваренную картоху и поднять по первой, как к дому тихонько подкатил «Жигуль» девятой модели, сопровождаемый лаем возмущённо вскочившей собаки, из которого вылез отец Алексий, служивший в нескольких окрестных церквях. Одет он был по гражданке, в видавшие виды брюки и пиджак, напяленный на однотонную футболку цвета хаки. Поприветствовав Сигму, Алексий вынул из багажника матерчатую продуктовую сумку и подошёл к нам.
Мы поднялись, и я представил его Гудову, лицо которого моментально приняло бомжевато-благообразный вид.
На вопрос о необходимости наличия третьей рюмки и прибора батюшка ответил утвердительно, попросив захватить пару глубоких тарелок, мигом доставленных из избы стремительным членкором, и выложил в них из целлофановых пакетов квашеную капусту, тонко порезанный до самой шкурки розоватый шмат сала и десяток варёных яиц. Яйца были не крашеными, что оставляло надежду получения их из курицы или инкубатора уже по прошествии пасхальной недели.
Визиту Алексия я обрадовался не только из-за того, что он заехал девятого мая меня проведать и подкормить, но и избавил от кропотливых Славкиных расспросов о деталях событий последних лет. Напротив, выпив и повторив за светлый праздник, мне удалось перевести на Гудова акцент беседы, и он, поначалу довольно скупо, но с каждой рюмкой всё более подробно и смешно, начал рассказывать о жизни в Америке, отечественной науке и системе высшего образования, ловко увязав всё это в некую общую схему развития российского государства.
С отцом Алексием они закорешились сразу, а когда водка кончилась, поехали «за пол-литрой» на машине в лабаз, чем заставили меня поволноваться, тем более, что вернулись не быстро, привезя такой же литровый пузырь «Стандарта».
К своему прежнему восприятию водки я вернулся легко, будто и не было многолетней засухи или, по Гудовски, депривации, но её количество всё же оказалось чрезмерным. Нет, никто под стол не упал и не повёл себя асоциально, но мои собутыльники необратимо вступили в фазу глубочайшего ментального взаимопроникновения, придя в конце концов к однозначному выводу о необходимости разработки обязательного курса теологии для студентов отечественных университетов. Третьим соавтором в его написании, по их мнению, должен был стать именно я, хотя прислушивавшаяся к диспуту собака, с моей точки зрения, имела для этого не меньшие основания.
По скончании водки, отец Алексий поочерёдно обнял присутствовавших двулапых и четвероногих, и благородно отбыл на автомобиле, получив вослед крестное знамение от Гудова, с которым мы, не сговариваясь, улеглись подле стола на длинные скамейки и долго молча глядели в вечереющее небо, откуда на нас дружелюбно смотрела та, бывшая Сигма, и улыбалась…
2
Десятого числа, впечатлённый информацией, полученной вчера от отца Алексия, я решил ни о чём Серёгу не расспрашивать. Мы медленно и долго, несмотря на его хромоту, гуляли по лесу, сопровождаемые то удалявшейся, то приближавшейся собакой, нашли несколько выводков ранних лисичек и дома вкусно поджарили их с оставшейся со вчерашнего картошкой.
Во второй половине дня Сергей вспомнил, что на чердаке висит на верёвке пойманная им в сетку вяленая плотва, и я сгонял в лабаз за пивом, купив четыре банки «семёрки» и пластиковую полуторалитровую бутыль «Афанасия», называемую в простонародье «сиськой» и, подумав о парности некоторых частей человеческого тела, приобрёл ещё одну.
Мысли мои уже были частично в Питере, поскольку лекции никто не отменял, да и в институте меня тоже могли хватиться. Отдохнул я изрядно, в том числе благодаря тому, что за долгие выходные никто мне так и не позвонил, хотя сигнал мобильной связи был в этом месте крайне нестабилен и становился устойчивым лишь у поставленного на пригорке дома.
Мобильника у Серёги не было, имевшийся у меня планшетник мог быть полезен в таких местах лишь для чтения скачанных заранее книг, да он и не умел им пользоваться.
Вечером я предложил ему, взяв собаку, поехать ко мне. Для начала осмотреться, а потом насовсем, но Сергей, поблагодарив, отказался, и наутро одиннадцатого мне пришлось возвращаться одному, предварительно дав обещание, о котором никто не просил, возвратиться в ближайшие выходные. Вести себя более настойчиво я не решился.
Но, так или иначе, ко врачам его заманить было необходимо хотя бы из-за внешних проявлений – хромоты, незначительной стенокардической одышки, глухоты не в сильно выраженной степени, которая могла прогрессировать, и явных стоматологических дефектов, подмеченных мною в тех редких случаях, когда он приоткрывал рот. Руки его были натруженными, затвердевшими от постоянной физической работы и, как мне, возможно, ошибочно подумалось, от многолетнего использования оружия, и чересчур красными, что могло свидетельствовать о нарушении микроциркуляции. Говорил он довольно медленно, делая паузу перед ответом, видимо, из-за начальных проявлений ишемии головного мозга. По- хорошему, организм его нуждался в тщательном стационарном обследовании, но даже заикаться о нём мне явно не следовало, да и смысла при нынешнем положении дел не имело.
Уже в электричке я попытался вспомнить детали рассказа отца Алексия, которого раньше, в миру, звали так же, как и меня, Вячеславом, служившим, по его выражению, «летуном», то есть лётчиком-истребителем, навоевавшимся, настрелявшимся, побывавшим мишенью и убийцей, терявшим однополчан, а до всего этого – хулиганом, выросшем в детском доме и случайно оказавшемся в военном училище, который так и не женился и не завёл детей. Дослуживал будущий отец Алексий инструктором, к тому времени уже твёрдо решив попытаться стать священнослужителем и, в конце концов, демобилизовавшись, стал им, продолжая пребывать, по его словам, ближе к небу.
На разговор я его вытащил после того как мы, купив бутылку, сели в машину. Времени у нас оставалось мало, потому что Серёга, обеспокоившись, мог додуматься похромать на поиски, но вопросов у меня было гораздо больше, нежели ответов и даже догадок.
Коротко рассказав о нашей многолетней дружбе, расставании, поисках и невероятной встрече, я прямо спросил Алексия о том, как Сергей оказался в этом месте, не забыв упомянуть о новых владельцах его квартиры, чем, к своему удивлению, очевидно обрадовал собеседника.
Причина его радости заключалась в получении прямого подтверждения собственного вывода, что Серёга в своих скупых пояснениях ему не солгал, назвавшись уроженцем Ленинграда, бывшим пограничником и полковником. Значит, с момента моего расставания с ним, его повысили в звании. Вот только теперь у этого, теоретически вполне обеспеченного человека, не было не только мобильника и квартиры, но и прописки, документов и пенсии. И Серёга, вместо того, чтобы попытаться их восстановить и обрести, словно от кого-то скрываясь, ездил по пригородам в поисках любой работы, не будучи нигде принят, пока не наткнулся на интуитивно поверившего ему отца Алексия, предоставившего жильё давно умершего настоятеля, в котором с пол года мучился сам, не будучи приспособлен к деревенским условиям, вплоть до получения однокомнатной квартирки в ближайшем райцентре, и кое-какое денежное и продуктовое довольствие за присмотр и уборку прицерковного и кладбищенского пространства и, изредка, копание могил.
Я искренне поблагодарил священника, пригласил в гости и пообещал молиться за него.
- И я за тебя тоже буду молиться, тёзка, - сказал Алексий и повернул ключ зажигания…
Уже подъезжая к Питеру, мне вспомнилась Сигма, похожая на мою прежнюю собаку, которую мы схоронили прямо на проспекте, кажется, в не утрамбованной земле свежепроложенной теплотрассы. Интересно, где он её нашёл?
3
Гудов объявился в субботу, притащив большую спортивную сумку, откуда вынул и подарил:
- мешок собачьего корма и здоровенную искусственную кость, сразу же спрятанную Сигмой от нас в будку,
- несколько сыров и колбас,
- три бутылки коньяка,
- зерновой хлеб,
- пару лимонов,
- оливковое и сливочное масло,
- красный лук,
- упаковку с куском красной солёной рыбы,
- пластиковое ведёрко с вымоченным в каком-то растворе шашлыком и,
- с самого дна, - новейшую рыбацкую сетку с ячеёй, подходящей для ловли аллигаторов, из которой я задумал сделать гамак.
В уже знакомом мне рюкзачке место термоса занимала четвёртая бутылка того же напитка, а контейнера с бутербродами – мобильный «Филипс» с ёмкой долгоиграющей батареей, СИМ-картой и выставленными настройками.
Честно говоря, увидев телефон и поняв, что его дарят мне, я едва не заплакал, поскольку купить такой аппарат не смог бы до самой смерти.
Гудов рассказал, что положил на СИМку деньги и пообещал делать это впредь, если я предпочту остаться жить здесь, а не возвратиться для восстановления здоровья и гражданских прав, об утрате которых мог ему поведать только болтун Алексий, и теперь запираться и разыгрывать немого партизана стало бессмысленно…
В девяносто пятом мы уже чувствовали, что из Туркмении нас скоро попрут, несмотря на договор о совместной охране границы, что и случилось несколько лет спустя. А тогда я даже подумывал перевестись или вообще дембельнуться, тем более, что и возраст уже подходил. Но тут на соседней заставе убили троих пацанов-новобранцев. Мальчишек совсем, зачем-то удумавших пойти не в ту сторону без старших, причём, никто так и не узнал, с какой стороны границы их перестреляли. Не уверен, что повлияло именно это, но вместо дембеля решил я ещё маленечко послужить и подписал контракт с переводом в Таджикистан, а перед этим заехал дня на четыре домой, причём никого, кроме Мартын Матвеича не встретил, а от него узнал, что Гудов выбыл, получив новую квартиру.
В девяносто шестом и седьмом моя служба проходила в Таджикистане, но уже не погранцом, а старшим офицером разведотдела. Там шла гражданская война. Людей убивали целыми кишлаками, не жалея детей, женщин и стариков. Многие оттуда бежали в Россию или Афганистан. Ко времени моего появления этот кошмар несколько поутих, но зато активизировалась наркоторговля, особенно героином, которого производили в припограничных областях Афгана более двух тысяч тонн в год. Доходило до перестрелок, но мы уже набрались опыта, и людских потерь с нашей стороны, по крайней мере в моём окружении, не было. Зато наркоты задерживали всё больше и, в конце концов, основной её поток остановили. Оттуда я также приезжал в Питер на денёк-другой, платил вперёд за квартиру и даже за телефон, отдыхал пару недель в каком-нибудь военном санатории и возвращался в Азию.
В девяносто восьмом решил, что всё уже, хватит. И тут, будто чёрт меня дёрнул согласиться на командировку в Чечню, где как раз установилось относительное затишье между войнами. Уже и не помню, по каким причинам остался там дольше, чем планировалось…
А потом боевые действия возобновились, и вертолёт, в котором летела разведгруппа, подбили. Улететь мы уже не могли и сели жёстко, можно сказать, разбились. Я был в сознании, хотя перетряхнул позвоночник, башку, да и ногу сломал. Пока соображали, кто жив, пытались вызвать своих, со всех сторон набежали чечены и добили всех, кроме меня.
Обмундирование у нас было без знаков различия, документов с собой не брали, но как-то они поняли, что я главный и увели повыше в горы. Больше, конечно, на себе тащили, а потом на УАЗе отвезли куда-то неподалёку, к лесной полянке, где была вырыта яма, в ней – человек сорок наших, сидевших ещё с первой войны, и среди них врач, который меня, как мог, и подправил. Он всех лечил, и боевиков тоже, но потом решился бежать с одним крепким парнем, спецназовцем, но их поймали и забили камнями.
Из ямы нас периодически выводили, даже помывку устраивали, хотели за каждого получить выкуп. К моему удивлению, какие-то личные вещи оставили. У меня отличный швейцарский нож отобрали и авторучку, а вот блокнот и пару листков с машинописным текстом, отданных мне Мартын Матвеичем, которые я забыл вытащить из планшетной сумки, просмотрели и отдали. Но за каждую мелкую повинность избивали плетьми.
Через несколько месяцев нас перевели по ущелью ещё выше, где местами лежал снег. Дали какие-то дерюги, чтоб от холода не передохли, а всего мы точек пятнадцать сменили. Сажали в грузовик и перевозили с завязанными глазами то к ингушской, то к грузинской, то к дагестанской границе. Сидели и в ямах, и в накрытых брезентом клетках, и в заброшенных строениях для скота. Наше количество во время военных действий увеличилось, а затем начало уменьшаться, причём, неизвестно, кого расстреляли, а кого выкупили.
У чеченов были особые люди, занимавшиеся работорговлей по всей территории России. Они, узнав адрес, подбрасывали в почтовые ящики письма с указанной суммой, и родня сама начинала искать способ её заплатить. Могли подкинуть и отрезанное ухо или палец, особенно с татуировкой либо с обручальным кольцом, но у меня, по счастью, ни того, ни другого не было. На четвёртый год плена нас всего семь человек осталось, потом – пять, потом – три, а потом я один. Выкупать меня было некому, а из армии давно списали.
Два последних года был уже не плен, а какой-то полуплен. Относиться ко мне стали лучше, делились своей едой, разрешали свободно перемещаться, знали, что я не сбегу или, напротив, сами того хотели. При стечении обстоятельств я мог бы захватить оружие и кого-то убить, но не сделал и этого. Причём, страха смерти ощущал не больше, чем страха продолжения жизни с ними, или даже в так называемом цивилизованном обществе, поскольку стал другим человеком или вообще перестал являться таковым.
Когда я попросил у них писчую бумагу, мне дали толстую тетрадь и простую шариковую авторучку. Сначала думали, что буду про них писать, да про плен, а когда я сказал, что сочиняю про Питер и про собаку, посмеялись презрительно и заглянули в тетрадку всего несколько раз, для проформы. Хотя по-русски не говорили почти, а уж читать – тем более…
И вот, однажды проснулся я, а их нет никого. Ушли, видно, ночью, оставив мне рюкзак, а в нём – банку консервов, солдатское одеяло, зажигалку, нож мой швейцарский и даже денег немного.
С этим я к своим и пошёл. Ну а люди добрые, и русские, и не русские, верили, давали ночлег, еду, воду, даже баню топили. Помню, как, глянув в первый раз в зеркало, я себя не признал и, наверное, целый час бороду ножницами убирал, а потом и станком. Но всё равно пришлось долго к самому себе привыкать…
Всего этого Гудову я, конечно, не рассказал, сославшись на грядущее «как-нибудь», поскольку он обязательно принялся бы расспрашивать, почему такое случилось, а я и сам ни хера не понял, как это могло случиться со страной, с её границами и многонациональным внутренним содержимым, ресурсами и деньгами, армией и культурой, совестью и сознанием.
Гудов тоже смекнул, что я не готов пока откровенничать, поведал, как они с Андреем мою квартиру оплачивали, от чего я едва не прослезился вторично, и попросил ответить только на один вопрос. О тетради.
И я, не соврав, ответил, что её, по моей просьбе, отправил один из местных. А вот чеченов я обманул, заверив, что из этого института, местоположение которого помнил лишь приблизительно, могут прислать деньги на выкуп. Но поставил условие, чтобы они ничего не приписывали, мол, там люди умные, догадаются и сами начнут меня искать. Хотя, честно говоря, только на это и надеялся.
Записки свои я сочинил довольно быстро, составив перед этим план-конспект в блокноте, который мне вернули для того, чтобы письма слёзные на Родину писать, но я, сначала уклончиво, а потом прямо заявил, что писать мне некому, кроме командования, которое денег никаких не пришлёт, но вычислить, обстрелять и отправить пару вертушек с десантом сможет.
Этих подробностей Гудову я тоже не сообщил, рассказал только, откуда в бандероли оказались машинописные листки с его гестаповскими размышлениями, да и то, только за первой бутылкой, которую мы открыли уже после того как сходили к церкви в надежде найти третьего. Но она оказалась закрытой, номера мобильного он у Алексия спросить не догадался, а я никогда и не знал.
Но без приключений не обошлось, поскольку в воскресное утро уверовавший Гудов, забыв о рекомендованном религией отдыхе, взялся наколоть валявшуюся у меня под навесом четверть кубометра берёзовых дров и, имея о данном процессе лишь теоретическое представление, был наказан, вмазав на втором взмахе по голени, к счастью, не лезвием, а обухом топора. Это происшествие не только уподобило его мне, но и привело нас к умозаключению Алексия более не искать и вообще от дома не отходить, поскольку любой встречный, увидев двух синхронно припадающих на правую ногу мужиков, мог либо помереть со смеху, либо, при благоприятном исходе, пустить слух о похмельных хромых чертях, поселившихся за кладбищем.
4
О том, что я давно уже живу не по мирскому, а по церковному календарю, никто и не догадывался. Серёга, узнав, что на работу мне нужно только во вторник, обрадовался, не подозревая, что вслед за Троицей следовал Духов день, который мне удалось сделать для себя выходным, заранее проинформировав институтское начальство о необходимости присутствовать в Политехническом, и наоборот.
Враньё, конечно же, грех, а двойное – двукратный, но, надеюсь, Господь простит… Как и за то, что я забыл о нём в воскресенье, взявшись колоть дрова, за что был немедленно наказан. Голень правой ноги, которую по касательной задел топор, болела невыносимо, и к вечеру стало понятно, что за сравнительно небольшим синяком скрывается долгоиграющее воспаление надкостницы.
Как мне показалось, к подаренному мобильнику Серёга отнёсся равнодушно, по крайней мере, не проявив положительных эмоций, но пообещав при случае внести в список контактов, состоящий из моей фамилии, и телефон Алексия, которого мы оба надеялись увидеть, но тот не приехал.
Лишённый локомоторной активности, я не смог произвести задуманный детальный осмотр дома с целью обнаружения дефицита в одежде, постельном белье и посуде, который планировал ликвидировать в следующий уикенд.
Зато посидели не худо, выпив за многое и за многих. Когда подняли за блокадников и персонально за дворничиху Анну Григорьевну, Серёга рассказал, что к её полубезумному состоянию имела отношение не только потеря дочек, сестёр и мужа, но и случай, когда в одну из блокадных ночей кто-то включил рубильник, на десяток минут осветив парк, располагавшуюся рядом зенитную батарею и подвешенный аэростат, после чего всех парковых работников арестовали и допрашивали в течение нескольких дней до тех пор, пока кого-то, к парку не имевшего отношения, не выявили и не расстреляли. Но мне показалось даже более жутким и бесчеловечным то, что и в старости она жила впроголодь, ютясь в полуподвальном полужилом помещении.
Выпили и за прочих соседей по дому, о которых я рассказал, повествуя о своих безуспешных и малоактивных розысках. Повспоминали о бытии в коммуналках, которые ещё много послевоенных десятилетий составляли подавляющее большинство, когда отдельные квартиры образовывались не благодаря переездам, а за счёт соседских смертей. Война и блокада оставили на этом свете много подселённых одиночек, мерших чаще семейных, и тогда последние имели шанс оформить присоединение освободившейся комнатухи и, наконец, обустроить кухню и «места общего пользования» по собственному желанию.
Серёга помнил соседей смутно, а от ответа на вопрос о продавшем его квартиру риэлторе отмахнулся, переведя стрелки беседы на погодный прогноз, но я его всё-таки разговорил.
То, что произошло с ним, выходило за рамки моего понимания, а отрешённое отсутствие у него всяческого желания восстановиться в собственных правах вызывало грешное желание выругаться и наорать. И он, будто поняв моё состояние, вдруг обречённо вздохнул и, глядя мимо меня, произнёс:
- Я всё потерял, Славка, всё. Да и дом этот, и земля под ним, и навес дровяной, и будка собачья, хотя я сам её сколотил.., всё это не моё, церковное… Ошибкой всей моей жизни стало то, что я завербовался, и несколько минут, пока обсуждал и подписывал контракт, перевернули моё будущее, хотя я несколько раз вообще мог оказаться без будущего… И не хочу я об этом ни говорить, ни помнить.
Стало понятно, что про войну и плен этот человек-шкатулка более ничего не скажет, и тогда я, дав ему с полчаса перевести дух и пообещав, что этот вопрос будет единственным, спросил про тетрадь.
Приехал он в Питер уже после моего переезда всего на четыре дня сразу после подписания того самого, чеченского контракта. Почему Серёга держался подальше от меня и собственного дома в течение нескольких лет до этого, мною так и осталось не понятым. Из наших общих знакомых он встретил только Мартын Матвеича, который отдал ему листки с записями, подобранными в моей квартире и, видимо, случайно оброненными при перевозке вещей. За каким дьяволом Кислюкову понадобилось туда заходить и ставить на листках собственную подпись, Серёга не расспросил. Впрочем, я даже не помню, была ли это машинопись или рукопись. В последнем случае Мартын Матвеич, хороший человек с плохим характером, записки мои не только перепечатал, но и слегка подредактировал. Впрочем, его уже не спросишь…
Листочки эти Серёга все эти годы берёг и умудрился сохранить. С ума можно сойти, представив, где они побывали.
Насколько я понял, тетрадь со своими псевдо соображениями он отправил, когда я ещё работал в Америке, о чём Серёга не знал. Мой новый питерский адрес также был ему неизвестен, и поэтому бандероль отправили в институт без указания названия улицы и номера дома. Вероятно, поэтому она и гуляла так долго, прежде чем её доставили в наше Богом забытое учреждение, да и там ещё долго лежала. Наверное, года полтора прошло после отправки, а, может, и два.
Но ведь, похоже, что Серёга вернулся даже не в этом, а в прошлом году, если не раньше. С братчанами, занявшими его квартиру, я разговаривал, вроде, в две тысячи седьмом, а он в это время, по всей вероятности, был уже в Питере. Но мог же Серёга не объявиться в своём доме, в собственной квартире… Хотя бы поинтересоваться… Ведь ему больше некуда было идти!
Тогда почему этот, пусть уже сломленный войной человек не стал предъявлять и доказывать свои права, а развернулся и отправился по миру? Почему выбрал нищенствование?
Эти вопросы не давали мне покоя в течение всей рабочей недели. Звонил я ему каждый день, да и он набрал меня пару раз – проверить качество связи и продиктовать телефон Алексия, огорошив меня тем, что пользоваться SMS разучился, и пообещав к моему приезду устроить «рыбный день». Наверное, с помощью моей сетки. Серёга сразу её оценил. Помню, что аж присвистнул и перевёл взгляд на две берёзки, растущие неподалёку. Видимо, будет растягивать между ними, сушить…
В институте и во всей Академии ситуация развивалась в точности так, как её, в своё время, предсказал покойный директор Паша. Военные, развалив всё, что можно и даже то, что, казалось, развалить ни при каких обстоятельствах нельзя, бряцая наградами, потихоньку начали отступать на заранее подготовленные льготно-пенсионные позиции. Привыкшие выполнять приказы, они распоясали чиновников, которые, уверовав в собственную ненаказуемость и непогрешимость, похоронили экспериментальную науку под ворохом противоречивых мелочных указаний и регламентаций, отчётность по которым занимала у учёного рабочие дни, складывавшиеся в месяцы и годы.
Параллельно происходил предсказанный дарвиновским гением процесс: сильные и способные к развитию особи мигрировали, занимая более выгодные ареалы для обитания, слабые и инертные оставались и умирали, не оставляя потомства, то есть учеников. Таким образом исчезали целые научные направления, а вслед за ними – прикладные области их применения вместе со специалистами, умевшими распознавать и лечить определённые патологические состояния. Их места заняли доктора общего профиля, вооружённые теоретически разработанными схемами лечения. Лишённые заказов, один за другим остановились предприятия, синтезировавшие лекарственные компоненты, а вслед за ними рухнула отечественная фармакология.
С другой стороны, в стране можно было найти несколько ещё ходячих учёных мастодонтов и рассовать по кафедрам для передачи истинных, а не виртуальных знаний и опыта, что, на мой взгляд, являлось первоочередной задачей научного управления. Мне часто удавалось говорить об этом на всех доступных иерархических уровнях, и я пару раз даже брался за составление писем главе Минобразования и премьеру, но так и не написал.
Сам я представлял собой хорошо оплачиваемое исключение из отставленного и обобранного редеющего ветеранского полка, исходя из чего жаловаться было – грех, но грех не в переносном, а в прямом, религиозном смысле, что и удерживало меня от откровенных подмётных жалоб с указанием конкретных учреждений и персоналий.
За прошедшие после возвращения из Америки годы я превратился в убеждённо верующего человека, быстро миновав период рассудочного увлечения религией. Да и сам человек представлялся мне лишь связующим звеном между материальным и духовным миром, созданным по Замыслу Божьему в результате процесса эволюции. Сотрудникам и студентам о своей вере я никогда не рассказывал. Да и какой смысл было информировать тех, чья вера и религиозность не простирались дальше рассылки покаянных эсэмэсок в прощённый день? С верующими же старался не обсуждать мирские дела. Я охотно выстаивал до конца утреннюю воскресную службу, помнил много молитв и понимал значение и символику обрядов, но соблюдать длительные посты так и не смог, из-за чего сильно переживал. Причём, кое-какой силой воли я всё-таки обладал, и с началом очередного поста был готов к его беспорочному прохождению, но каждый раз нарушал, оказываясь на полуофициальном мероприятии или просто очутившись в решившей выпить компании. То, что при этом мне удавалось сохранять самое главное – чистоту помыслов и устремлений, отчасти меня утешало, и со следующего утра я возвращался к гастральному воздержанию, поджидая следующего повода для нарушения со смесью страха, стыда и радости.
Я всегда был одиночкой и не нуждался в постоянном присутствии и заботе другого человека, а в последние годы свыкся с собой окончательно. Со стороны такое жизнепрепровождение могло показаться скучным, но на самом деле было густо насыщено разнообразными духовными событиями, происходившими на стыке религии, педагогики и науки, и я очень ценил этот закатный период, считая, что мне крупно повезло.
Серёга, с потерей которого я, было, свыкся, ворвался в моё пространство, как и всегда, неожиданно. Его отсутствие, безусловно, являлось для меня стрессорным фактором, и теперь, после встречи, стресс не исчез, а видоизменился, превратившись из хронического и вялотекущего в острый и разрушительный, но принесший мне, кроме забот и переживаний, подлинное счастье.
«Блажени миротворцы, яко тии сынове Божии нарекутся...
Блажени есте, егда поносят вам, и ижденут, и рекут всяк зол глагол на вы лжуще Мене ради»…
5
Гудов, собиравшийся приехать в субботу, вдруг перезвонил и сообщил, что будет на день раньше. Поэтому срочно пришлось ставить сетку, разумеется, мою, старую. Лодки у меня не было, и поздним вечером я перегородил небольшую бухточку, натянув сеть меж прибрежных камышей. Конечно, для этого пришлось раздеваться, лезть в воду и ходить по вязкому илистому дну, но, с другой стороны, в четверг на озере вряд ли присутствовали любопытные и склонные к воровству туристы, приезжающие сюда с палатками на выходных.
Снял сетку я ранним пятничным утром, где-то в половине шестого. Как правило, для небольшого улова этого промежутка времени было достаточно, да и браконьерствовать не хотелось, хотя рыба ещё не отнерестилась. Улов мне достался неплохой, не такой, конечно, как зимой, когда я протаскивал сетку подо льдом между пробитыми ломом лунками, но подлещик и несколько крупных окуней и плотвиц позволили выполнить данное Гудову обещание.
За несколько часов до его приезда я, подготовив доставшуюся по наследству от Алексия исполненную на секретном оружейном заводе коптильню, прилёг подремать, но вместо отдыха зачем-то начал вспоминать и даже пытаться анализировать.
Аналитик из меня получился хреновый. И действительно, по какой причине я перестал общаться с Гудовым после смерти его собаки?
Именно по этой? Но он-то в ней был не виноват!
Против кого я взбунтовался? Против науки? Нейрофизиологии?
На что я обиделся?
Почему не попытался объясниться в письме и даже не позвонил? Ведь сам он позвонить мне не мог. Только написать на почтовый ящик, номера которого не знал.
Получается, что Гудов первоначально привычно занял пассивную позицию и попросту ждал моего появления. Не дождавшись, уехал в Штаты, предварительно обеспечив оплату моей квартиры, а, вернувшись, вдруг начал активно искать. Наверное, год-другой квартплата приходила и от меня, и от него, когда я попал в плен – только от него, а потом вообще прекратила поступать. И тогда квартиру забрали и перепродали, причём, несколько раз.
Гудов рассказал, как беседовал с последними её владельцами, но, насколько я понял, о моём появлении они ему не сообщили. Испугались…
В ростовской комендатуре меня нашли в базе данных среди пропавших без вести, но для выправления документов требовалось время и я, разжившись справкой, сел на питерский поезд с намерением завершить все необходимые бюрократические процедуры в родном городе. Хотелось как можно скорее оказаться дома, позабыв всё, связанное не только с тем, что со мной стряслось, а и с военной службой как таковой.
Помню, как в поезде из-за отсутствия ключей раздумывал взломать дверь своей квартиры, одолжив у соседей фомку или топор, и через полчаса после прибытия на вокзал стоял перед дверью парадной, закрытой на кодовый замок. Тогда, не зная, как поступить, я отошёл и сел на садовую скамейку, и тут увидел, как в моих окнах зажёгся свет…
Несколько минут я боролся с желанием выбить двери и разобраться с преступниками, забравшимися в жилище, но сдержался, решив, как и положено опытному пограничнику, сначала понаблюдать. И правильно сделал.
При съёме гостиничного номера деньги мои завтра бы и закончились, поэтому оставался единственный вариант – заночевать на вокзале, куда я и вернулся, а в течение следующего дня выследил всех, кто занял мою жилплощадь.
Их оказалось трое – мужчина, женщина и их ребёнок, девочка. Мужчина уходил из дому часа на полтора раньше её, а женщина отводила дочь через проспект в соседнюю школу, посещала продуктовые магазины и возвращалась. Из школы девочка приходила самостоятельно, после пяти уроков, а её отец – поздним вечером.
Если бы не ребёнок, я мог повести себя с ними довольно резко, но дождался момента, когда в субботу женщина и мужчина вышли из дома вдвоём, проследовал за ними метров сорок, после чего поравнялся и попросил уделить немного внимания.
К тому времени жил я уже в ночлежке, куда меня отвезли после демонстрации ростовской справки и краткого пояснения привокзальные менты. Условия коммунального проживания в ней были сродни армейским, но возможность побриться и принять душ наличествовала, почему физиономия моя имела не слишком устрашающий вид.
Поначалу супруги держались вызывающе недоверчиво, но спустя десяток минут сникли, осознав ущербность собственного положения, и выдали всю известную им информацию о риэлторе, коим оказался проживающий в том же доме азербайджанец Акрам, работавший в тесном контакте с бывшим милиционером, а ныне руководителем охранного предприятия, имени которого они не знали.
Семья эта совсем недавно переехала в Питер из Братска, истратив на покупку квартиры все накопленные деньги и поэтому ещё не закончив начатый ремонт. Муж сумел устроиться по специальности на завод, а жене найти работу пока не удалось, что позволяло уделять больше времени дочке и домашнему хозяйству. Всё это они изложили мне не без дрожи в голосе, употребляя множество прилагательных. Я же пообещал не беспокоить их до полного прояснения картины, в перспективе которой маячило принуждение риэлтора к предоставлению им другой квартиры с компенсацией средств, потраченных на ремонт.
Переключившись на Акрама, я вскоре выяснил, что он являлся членом немногочисленной преступной группировки, состоявшей из сотрудницы паспортного стола, начальника ЖЕКа, бывшего участкового и ещё нескольких человек, нанимаемых в зависимости от характера предстоящей операции, вплоть до изготовления поддельных документов, угроз, физического воздействия и даже убийств. Детали их деятельности мне, конечно, раскрыть не удалось, но общее представление сложилось. Идти против такой банды «в лоб» представляло собой примерно такую же крайность, как и взывание к христианской морали. Поэтому для начала нужно было напугать, заставить нервничать и совершать ошибки, параллельно найдя не повязанную милицейскую структуру, способную их прижать.
Контингент обитателей ночлежки оказался на редкость разносторонним, и вскоре я познакомился с персонажами, готовыми за сравнительно скромное вознаграждение забросить бутылку с «коктейлем Молотова» в окно квартиры или машины, и даже с человеком, оставившим мне визитку, на которой был начертан номер мобильного телефона и слова: «Валера. Мастер спорта по стрельбе». Но денег для оплаты их услуг у меня не было.
Акрам передвигался на «Лексусе», возвращаясь домой уже к ночи, и оставляя его на заднем дворе, прозванном жильцами «тамошкой». Однажды он приехал с пассажиром, небрежно одетым мужиком среднего возраста с рыхлым лицом и поредевшими жидкими волосами, с которым что-то долго обсуждал, не выходя из машины и распивая из горла тёмное содержимое красивой бутылки. Видимо, это и был бывший участковый.
Я задумал начать с «Лексуса», но так, чтоб они поняли, что ими заинтересовались не какие-то хулиганствующие люмпены, а профессионалы. Иными словами, машину мне предстояло подорвать, но так, чтобы не разнести её на куски, для чего требовался точный расчёт заряда.
Несколько дней я потратил на поиск компонентов взрывного устройства и железной коробки с магнитом, не забывая ежедневно скрытно следить за своим подопечным, а заодно за братчанами, по поведению которых старался понять, сообщили они о нашем знакомстве риэлтору или нет…
Вести себя братчане стали действительно пугливо и настороженно, присматриваясь ко дворовым углам и проходам, двигаясь безостановочно и порывисто. Акрам же внешне выглядел таким же, как раньше, а, значит, не был осведомлён. Да и за собой слежки я не заметил, но зато почувствовал, что сам становлюсь неврастеником, особенно после того как мне причудился Гудов, глядящий на меня сверху из-за занавески своего бывшего окна…
Гудов действительно смотрел на меня через стекло, но не изнутри дома, а снаружи. Позади него стояла «девятка» отца Алексия. Я и не услышал, как он подъехал из-за особенности его подкатывать к дому с выключенным мотором. Уверен, что он и лётчиком был таким же – тихим, расчётливым и внезапным. Ведь даже собака не залаяла, хотя она уже привыкла к нему и его фокусам.
Выйдя на крыльцо, я смог лицезреть и самого владыку, одетого в джинсы и поношенную рубаху-ковбойку с закатанными рукавами, перемещавшего из сумки на стол выпивку, запивку и закуску с выражением скорбного воодушевления на изрешеченном застарелыми оспинами челе…
6
Алексий встретил меня на станции и привёз, что стало не единственным его вспомоществованием. Гораздо более значимым стало то, что он помог убедить упиравшегося руками и рогами Серёгу в необходимости переезда в Питер.
Разумеется, я не стал грузить его аргументами с самого начала, но, успев кратко изложить их Алексию по дороге, заручился поддержкой и советом не заводить этого разговора до третьей бутылки одобренного в прошлый приезд дагестанского пятизвёздочного коньяка.
Стол мы накрыли шикарный, главным образом благодаря пойманной Серёгой и закопчённой в пять заходов озёрной рыбе. Да и без неё закуски было навалом, так, что две трети осталось, и мы перед отъездом незаметно сложили её в багажник, накрыли валявшейся в нём дерюжкой, а сверху накидали Серёгины пожитки. Иначе бы Алексий не взял.
Ночевал он в машине, наутро слегка опохмелился и приналёг на привезённый мною и чересчур крепко заваренный хозяином зелёный «дарджилинг». Серёга же был еще более молчалив, чем обычно, точнее сказать – попросту нем. Было заметно, что он мучительно пытается найти повод отказаться от данного намедни не просто обещания, а слова офицера, параллельно рассматривая возможность послать нас, спрятаться или убежать.
Повод Серёга всё же нашёл, заявив, что среди имущества его собаки числилась только будка, тогда как ошейник и поводок, необходимые для передвижения в пределах Санкт-Петербурга, не говоря уже о наморднике, отсутствовали.
- А верёвка хотя бы у тебя есть? – спросил я в замешательстве.
- Есть, конечно. Лежит рядом с куском хозяйственного мыла, - съязвил он, и торжествующе добавил: - Но ошейника-то она не заменит!
И тут из-за моей спины появился отец Алексий и протянул ему кожаный ремень, вытянутый из собственных джинсов.
Серёга, поняв, что проиграл, молча поплёлся за шилом и мастеровито проделал в ремне несколько дополнительных дырок.
- Да обрежь ты его, - посоветовал священник. – Не мотать же сто раз вокруг шеи!
Серёга посмотрел на него как на предателя, покорно положил ремень на колоду, обрубил топором в нужном месте, надел его на собаку и не туго застегнул.
Сигма, удивившись обновке и необычным ощущениям, подобно хозяину, немного поупиралась, но всё же была затащена им в машину. Сам он с куском верёвки в руках устроился рядом на заднем сиденье, а я сел впереди.
Алексий отвёз нас на станцию, помог продеть верёвку под часть своего бывшего ремня и сделал замысловатый узел, потом, подождав минут десять пока я покупал билеты на электричку, осенил нашу живописную группу крестным знамением и укатил. Еды, заложенной для него в багажник, он не заметил или попросту сделал вид…
Железнодорожный участок пути мы с Сергеем провели в молчании, сидя друг напротив друга у оконного прямоугольника. Собака решила улечься, перекрывая проход, но была принуждена переместиться под скамью, откуда торчали только её задние лапы и шикарный хвост и, обидевшись, не среагировала даже на контролёров. На Финляндском вокзале нам пришлось побегать в поисках согласного на её перевоз таксиста, но и эта задача, благодаря двойному тарифу, была решена…
В квартире, как было заранее задумано, я предложил Серёге занять спальню, а когда он, увидев занимавшую почти всю её площадь кровать, принялся отнекиваться, предложил компромисс в виде гостиной, у стены которой стоял кожаный диван-раскладушка.
Собака сначала облюбовала кухню, где я поставил купленные заранее металлические миски для пищи и воды, но вскоре улеглась в прихожей, контролируя входную дверь.
На некоторое время мы рассредоточились по разным помещениям, а потом вышли втроём на улицу, где, пока они гуляли на пустыре, мне удалось забежать в гипермаркет и докупить кое-каких продуктов и собачьего корма.
Вернувшись, я начал готовить салат и поставил вариться пельмени, пока Серёга принимал душ, а потом вымылся сам. Тем временем, он, видимо, впервые за много лет, включил телевизор, попал на какое-то обозрение и с ошарашенным видом пересказал мне, что на юбилее учреждения по борьбе с оборотом наркотиков его руководитель с трибуны призвал коллег «не снижать обороты».
Положив еды собаке и налив водки себе, мы молча поужинали, позволяя себе краткие междометия, оставляя на будущее объяснения и обсуждения, будто вернувшись более чем на двадцать лет назад.
Я, Серёга и Сигма…
7
То, что Гудов с Алексием правы, настаивая на моём, хотя бы временном переезде в Питер, я понимал. Сколько ещё можно было от себя бегать? Тем более, что осенью и особенно зимой я бы не выдержал и подох от тоски.
Славка проживал в шикарной трёхкомнатной квартире, обставленной явно не мужской рукой. Он пояснил, что коротко состоял в браке, развёлся, и жена его осталась в США. Иначе и вряд ли могло произойти, поскольку Гудов был мало пригоден для семейной жизни, да и вообще для жизни как таковой, хотя за последние годы, несомненно, повзрослел. То ли жена подействовала, то ли Америка...
Я вспомнил, как когда-то, ещё при жизни Сигмы, предложил ему на время своего отпуска переложить на себя домашние хлопоты, чтобы он мог полностью сосредоточиться на своей науке. Теперь всё перевернулось, и Гудов предпринимал попытку адаптировать меня к социуму. На кой?
Существовать в предоставленных им условиях было, конечно, комфортно, за исключением постоянного ощущения стыда за полную, абсолютную халяву, хотя именно военная среда взращивает умопомрачительное количество приспособленцев. Конечно, со временем я перехватил инициативу, ходил по магазинам, стирал, убирал, готовил.., но Гудов оплачивал всё и, кажется, получал от этого удовольствие.
Мои тайные усилия устроиться на подённую работу хотя бы для того, чтобы скопить ему денег на подарок ко дню рождения или на Новый год оказались безуспешными, а однажды мне удалось договориться и помочь в разгрузке стройматериалов из фургона, пригнанного заказчику двумя гастарбайтерами, но они уехали, не заплатив.
С медициной всё оказалось легче, поскольку Гудов обладал в этой области обширнейшими связями, и меня принимали, обследовали и лечили, не задавая лишних вопросов в поликлиниках и отделениях Военно-медицинской академии, Санитарно-гигиенического института и крупной медсанчасти. Просто получилось и со стоматологией, где он даже договорился о вживлении в мои челюсти новомодных и дорогущих израильских имплантов, но тут уж я, впечатлённый почерпнутой из прейскуранта стоимостью работы и материалов, заартачился и сумел настоять на металлокерамике, чему предшествовало длительное лечение пародонтоза. К счастью, вылечить мои дёсны так и не удалось, и вместо металлокерамики мне вставили наилегчайшие полночелюстные штифтовые протезы, для чего пришлось рвать, депульпировать и спиливать последние имевшиеся зубы, вслед за которыми исчез и пародонтоз.
Пару раз к нам заезжал Алексий, решая в первой половине дня какие-то дела в епархии, привозил крестьянские продукты и оставался ночевать, но задушевных разговоров, каковые происходили в деревянном доме у озера, не складывалось. Да и не любил он цивилизацию и, особенно, прогресс. Алексий видел, что я физически окреп и помолодел и, наверное, удивлялся моей добровольной роли домохозяина. Но когда ранней весной я приватно намекнул ему на возвращение к жизни на природе, огорошил меня тем, что вынужден был принять на аналогичную работу какого-то очередного бедолагу, предоставив ему единственное имевшееся при церкви жильё. Тогда в голове даже мелькнула мысль уехать в Чечню в надежде на содействие уже помогавших мне людей, но война окончилась, и там тоже были необходимы документы.
Гудов, наверняка, удивлялся отсутствию у меня энтузиазма по поводу обретения паспорта, пенсии и права на прописку, но, видимо, ждал, когда я заговорю об этом сам. И, наконец, когда ощущение халявы стало совсем невыносимым, хоть беги, дождался.
Разговор этот произошёл летним воскресным вечером за безалкогольным чаем, и начал его со всей пролетарской прямотой именно я, рассказав о возвращении в Питер и общении с занявшими мою квартиру братчанами, о том, как пожалел девочку и вычислил риэлтора.
Об остальном Гудов смекнул сам. Умный, чёрт…
Да... И ещё тогда сказал:
- О, если бы направлялись пути мои к соблюдениям Уставов твоих! - кажется, как-то так. Это я уже после узнал, что он цитировал какой-то псалом, где слово "устав" писалось с маленькой буквы, а "твоих" - с заглавной.
Риэлтор, азербайджанец Акрам, завладел моей квартирой в конце 1999 года. Скорее всего, он с подельниками вскрыл и прочёл письма, отправленные чеченами по моему адресу с требованием выкупа и, выждав, решил, что меня убили.
Поначалу туда заселяли приезжих, вовлечённых в этот, с позволения сказать, бизнес. В результате организовалась банда, не гнушавшаяся рэкетом и убийствами, связанная с частным охранным предприятием, руководил которым бывший мент, в прошлом – участковый уполномоченный нашего микрорайона. Они знали о жилищном положении, доходах и статусе любого всё, до мельчайших подробностей, и силу накопили немалую. Когда в обороте у них оказалось несколько жилых помещений, стали некоторые продавать, причём, не по одному разу. Разговаривать и наезжать на них было равносильно самоубийству, а БОМЖа-то и искать бы никто не стал. Грохнули бы и засунули в люк или в помойный бак. Поэтому я выяснял и следил за ними несколько месяцев, ночуя в ночлежке, где старался выглядеть спившимся полудурком.
Устройство тоже собирал долго, доставая компоненты в разных местах, причём такие, что обычный человек никогда бы не догадался, что в результате можно из них изготовить. По расчётам получалась дистанционно управляемая хлопушка, которая могла сильно оглушить и напугать, после чего эти нелюди, понимавшие только такой язык, должны были стать сговорчивее.
Я уже знал все точки, куда Акрам обычно наведывался – забегаловки, парочку борделей, то самое охранное предприятие, располагавшееся за Екатерингофским парком. Знал я и время, когда он выходил из дому и садился на заднем дворе в свой Лексус. Не строго пунктуально, но и без особых опозданий. Причём, выходил он всегда в одиночестве, без жены и детей, учившихся в средних классах. Возвращался Акрам во второй половине вечера, не позднее, но и не раньше, и ставил машину немного в стороне от других, ближе к железобетонному забору, отделявшему тамошку от закрытого предприятия, где раньше дробили щебёнку.
Устройство я прикрепил под днищем у переднего колеса его машины, надеясь с утра вернуться, пугнуть и сразу же прижать или, по ситуации, уйти и повторить процедуру спустя какое-то время. И вот, когда уже пошёл прочь, интуитивно оглянулся и увидел, что Акрам возвращается к «Лексусу», да не один, а тем самым бывшим ментом. Я завернул за угол дома так, чтобы меня не видели, но машина оставалась в моём поле зрения.
Подельники разместились в салоне и стали распивать из пластиковых стаканов бутылку прямоугольной формы. Пили глотками, не спеша, и столь же неторопливо что-то обсуждали.
В это время неподалёку собачка гуляла. Маленькая, кажется, пинчер, причём, без сопровождающего. Пока он бегал позади машины, они его не видели, а когда обогнул, Акрамовский собутыльник тихонько отворил дверцу, достал откуда-то пистолет и даже приподнялся, поставив ногу на землю для упора. Оружие было на предохранителе, и он снял его, выцеливая голову.
Вот так вот собака во второй раз в жизни заставила меня покинуть родной дом, двор и город, потому что я рефлекторно нажал на кнопочку и в следующий миг понял, что неправильно рассчитал заряд. Взрывная волна ударила в забор и выбила одну из железобетонных секций, покачнула стоявшие автомобили, а стрелка как будто переломило пополам, чуть ли не разорвав, и забросило обратно в салон. «Лексус» загорелся, и оглушённый водитель выбраться из него не смог.
Перепуганная собака подбежала и спряталась за мной. Это действительно оказался пинчер, причём совсем старенький. Чем он этому дураку помешал?
Наступила тишина, на фоне которой стало слышно негромкое позвякивание разбитых оконных стёкол, осыпающихся на карнизы и землю. Я погладил собачку и быстро ушёл знакомыми с детства дворами, незаметно выбросил пульт устройства в помойный бак и уехал на метро в ночлежку, где подхватил свои нехитрые пожитки и начал многолетнее безостановочное бегство, пока не встретил Алексия, и потом и Славку.
Случилось это осенью две тысячи шестого года…
8
Об убийстве я догадался давно, но напрямую спросил, только когда Серёга вдруг решил рассказать мне подробности своего возвращения. Вернулся он весной ноль шестого, когда я был уже здесь. Могли ведь и встретиться, но не довелось.
Братчане не только не сообщили мне о разговоре с Серёгой, но и соврали, что переехали в Питер несколько лет назад, хотя на самом деле жили тут всего ничего. Я разговаривал с ними в две тысячи седьмом, а он – на год раньше. Значит, они заняли квартиру за несколько месяцев до его приезда из Ростова и, возможно, не до конца оформили бумаги. Хотя вряд ли. Дыру в бетонном заборе я заметил тоже в седьмом году, а в следующем разговаривал с Митей, сыном Марии, который рассказал о гибели риэлтора.
Таких сюжетов, такой судьбы я даже в романах не читал и в кино не видел. Столько лет в яме, в плену, а потом еще несколько в бегах, без жилья, без документов, без имени… Причём, насколько я понял, ранее Серёга вообще никого не убивал. Даже душманов.
Наверное, он инстинктивно искал работу при монастырских кладбищах. Надеялся, что какой-нибудь священник выслушает его исповедь и посоветует, как жить дальше. Хотя, с другой стороны, Алексию он не открылся, только мне.
Грех свой Серёге не отмолить. Буду и я просить за него Бога. Может, простит…
Восстанавливать документы он попросту боялся. Считал, что его вычислят и посадят за убийство двух человек, один из которых был, пусть даже и в прошлом, сотрудником внутренних дел, а посему рыть милиция будет усердно и долго.
Поэтому легализовываться Серёга и не хотел, но я его таки уломал, и он, с неохотой, но всё же начал пассивно мне помогать и потихонечку включился. Думаю, что стыд от того, что ему приходится жить за мой счёт, пересилил страхи, оставив только сомнения. С другой стороны, улик Серёга никаких не оставил, а на риэлтора, наверняка, многие точили зуб.
Кстати, он где-то услышал об обещании депутатов обеспечить военным пенсию в семьдесят пять процентов от жалования, и мне пришлось его разочаровать, поведав о том, что народные слуги законодательно ввели эту пропорцию лишь для себя. Не пропадать же хорошей идее! Но всё равно, размер маячившей в перспективе полковничьей пенсии выглядел для него заманчиво.
Для начала мы наведались в военкомат и написали заявление. Там, конечно, все обалдели, но, сопоставив информацию из нескольких источников, поверили. Только водку пить с ними пришлось многократно и рассказывать, как он сидел в плену, да ещё и врать про полную потерю долговременной памяти, постепенно возвращавшуюся к Серёге благодаря разработанному мною, якобы академиком, индивидуальному курсу лечения и реабилитации.
Из военкомата, дав подтверждающие справки, его отправили в паспортный стол и за всевозможными медицинскими бумажками, которыми я его обеспечил. А вот в паспортном столе Серёга не числился.
Запросили архив и выяснили, что спустя пять лет после того как он пропал, уже когда квартиру его сдавали, Серёгу, по представленному документу признали умершим. Кто подготовил и оформил такой документ, а также профинансировал его исполнение, нам было ясно.
Следующим этапом стала досудебная процедура и суд, на котором я выступал в качестве основного свидетеля. Процесс мы выиграли, правда, непонятно, у кого, но получили постановление, гласившее об отмене ранее принятого решения об объявлении Серёги умершим. Потом ходили в пенсионный фонд, а оттуда – опять в суд, где теперь бились за предоставление многолетней компенсации.
В институте и Политехе мне приходилось переносить некоторые мероприятия и, пару раз, даже лекции, прикрываясь формальными справками, из-за чего некоторые коллеги стали молча коситься, но начальство, честно осведомлённое о причине, года полтора, пока всё не кончилось, терпело. Терпела наше постоянное отсутствие и Сигма, превратившаяся за это время в интеллигентную городскую собаку.
Компенсацию Серёга выбил. Раз в пять меньше, нежели арифметически вычисленная им сумма, но всё же вполне солидную, и за распитием первой из сделанных им на свои средства покупок – бутылью дорогого виски, заявил, что его компенсационные деньги полностью принадлежат мне, а ему и ежемесячной пенсии хватит.
Получив решительный отказ, он предложил купить автомобиль и, вновь обретя права и навыки городской и пригородной рулёжки, хотя, по-моему, ничего меньше бронетранспортёра ранее не водил, «возить мою академическую задницу» туда, куда она пожелает. Когда же после обсуждения выбор был сделан в пользу общественного транспорта и такси, Серёга высказался за покупку и ремонт старого или постройку нового деревянного дома где-нибудь в пределах вотчины отца Алексия, но я не захотел становиться привязанным к одному и тому же месту. Тем более, что единственным местом, к которому я был когда-то привязан, оставался наш старый дом, и любая прочая недвижимость рассматривалась лишь как предмет для вложения средств и временное пристанище на пути ко Всевышнему.
И тогда Сергей попросту положил часть денег на депозит, составив на меня завещание и, неумело пользуясь Интернетом, занялся розыском тех, кто ему помогал при возвращении из плена, но никого не нашёл.
Пожертвовал Серёга и на ремонт церкви и дома на озере, которые его приютили, всучив конверт навестившему нас Алексию. Впрочем, вскоре он прекратил меценатствовать и говорить о деньгах вообще.
Моё встречное предложение посетить столицы Европы, африканские заповедники или сплавиться по Амазонке, отклика не нашло.
- Устал я путешествовать, - со вздохом ответил он, и мне это было понятно.
Разговоров о выселении братчан из его квартиры мы даже не заводили, и Серёгу я уговорил прописаться у себя, после чего, по его словам, мы стали жить как два старых пидораса.
- Об этом даже не думай! – шутливо воскликнул на это я, и впервые увидел, как он, продемонстрировав два ряда белоснежных искусственных зубов, громко рассмеялся.
А ночью, опять же впервые, я набросал стих, который назвал “Alter ego”:
Я был безрассудно молод.
Был он бесконечно стар.
Я веровал в серп и молот,
А он ни во что. Устал.
Я выделиться пытался,
Корпел, сочинял, искал,
А он ни за что не брался,
Живя как живут. Устал.
Ночами в квартирной келье
Я дольше прожить мечтал,
А он, тяготясь бездельем,
Мечтал умереть. Устал.
Так жили мы друг для друга,
Друг в друге себя храня,
Покуда в собачью вьюгу
Он не схоронил меня
В родимой земле кабацкой
Вдали от кремлевских стен,
А сам на ремне солдатском
Повесился в тот же день.
9
Можно сказать, что в течение первых, вполне благополучных пенсионных лет, я существовал для Гудова, а он, несмотря на несение научно-педагогической службы, жил для меня, и каждый из нас хранил в себе частичку другого.
Пребывали мы в достатке, но не роскошествуя. Да и какая роскошь была нужна двум вполне моложавым, но всё-таки старикам?
Период эмоциональных обсуждений крупных дорогостоящих покупок в виде машины и загородного дома быстро прошёл, физически мы чувствовали себя неплохо, что являлось заслугой Славки, следившего за профилактическим приёмом нужной фармакопеи и не строгой диетой, нарушаемой только щадящими дозами вечернего алкоголя, употребляемого к тому же далеко не каждый день.
Я ещё мог устроиться на какую-нибудь работу, связанную с организацией охранно-заградительных мероприятий, но предпочёл согласиться с детально обоснованным мнением Гудова о пользе заслуженного тунеядства. Попытки изучения цифровой фотографии или компьютерной графики были брошены на взлёте к вершинам мастерства. В конечном итоге, кроме забот о доме, моим основным занятием стало молчаливое и не комментируемое даже в освоенном фейсбуке созерцание происходящего.
Сия синекура была нарушена входящим звонком на мобильный от до сих пор проживавшего в моей квартире уроженца Братска, назвавшего меня по фамилии-имени-отчеству, хотя при знакомстве мы, по-моему, не представились даже инициалом, и попросившего о встрече, сославшись на не телефонный разговор.
Я пригласил его к нам в субботний день, когда Гудов морочил неокрепшие студенческие головы физиологией, и предложил встретиться у метро.
Он сразу узнал меня, подошёл, виновато протянул руку, представился Борей, и тут я вспомнил, что именно так его и зовут.
На мой доброжелательный вопрос о семье Боря, улыбнувшись, упомянул о жене и дочке-старшекласснице, а на недоброжелательный, о том, откуда он знает мои ФИО, помрачнев, ответил, что их упомянул следователь. ФИО Боря запомнил, а потом нашёл номер моего мобильного в базе данных жителей города.
- Сколь верёвочке не виться… - подумалось мне.
Мы пили на кухне кофе с коньяком, и Боря мельком постоянно оглядывал интерьер, явно не подходивший человеку, облик которого он сохранил в памяти.
Стараясь скрыть граничащее со страхом нахлынувшее беспокойство, я вкратце поведал автобиографию и заверил, что никаких жилищных претензий к его семье не имею. О Славке же решил не упоминать вообще, хотя, если Боре удалось влезть в адресную, а не только в телефонную базу данных, то он знал, с кем я сожительствую.
Впрочем, мужиком Боря оказался открытым, и без обиняков, непосредственно после первой рюмки поведал, как его вызвали к следователю и подробно расспросили об общении с дилером, покупке квартиры, вселении, а также, вскользь и в самом конце, ещё и о том, не знаком ли он с таким-то гражданином, и показали фото, похожее на паспортное.
Следователю Боря ответил отрицательно, после чего принялся меня искать.
- Спасибо тебе, конечно, - бросил я фамильярно, налил по второй и, посмотрев ему в глаза, повторно пообещал не претендовать на старую жилплощадь.
- Дело не в этом, - ответил он.
- Тогда в чём? – наигранность моего недоумения вряд ли осталась незамеченной.
- Квартира им по хер, - уверенно произнёс Боря. – Они ищут тех, кто мог взорвать.
- Кого взорвать?
- Риэлтора с его другом. В машине на заднем дворе.
- И они подозревают тебя?
- И тебя тоже. Ты ведь появился весной, а осенью их подорвали.
- Понятно, - с деланной лёгкостью сказал я. – У меня на этот сезон алиби. В конце августа меня друг нашёл, стал помогать, и вот, как видишь, поставил на ноги.
- Тогда я рад, - Боря приветственно поднял рюмку и разом выпил.
На том тема разговора была исчерпана, но мы ещё побеседовали о разном, прикончили бутылку, зашли в подвернувшуюся по дороге к метро закусочную, где на оплате коньяка настоял уже он, и расстались едва ли не соскучившимися, надолго разлучёнными братьями…
Воротившийся домой Гудов удивился, что я пьян, да ещё и в пост, спросил о причине такого поведения и, узнав от меня, что сегодня всё прогрессивное человечество празднует международный день борьбы с трезвостью, уточнять подробности не стал, открыл морозильник и однократно нарушил.
И только наутро я подумал, что вчерашний гость мог быть попросту подослан ментами, бандитами или их объединённой командой. В последнем случае нас с Гудовым несомненно станут раскручивать на бабки, и тогда мне предстоит его защищать.
Оставалось, не дёргаясь, ждать, и через пару месяцев я дождался.
Меня не вызвали повесткой, а позвонили и вежливым женским голосом пригласили в районный следственный отдел на встречу с человеком по фамилии Михайлов.
Следователь, крепкий окольцованный брюнет, явно недовольный необходимостью вести со мной беседу, указал на стоявший сбоку от него стул и сразу спросил, почему я не предпринимал попыток вернуть собственную квартиру, отобранную незаконным путём.
Я коротко объяснил, что продал её, поскольку жить в Питере более не собирался, и перевёл деньги в южный филиал одного из банков, поближе к месту контрактной службы и планируемому месту жительства на старости лет.
- Мы не смогли найти никаких следов сделки с вашей недвижимостью Ни в реестре, ни в документах, - сказал Михайлов.
- Жаль, - вздохнул я. – Теперь у меня пропала последняя надежда вернуть мои деньги.
- А в каком банке они хранились?
- Его уже нет.
- Не желаете говорить? – усмехнулся следователь.
- Не имеет смысла. Я уже обо всём забыл.
- Вы, конечно, ветеран и герой. И закон даёт вам право не только не договаривать, но и не говорить о том, о чём вы не хотите.
- У меня действительно плохо с памятью. Амнезия.
- Выборочная?
- Нет, частичная. Кстати, и медсправка такая есть.
- Не сомневаюсь, - рассмеялся Михайлов. – Как не сомневаюсь и в том, что вы нам ничего не скажете. И на квартиру свою бывшую претендовать не будете. Которую вы никогда не продавали. И денег за неё тоже не получали никогда.
- Да? – спросил я, глядя удивлёнными глазами, чем явно его разозлил.
Следователь закусил нижнюю губу и с минуту сидел молча, слепо уставившись в поверхность казённого стола, потом, приняв решение, поднял голову и произнёс:
- Ладно. Видимо, дело это мы пока закроем. В конце концов, на всё существует высший суд.
- В смысле? – искренне удивился я.
- Здравия желаю, - он встал, пожал мне руку, одновременно помогая подняться…
Больше по поводу моей бывшей квартиры и прошлой жизни меня никто не беспокоил.
10
Выступая на общем собрании Академии, куда его занесла нелёгкая, президент страны, кроме призывов к повышению, укреплению и ускорению, опрометчиво высказался об увеличении зарплаты научных сотрудников, и вынужденные реагировать чиновники решили достичь этого посредством сокращения численности работников НИИ.
Кого-то уволили, кого-то привычно перевели на пол ставки. В число последних попал и я. К тому же в Политехе выросли педагоги, способные преподносить предмет не хуже, хотя и иначе, по-книжному. Меня ниоткуда не гнали, не намекали и не интриговали за спиной. Деньги выплачивали исправно, компенсируя уменьшение оклада премиями. И я едва не превратился в некое подобие ставшего когда-то известным писателя, к старости достигшего такого положения в своей профессиональной среде обитания, что, какую бы ерунду не сочинил, её всё равно печатали.
Но мне, слава Богу, вдруг всё надоело. И преподавание, и физиология, и учёные, и даже студенты. Наверное, выработался ресурс, будто иссяк источник, подававший энергию, и его уже невозможно стало подзаряжать.
Виду я старался не подавать, но Серёга чутко уловил едва заметные перемены в настроении и, в отличие от моей манеры долго ходить вокруг да около, попросил изложить суть, а узнав, сразу понял причину, заключавшуюся в мизерной пенсии, низводившей меня при отсутствии дополнительных источников дохода до нищенского уровня.
Моё состояние было знакомо ему не понаслышке, так как сам он не так давно пребывал в подобной шкуре. А поскольку Серёга и вёл наше нехитрое хозяйство и, в отличие от меня, знал, что почём, то для него не составило никакого труда наглядно рассчитать на листочке бумаги наш объединённый пенсионный ресурс, которого, как оказалось, хватало.
Следом он достал папку с документами по банковскому вкладу и арифметически аргументировал перспективу безбедного существования. И, наконец, когда я стал ныть по поводу грядущего проедания не купленных машины и дома, принёс откуда-то и положил на стол две толстенные пачки наличных пятитысячными купюрами. Оказалось, что эти деньги зарабатывал и регулярно передавал ему именно я, тогда как он тратил их лишь до обретения собственной пенсии. Таким образом, получалось, что в течение продолжительного времени не Серёга существовал за мой счёт, а наоборот.
Руководство на обеих работах выказало огорчение, но удерживать меня не стало. В течение месяца я «подчищал хвосты», давал советы и рекомендации на будущее и раздаривал научную библиотеку, а потом подал два заявления и был уволен «по собственному желанию» следующим днём.
«Блажени изгнани правды ради, яко тех есть Царство Небесное».
Как ни странно, депрессия или запой мною не овладели, и когда Серёга подлез с предложением заняться изучением чего-то нового, чего и сам не знал, я объявил о полном замещении изучения наблюдением без малейших попыток понять и, тем более, вмешаться в природу и социум.
Мы много читали, гуляли, посещали спектакли и выставки, и при встрече едва или чуть более знакомые люди, завидев нас, становились улыбчиво вежливы. Обычный для пенсионеров интерес к политике и деяниям власти нас не захватил, а прямолинейно метафорический Серёга однажды, не помню, по какому поводу, вдруг заявил, что уйти во власть – примерно то же, что подцепить мандавошек, активное размножение коих приходится терпеть вместе с ранее заразившимися, но уже претерпевшимися представителями власти. В связи с отсутствием даже малейшего опыта в данном вопросе, оценить такое сравнение мне не удалось.
К сожалению, отца Алексия переместили, без особого иерархического продвижения, в новообразованный приход, и он ещё более отдалился от нас пространственно и лично, ограничиваясь краткими телефонными разговорами и SMS. Возможно, поэтому мелькнувшая в мозгу мысль о завещании ему или епархии своей квартиры сразу затухла и озвучена не была.
Квартиру мы, после тщательного обсуждения с юристами, решили завещать моему бывшему институту с условием размещения в ней иногородних аспирантов без права частной приватизации. К тому времени там правил новый молодой директор, выходец из Военно-медицинской академии, судя по отзывам, вполне порядочный человек, сменивший состав администрации за исключением непотопляемого заместителя по режиму, резко ограничив его валентности.
Непосредственным поводом к составлению завещания стал начавшийся из ниоткуда обыкновенный коньячно-кухонный разговор, вылившийся во вдумчивую неторопливую беседу о смерти, внезапной смерти и даже самоубийстве, невозможном для меня по вере.
Единственным тяжёлым потрясением за несколько, в общем-то счастливых лет, стала смерть собаки, умершей от старости раньше нас.
Несмотря на существование службы, за деньги забирающей умерших домашних питомцев, Серёга настоял на похоронах, купил мешковину, штыковую лопату и выбрал место в близлежащем лесопарке. Яму он выкопал поздним вечером, а в четыре утра мы, краткими перебежками, дотащили до неё тяжелый мешок, забросали землёй и воткнули опознавательный колышек, куда через несколько дней, посадили жасминовый куст и потом часто заходили, гуляя, на это место. Ну, и помянули, конечно, как полагается.
Спустя некоторое время между нами и окружающим нас пространством снова установилось спокойное, даже ленивое равновесие, казавшееся вечным. Мы почти не спорили, лишь изредка обмениваясь мыслями, с которыми, в основном, соглашались. Даже говорить стали схоже и, если бы довелось сочинять в соавторстве роман, как Вайнеры или Стругацкие, уверен, что он был бы написан легко и быстро.
Помощи извне нам не требовалось, а потребности в гипотетической сыновней или дочерней заботе не ощущалось, не говоря уже о прагматичной заботе женской. Да и возраст подоспел такой, когда вместо слова «хочу» всё чаще употребляешь словосочетание «хотел бы».
Однажды Серёга высказался, что молодым даже от совсем уже дряхлых стариков всё равно нужно больше, чем от них старикам, и я, подумав, вынужден был с ним согласиться.
«Так жили мы друг для друга, друг в друге себя храня»…
Я потом я тяжело заболел.
Впервые Славка завёл разговор о завещании ещё до болезни, будто её предчувствовал. Не помню, была ли жива собака или уже нет. Но после этого разговора он, с моего согласия, сообщил директору о своём решении завещать квартиру институту, и после обычных в их гоп-компании ритуальных расшаркиваний и поклонов, администрация предложение приняла.
Согласно нотариально заверенному документу, жилплощадь могла перейти в ведение учреждения только после нашей смерти, не ранее. От предложения дирекции компенсировать хотя бы квартплату, Гудов горделиво отказался, хотя из института к тому времени уже ушёл.
Короткий промежуток между оформлением завещания и началом его болезни, вернее, её фиксации, стал одним из лучших в моей жизни, а может быть и в его. Мы и до этого не слишком суетились, но такого всепоглощающего спокойствия не чувствовали никогда, если, конечно, спокойствие можно вообще ощущать при отсутствии раздражающих факторов, как обязательно уточнил бы Гудов.
Свой диагноз, точнее, приговор, он воспринял внешне спокойно и уговорил врачей выдать ему на руки результаты анализов крови и снимки послойной томограммы головного мозга, вслед за чем рассчитал время своей смерти почти до дня, но прожил на три месяца дольше, несмотря на то, что от химиотерапии отказался, а, может быть, и благодаря тому.
Его кропотливо, едва ли не в охотку, пытались лечить лучшие врачи. Зарубежные коллеги, откуда-то прознавшие про болезнь, предлагали госпитализацию в лучшие клиники Европы, Америки и Израиля, но Гудов каждый раз вежливо и аргументировано отказывался, а мне попросту пояснил, что решил остаться умирать в России сразу же после того, как убедился в неоперабельности опухоли. При этом он, с хитрой ухмылочкой, заметил, что согласился бы на нейрохирургическую операцию только для того, чтобы получить или хотя бы предоставить кому-либо возможность изучить «особенности процессов постоперационного восстановления функционирования нервной ткани пациентов пожилого возраста». Кажется, как-то так…
Ему без труда доставляли необходимые лекарства, а когда появились метастазы, а вместе с ними и боль, - наркотики. Причём, на всех стадиях болезни Гудов вёл себя очень достойно, а однажды огорошил меня сообщением, что заранее приобрёл место на кладбище, где, при желании, мог в дальней перспективе упокоиться и я, и посоветовал составить и нотариально заверить соответствующее распоряжение.
По ходу того разговора он вскользь заметил, что, как человек верующий, считает самоубийство страшным грехом, не собирается совершать подобный поступок сам и просит меня при появлении подобных мыслей, немедленно выкинуть их из головы.
- Иначе не встретимся, - заключил он…
Хоронили его зимой, в непогоду. Вьюга гоняла снег по кладбищенским дорожкам, но утихла, как только Алексий приступил к отпеванию, которое по каким-то причинам совершил не в церкви, а у могилы.
После него говорили ещё несколько человек, но я их не слушал. Запомнил только, что народу пришло много. Точнее, их привезли в нескольких автобусах и автомобилях, и так же вернули в институт на поминки. Кто-то из руководства, прихватив меня под руку, настойчиво предлагал нам с Алексием поехать с ними, но тому нужно было срочно возвращаться в приход, а я попросту хотел остаться один, и поэтому возвратился домой и помянул сам, как умел.
По-солдатски.
Установку памятника с подобающей надписью администрация взяла на себя. Надгробие получилось солидным, из чёрного мрамора, а выбитый белым Славкин полупрофиль – похожим на него не только ксерокопически, но и сохранившим его обычное беззащитное полуулыбчивое выражение.
На памятнике его отобразили в очках. Видимо, делали с имевшейся в наличии фотографии. Наверное, он постоянно носил их на работе. Я же видел его в очках всего несколько раз, когда он пытался разглядеть что-то вдалеке. Рядом с могилой, внутри низкой металлической оградки, оставалось равновеликое по площади место. Хоть ставь туда раскладушку и жди.
На кладбище к нему я ездил регулярно. Убирал могилу, разговаривал с ним, делился водкой, налитой в стакан под хлеб, и даже смастерил и повесил на соседнее деревце домик для развесёлых синичек, оставляя им семечки и мелко нарезанное сало, которым закусывал и сам.
Первые дни одиночества измучили меня нарастающим опустошением, спустя несколько недель достигшим такой степени, что я перестал ощущать жизнь как таковую, не воспринимая времени, куда-то стремившихся людей и происходивших событий. Разница между бытием и небытием перестала существовать и, наверное, поэтому мысль о суициде не стала навязчивой, появившись всего однажды, когда, перебрав несколько способов самоубийства, я остановился на повешении, но, поразмыслив, отказался от этой затеи, причём, не из-за Славкиного запрета, а потому что, покончив с собой, не стал бы более мёртвым.
На сорок первый день я нашёл в его мобильнике телефон директора института, позвонил и попросил выделить кого-либо для окончательного оформления документов.
Вскоре раздался ответный звонок и мужчина, представившийся заместителем по режиму Евгением Ивановичем Кашиным, договорился посетить меня на следующий день.
Кашин оказался светлоглазым неприметным мужичком, одетым в серый костюм, и тихим монотонным голосом, ещё не присев, предложил мне ускорить процесс передачи квартиры в обмен на ежемесячное денежное довольствие, перечисляемое безналичным расчётом в выбранный мною дом престарелых.
Я молча выслушал его витиеватую аргументацию, но среагировал на произнесённое слово «коллега» невиданным доселе приступом внезапного бешенства.
- Ты, сука… - параллельно мысленно извинившись перед Сигмой, вырвалось у меня. – гэбэшная! Тяжелее пивной кружки ничего в руках не держал…
- Простите.., - не веря услышанному, недоуменно вставил Кашин.
- … а я – пограничник и боевой офицер! – меня продолжало заносить в опасную сторону. – И у меня, блядь, уже не одна звёздочка на фюзеляже! Так что, одной больше…
И он струсил, быстро извинился и ушёл, а я перезвонил директору и рассказал о произошедшем.
- Господин Кашин превысил свои полномочия, причём, не в первый раз, - вздохнув, пояснил директор. – Нам, несмотря на определённые сложности, придётся от него избавиться. В дальнейшем…
Но дальнейшее меня уже не интересовало.
Тем не менее, я закончил оформление документов на передачу квартиры после моей смерти, хотя нотариусов видеть уже не мог, выслал бумаги в институт заказным письмом, и стал её ждать.
Прошла Славкина годовщина, Новый год, потом вторая годовщина и Новый год, третья годовщина… Я редко выходил из дому, а завести очередную собаку так и не решился.
Для своего возраста я чувствовал себя неплохо. Появились периодические боли в костях, особенно в сломанной когда-то ноге, характерное для здорового организма чувство голода почти исчезло, а ночной сон стал старчески кратким и прерывистым. Зато днём, порой, накрывала внезапная слабость, и я проваливался в бессознательное, иногда сопровождаемое краткими сновидениями, и через несколько минут просыпался, каждый раз спрашивая себя, зачем?
Идея посетить наш бывший дом мелькнула однажды на грани ночи и утра, потом повторилась и превратилась в навязчивую идею, которая не мучила, но надоедала, и я поехал туда на метро, в котором не был несколько лет и, подав в окошечко пятидесятирублёвую бумажку, получил не два, а только один жетон.
На тамошку, место своего преступления, идти не хотелось и, пользуясь тёплой осенней погодой, я присел во дворе на старую, с частично облезшей краской, скамью, поглядывая то на наши с Гудовым окна, то на дверь его парадной, откуда он мог бы появиться вместе со своей Сигмой.
Моё безмятежное созерцание нарушил лёгкий частый топот, и справа от меня возникла девочка лет трёх, которую догнала молоденькая блондинка, наверное, мама и, присев на корточки, стала что-то втолковывать дочке, показывая на второй этаж Славкиной парадной.
- Полина! Анюта! – призывно раздался из-под арки мужской голос. – Мы опаздываем...
- Идём-идём..! - весело откликнулась женщина и, взяв дочь за ручку, посеменила в направлении проспекта.
Мне тоже нужно было идти, но идти не хотелось. И без того неяркие сентябрьские краски помутнели и исказились, как на помещённой под стекло акварели. Смертельно клонило в сон, прямо в своём дворе, который, по сути, и не переменился. Просто стал еще чуточку пустыннее…